Он жадно курил, вспоминал. Конечно, всему виной его подозрительность и привычка "доглядывать" за людьми, ища в них сначала недостатки. Но, может быть, он вообще не любит искать? Не слишком ли он привык к тому, чтобы люди его искали и показывали ему все как на ладони: "Смотри, вот чем я богат", А умеет ли он, по выражению Пластунова, наталкивать ладей на их собственные богатства опыта, знаний, мастерства? Иногда он посмеивался над Пластуновым, что он слишком всюду "влезает", обо всех думает, - но парторг неизменно повторял: "Разве мы, руководители, обязаны только приказывать и требовать выполнения? Чувствуйте себя Колумбами, помогайте людям расширять собственные пределы". После подобных разговоров Михаил Васильевич раздраженно думал: "Колумбы! Поэзия всякая, черт бы ее взял!" Он всегда утверждал, что никакой поэзии в его натуре нет: он практик, и под ногами у него "грешная, простая земля". А не лень ли мешала ему чаще вдумываться в происходящее и больше оглядываться на себя? И не лучше ли было бы поменьше обвинять и подозревать других? Вот он обрушился на ничего не подозревавшего Назарьева, выплеснул свою злость, а она сама ударила его прямо в сердце, - и тошно, и стыдно. Назарьева он не унизил, не ослабил и, тем более, ничем не убедил. Для Назарьева все его страдания и их причина - только "посторонние обстоятельства", которых он даже, оказывается, и не предполагал. Значит, Назарьев вносит в работу от себя что-то иное, чем он, Михаил Пермяков. Что же именно? Уж не эту ли самую мечту, этот накал, как любит говорить Пластунов?.. "Не придется ли тебе, Михаил Васильевич, все-таки взвесить все, что ты считал "невесомым", "баловством" и "выдумкой"? "В бурю живем", - сказала Варя. Она смотрит так, будто приобрела что-то очень ценное. А что приобрел ты, "старый практик" на "грешной, простой земле"? Разве не пришло к тебе огромное богатство техники и опыта, которое, конечно, и после войны останется на заводе? Да, богатство привалило невиданное. А приготовился ли ты принять его? Чем ты лично обогатился? Вспомни, как ты однажды, словно взойдя на вершину, увидел свой завод во всей его действительной, омолодившейся силе, - когда ты слушал Сталина! Теперь тебе стыдно, старый практик, трезвая, деловая натура!"
На другой день, перед обедом, у Пермякова был производственный разговор с Пластуновым, и решительно по всем вопросам оба были единодушны. Директор украдкой посматривал на Пластунова и гадал про себя: знает или не знает он о вчерашней истории? Но лицо Пластунова, желтое, с ввалившимися глазами, было непроницаемо спокойно. "Не знает!" - облегченно подумал директор. Потом, когда, обдумывая что-то, Пластунов исподлобья взглянул на него, Пермяков, весь сжавшись, решил: "Знает, все знает, Назарьев рассказал!"
Прошло два дня, и самые придирчивые наблюдения показали Пермякову, что Пластунов относится к нему попрежнему. В разговорах он спокойно соединял имена директора и его зама, а на третий день предложил собраться "на полчасика" - побеседовать об "еще большем ускорении строительства мартеновского цеха".
Михаил Васильевич даже побледнел, увидев на совещании Назарьева. Николай Петрович вошел в его служебный кабинет, совершенно так же приглаживая волосы, как и перед последним скандальным разговором. Назарьев сделал общий поклон, и хотя обычно он таким образом здоровался со всеми, Михаил Васильевич с подозрительной горечью подумал: "Всем кланяется, чтобы мне руки не подать!" Ему показалось, что Назарьев нарочно не смотрит в его сторону.
Когда Михаил Васильевич сказал, что конец декабря - вполне реальный срок для пуска нового мартеновского цеха, Назарьев добавил своим ровным голосом:
- Под новый год обновим мартены.
- Превосходно! - весело сказал Пластунов и кивнул директору и заместителю.
"Ничего не знает! - уже уверенно решил Пермяков и вдруг подумал: - А может, у него случая не было Пластунову рассказать? Вот возьмет да сейчас все и расскажет!"
Эта мысль мучила его весь день.
- Ох, Варя, - сказал он жене, горестно поматывая большой сивой головой, - расскажет Назарьев нашему Пластунову! А я уж вырос из тех годов, чтобы краснеть да глаза прятать!
- Не скажет он! - уверенно возразила Варвара Сергеевна. - И перестань ты изводиться, Мишенька, медведушко ты мой!
Она притянула его поникшую голову к своей большой теплой груди, и он устало закрыл глаза. Ох, если бы никогда не было этого проклятого разговора!
* * *
Строители мартеновского цеха обратились с призывом к молодежи завода и района - помочь пустить новые печи, чтобы встретить 1942 год производственными победами. В заводской многотиражке и в областной газете появились статьи и вызовы лесогорских комсомольцев районным организациям, товарищам и знакомым: "Идите к нам, помогайте!"
Артем Сбоев, Игорь Чувилев и все те, кто составлял "костяк" ремонтного цеха, не выходили из завода. То же самое происходило и в других цехах: вновь пришедшую молодежь, а также девушек и женщин - вчерашних домашних хозяек обучали разным специальностям "скоростными способами". Артем, со своей стороны, дал обещание "в кратчайший срок подготовить целое войско слесарей, электриков и монтажников". В своих статьях в многотиражке он рассказывал об удачном опыте собирания и освоения новых сил, как это уже было при подъеме медного великана.
Через два дня, возвращаясь с работы, Таня встретила на улице Верочку. Она шла в новой серой шубке, пряча нос в пушистую муфту с помпошками.
- Я сегодня никак нагуляться не могу! - со смехом объявила она Тане.
- У тебя теперь ночная смена?
- Никакая! - беззаботно расхохоталась Верочка. - Я ушла с завода.
- То есть как это? - опешила Таня. - Ведь ты уже начала работать, квалификацию получила…
- Ну и что ж из того? Я еще вчера договорилась с начальником цеха… Я посмотрела этак на него и сказала: "Ах, - говорю, - эта работа не по силам мне. Я надорвалась, совсем больна, и мать у меня лежит… братья на фронте, некому за ней ухаживать, стакан воды подать…"
Она вдруг осеклась, увидев устремленный на нее строгий синий взгляд.
- Ты сознаешь хоть сколько-нибудь, что ты сделала? - возмутилась Таня.
- Ах, как вы мне все надоели! - обиженно рассердилась Верочка и, надев на палец шнур, с силой закрутила муфточку. - Я не святая, врать не умею и не желаю: я пошла в цех, чтобы не потерять Артема, и я старалась, я честно заработала, если уж на то пошло, и мою свадьбу, и то, что Артем наконец мой!..
- Если бы я знала, какая ты окажешься, я не пошла бы к тебе на свадьбу.
- Вот-вот! Все вы такие - передовые! А я молода и хочу жить. Я не хочу притворяться, что мне будто бы очень приятно ходить в замазанном комбинезоне!
- Ты урод! Уж чего-чего, при твоей беспечности, а этого я от тебя никак не ожидала!
Вера опять стала крутить муфточку, упрямо кивая головой.
- Я никогда не прикрашивалась и всегда говорила, что я самая обыкновенная…
- А жизнь, по-твоему, у нас сейчас "самая обыкновенная"? - вспыхнула Таня. - Надо жить… - она поискала слова, - по общей жизни, со всеми, а иначе - подло, позорно!
На крыльце своей квартиры Таня сказала едко:
- О самом-то главном ты и забыла: как Артем посмотрит на твои штучки?
Верочка хотела что-то ответить, но Таня, даже не кивнув ей, взбежала по лестнице.
Вскоре позвонил Артем:
- Таня, можете себе представить…
- Я уже знаю, Артем. Она сама мне только что рассказала. Не ожидала от нее этого.
- А я разве ожидал? - прозвучал в трубке необычный, жалобный голос Артема, - Ведь она же меня без ножа зарезала - и когда? Как же могу требовать от людей, если моя жена… вообще черт знает, что такое! Танечка, подействуйте вы на нее, очень прошу!
- Пожалуй, не поможет. Я сказала ей немало резких слов, но она считает, что права.
- Сказать по правде, теша моя пренесносная баба, недаром моя старушка ее всегда ругает. Она и портит мне Верушку. Как же быть теперь?
- Артем, вы же старый комсомолец, попробуйте поговорить с нашим комсомольским бюро, пусть оно рассмотрит поступок Веры. Но, может быть, она и вас послушает?
- Чего там - послушает! - рассудила Наталья Андреевна, когда Таня повесила трубку. - Уж если с первых дней жена мужа подводит, без совета с ним поступает, согласной жизни не будет. Уж не пошла ли дочка в маменьку? Аносиха с молодости взбалмошная, с придурью. Недаром бабушка Таисья Сбоева не хотела с Аносихой родниться, чуяло ее сердце.
Таня дальше не слушала. Забота, которая угнетала ее самое, отодвинула в сторону мысли о всяких "штучках" взбалмошной Веры Аносовой.
В тишине конструкторского бюро она заставляла себя думать о технологических расчетах, но стоило ей повернуть ключ в двери своей комнаты, как воспоминания о Сергее полностью овладевали ею.
Она писала ему каждый день, рассказывала о своих думах, о тоске по нем, обо всех интересных событиях, о книгах, которые она прочла, о кинофильмах, о лыжах. Однажды, вспомнилось ей, Сергей сказал, что фронтовику даже интересно, "какая дома погода", - и Таня писала ему и о погоде. Она верила, что ее письмо непременно найдет Сергея, что ее слово встретится с ответной мыслью о ней.
Таня села за стол и задумалась: стоит ли писать Сергею о возмутительном поведении Веры? Голос матери обрадованно сказал за дверью:
- Тебе письмо, Танюша.
Написанное химическим карандашом на блокнотной (Таниной покупки) клетчатой бумаге, письмо, казалось, принесло с собой полутьму и тесноту фронтового блиндажа: строки то катились вниз, то сливались одна с другой, кое-где острие карандаша прорвало бумагу, будто Сергей торопился, боясь, что его прервут.