* * *
Сергей Панков и Таня Лосева слушали доклад Сталина, сидя у стола в Таниной комнате.
На письменном столике лежала книга, которая осталась открытой на той странице, где застала чтение начавшаяся передача.
Что, если бы и вправду эти звезды
В ее лице светили вместо глаз?
Ее ж глаза сменили их на небе?
Ее лица сиянье эти звезды
Затмило бы, как лампу свет дневной,
А в небесах такой бы яркий свет
Ее глаза потоком изливали,
Что птицы, ночь приняв за светлый день,
Запели бы… Вот на руку щекой
Склонилася она… Как я желал бы
Перчаткой быть на этой белой ручке,
Чтобы щеки ее касаться мне!..
Два часа назад они с Таней говорили о "повести печальной Ромео и Джульетты", и Таня сказала:
- Все-таки как слабы они были: отцы их враждовали, а они опоры в себе найти не могли и потому погибли.
Сергей спросил:
- А в чем, по-твоему, наша с тобой опора?
Она ответила:
- Родина жива - и любовь жива.
Он был сейчас уверен, что Таня знает все, что происходит в нем. Его раны уже скоро затянутся, и он опять вернется туда, где должен быть, чтобы защищать любовь.
Бой, где он был ранен, огненно-дымным столбом как бы вновь поднялся перед ним - от первого залпа его танка, встретившего осеннюю промозглую зарю у самого края обороны, и до сумерек, когда ни холодный ливень, ни воющий ветер не в силах были даже на краткий срок приостановить ярость битвы.
В каждом слове Сталина об обороне Ленинграда и Москвы ему виделись боевые товарищи, подвиги их на поле боя, которые составляют обычную жизнь и труд войны. "Да, да, мы все быстрее учимся воевать, мы уже опалены войной. Да, товарищ Сталин, завтра мы превратимся в страшную угрозу для врага".
Еще никогда не казалась ему Таня Лосева такой необычайной и красивой, как сейчас, когда думы о фронте, о боевых друзьях, словно обжигающий ветер, налетели на него.
Он тихонько взял руку Тани, еще детски мягкую, с теплой узкой ладонью. Таня подняла голову и, повинуясь внезапному, но всегда точному пониманию внутренней жизни другого человека, которое дается любовью, долгим взглядом посмотрела ему в глаза и улыбнулась. А Сергей прочел в этих синих глубоких глазах:
"Да, нам уже недолго быть вместе, но ничего другого и не может быть, а если бы и было это другое, я не любила бы тебя так, как люблю".
Когда из Москвы донеслась музыка "Интернационала", Пластунов с улыбкой спросил старика Лосева:
- Ну как, Иван Степаныч?
Старый мастер подумал и ответил задумчиво и важно:
- Не забудешь этого всю жизнь. Поднял он нас, Иосиф-то Виссарионович, сколько силы в душу вдохнул!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
МЕДНЫЙ ВЕЛИКАН
Костромин, вызванный в Москву перед праздником, прилетел обратно утром пятнадцатого ноября, а в обеденный перерыв встретился с Пластуновым.
- Не обозревайте, прошу, мою скромную особу, Дмитрий Никитич! Я пожелтел, как факир: сегодня на рассвете мы попали в болтанку, а в общем… слетал великолепно! - и осунувшееся лицо Костромина вспыхнуло радостной улыбкой.
Пластунов еще никогда не видел его таким оживленным и говорливым. Костромин много рассказывал о Москве, об ее окраинных улицах и переулках, перерезанных баррикадами, о москвичах, а главное - о встречах с "большими людьми".
Как и ожидал Пластунов, Юрий Михайлович привез из Москвы важнейшие директивы, о которых он хотел бы доложить немедленно руководству Лесогорского завода.
Вечером в кабинете Пермякова, после доклада Костромина, план работы Лесогорского завода был уточнен полностью: танковый конвейер должен был начать свои операции с таким расчетом, чтобы первый эшелон танков со станции новой ветки вышел не позднее пятнадцатого марта 1942 года.
Далеко за полночь еще горели огни в окнах директорского кабинета. Крепкий чай стыл, лиловел в стаканах. Сонная подавальщица принесла новый поднос, но и эти стаканы тоже остыли.
- Ну, начерно, так сказать, все наши мощности подсчитаны. К пятнадцатому марта наши танки поедут на фронт - это дело нашей чести. Теперь остается все конкретизировать… - заключил Пермяков и хмуровато качнул массивной головой.
Было отчего хмуриться, хотя до поры до времени директор не говорил ничего, - может быть, еще обойдется. Его тревожило состояние одной из важнейших мощностей завода - большого пресса. Он был поставлен девять лет назад германской фирмой "Дейч-пресс". Такие механизмы на Урале тогда еще были внове. Но через несколько лет, когда Лесогорский завод уже выполнял ответственные заказы, они уже перестали быть новостью. Более того - лесогорские механики, под предводительством неугомонного искателя "новых путей в технике" Артема Сбоева, не только раскрыли секреты немецкой техники, но и все ловко замаскированные пороки ее и самый главный из них: могучие медные цилиндры оказались не кованые, как полагалось, а литые. Поэтому за прессом постоянно досматривали, придумывали разного рода усовершенствования, следили за ремонтом - и все-таки медному великану не доверяли. По поводу последнего ремонта, как раз перед Октябрьской годовщиной, Артем Сбоев мрачно сказал:
- Все равно сдаст, проклятая орясина!
У Артема было сильно развито, как он сам говорил, "чувство машины". Недаром на заводе его прозвали "главным машинным хирургом". Ему были известны до мельчайшей детали все станки и агрегаты завода, с его "диагнозом" обычно не спорили.
Утром, войдя в прессовый цех, Михаил Васильевич с облегчением услышал тяжелое уханье медного великана. На площадке, откуда спускалась лестница в подземное хозяйство пресса, директор увидел Артема.
- Ну, как дела? - спросил Пермяков, кивая на огромную, на медных столбах, арку пресса.
- Да ничего, - неохотно протянул Артем, вытирая жирные от масел руки. - Как хотите, Михаил Васильевич, но чует мое сердце, что без капитального ремонта не обойдемся.
- Не пугай, Артем Иваныч! - угрюмо пошутил Михаил Васильевич. - Сам понимаешь, такой ремонт сейчас прямо бедствие.
- Знаю, да ведь с ним, дьяволом, иначе настоящей жизни никак не выйдет!
За обедом Михаил Васильевич сидел такой озабоченный, что Варвара Сергеевна не посмела спросить его, куда же он советует ей направиться "помогать общему делу". Еще утром седьмого ноября она объявила ему свое решение. Он спросил только:
- А тебе не трудно ли будет? Годы ведь!
Она ответила:
- Ты меня пока старухой не считаешь. - Потом, подумав, прибавила с понимающей улыбкой: - А без обеда, не беспокойся, сидеть не будешь, - уж я исхитрюсь.
Он усмехнулся:
- Да уж если на то пошло, я и обедать-то прихожу для того, чтобы тебе не скучно было.
Так, с шуткой, они и поговорили на первый раз. Но вот прошла неделя, а дело вперед не двинулось.
Под вечер, встретясь в коридоре с Пластуновым, она решила обратиться к нему. Пластунов с удовольствием выпил у нее два стакана чаю с шанежками, все внимательно выслушал, а кое-что даже записал, и наконец, посверкивая круглыми глазками, сказал:
- Мое мнение - быть вам предводительницей, Варвара Сергеевна. Нет, нет, я без шуток. Все за это: ваш жизненный опыт, характер, уважение к вам людей.
- Что вы, какая же я предводительница? Да разве я подойду?
- Прекрасно подойдете. Видите ли, здесь, в Лесогорске, еще многие молодые женщины и девушки по старинке мирно посиживают дома. Сделаем-ка мы вас председательницей комиссии по призыву на завод жен и дочерей наших рабочих и инженеров.
- Батюшки, да ведь это заседать надо!
- Обойдемся и без заседаний. Для чего у вас в квартире телефон? С кем бы вы из ваших подруг могли побеседовать по телефону, как с будущей вашей помощницей?
- Да что ж, ближе всех мне Наталья Андреевна Лосева.
- Вот вас уже и двое. Начинайте действовать, а мы с Михаилом Васильевичем вам поможем.
- Разве он уже говорил с вами?
- О вашем решении? Да, уже несколько дней назад советовался, спрашивал.
Увидев перед собой исписанный рукой Пластунова лист блокнота, Варвара Сергеевна удивленно спросила:
- А это что, Дмитрий Никитич?
- Ваши слова, которые я сейчас записал. Очень понравилось мне, как вы сказали о совести человека в дни войны… Вот и эта мысль тоже верна: "Душой-то, - говорите вы, - мало еще пережить, и слеза недорого стоит, если руки только в домашнем тепле работают…" Да и вообще в ваших высказываниях есть ряд очень своевременных мыслей… и получится из этого хорошее письмо.
- Письмо?
- Ваше письмо - жены крупного хозяйственника и матери трех фронтовиков - ко всем женским резервам Лесогорского поселка. Посоветуйтесь с вашей подружкой, с Натальей Андреевной… и у нее, конечно, ведь найдется что добавить к этому письму. А письмо мы поместим в нашей многотиражке…
- Господи, вот уж не думала, что из моих слов… Поймали вы меня, словно птицу, Дмитрий Никитич!
- Это сама жизнь ловит, все больше людей требует, дорогая Варвара Сергеевна.
Утром Варвара Сергеевна прочла в многотиражке письмо-обращение, подписанное ею и Натальей Андреевной Лосевой, Будто не узнавая, разглядывала она два снимка - свой и старой подружки.
"Ну и ну!" - бормотала она, все еще вчитываясь в строчки письма, и ей казалось, что вся ее жизнь, которую знали только близкие ей люди, теперь, словно быстро поднявшаяся среди кустов береза, стояла на виду у всего света.
Варвара Сергеевна взяла трубку и позвонила Наталье Андреевне:
- Ну, Наталья, читала?
- Ой, читала! Смотрю и глазам не верю: неужто это мы с тобой сочинили? Чудно!.. А скоро тебе звонить начнут.
- А тебе звонили?