- Да вы же понимаете, что сознательность не сразу рождается! - поднялась и вторая завуч. Спешила на выручку. - Что мы эту сознательность должны воспитать... Что мы и учить должны так, пусть принуждая, пока человек поймет!! Он нам потом спасибо скажет. И вообще! Стыдно за вас! Да... Стыдно, Василий Трифоныч! За сорок лет пора бы и понять, в чем ваш долг!
- И понимаю... И не хуже вас! - огрызался географ. - Вот-вот! Видите? Это... Никто правду слушать не любит. Правда - она горькая. А все равно... это... хоть ты ее в землю втолочи, она себя окажет. Ока-жет... Ме-тодику...
- Василий Трифоныч!
На следующий день, точнее, на следующий вечер уроков в своем классе у меня не было, и в первое же "окно" я решил напроситься к физику Борису Борисовичу. Лучшему учителю в школе. Это я уже знал. Завучи советовали перенимать опыт, да и самому хотелось.
- Борис Борисович! Можно я к вам на урок пойду, посижу в своем классе? - робко спросил я, подойдя к весело хохочущему физику.
Хохотал он - любо глядеть. Зубы! Помните мультфильм о кукурузе-чудеснице, где пляшут сорняки-разбойники? Вот такие зубы и были у Бориса Борисовича.
- Га-га-га! Хотите еще и физику изучить? - сказал он.
- Хочу.
- Как в том анекдоте?
- В каком?
- А вот один говорит: "Я немецкий знаю". Другой ему: "Ну-ка, скажи что-нибудь по-немецки". "О, ес!" - "Хм, ты же по-английски сказал!" - "Ну, значит, я еще английский знаю!" Га-га! Идемте-идемте. Бистро-бистро... Время - деньги, а деньги - время... Га-га-га...
И мы пошли. Впереди он - подобие шара, одетого в коричневый костюм, за ним я, едва поспевающий за бойкой походкой.
В класс мы не вошли - влетели. Борис Борисович сразу пробежал к доске, я проследовал на заднюю парту, попутно удивляясь - да в свой ли класс попал? Все чужие лица. И лишь усевшись, обведя взглядом каждого, понял: класс мой. Вон Тоня Чуркина, на первой парте Горохова, Столяров, у стены подремывает Павел Андреевич. Нет Орлова, Нечесова, всех девочек-камвольщиц Вали-Гали-Раи-Иды-Тани, нет ребят-каменщиков Фаттахова и Закирова, зато сидят у окна два взрословатых парня, один из них с приятным мужественным лицом архангельского помора, есть двое вертячих мальчишек из ГПТУ, еще некто с золотым зубом, молодой, лет двадцати будет, но уже бывалого вида, и с ним еще один, повзрослее, тюленем разлегшийся на парте.
Борис Борисович, ничему не удивляясь, бойко начал опрос. Двойки не ставил. Только говорил: "Садись! Читай!" "Эге, брат, да ты, видно, вон какой передовик, без двоек работаешь!" - подумал я. Борис же Борисович как из рога изобилия сыпал четверки, ставил их и во время объяснения: повторил за ним формулу - садись, четыре; записал на доске - четыре, пересказал правило - четыре, не понимаешь, молчишь (больше всего это относилось к тюленеобразному парню и к его соседу с золотым зубом) - садись, читай. Объяснял Борис Борисович ясно, бойко, доходчиво, так что даже я, неспособный к физике, все понимал, а град четверок продолжал сыпаться до конца урока. Задание было дано вовремя, за повторение опять ливень четверок и одна пятерка Столярову.
И вот взгляд на часы, портфель - под мышкой, в коридоре послушно тарахтит звонок, а физика уже нет в классе.
Подошел к столу, взглянул в журнал, усыпанный четверками, и готов был умилиться. Двоек - ни одной, даже у Орлова откуда-то проглядывала четверка. Можно было умиляться. "Учись!" - подумал я и вспомнил: Борис Борисович имеет значок отличника, его улыбающаяся физиономия - на красной доске Почета в районо, рядом с пришибленной литераторшей Верой Антоновной, и я уже не раз слышал - ученики Бориса Борисовича любят, конфликтов с начальством у него не бывает, вообще все у него отлично, хорошо, лучше некуда...
После такой лавины доброты классному руководителю хотелось быть построже. Вот почему я решил безотлагательно опросить всех, кто не был на занятиях в прошлый раз, и приступил к делу.
- Ваша фамилия? - сказал я, подойдя к парню-тюленю, который, закрыв глаза, Позевывал за партой.
Парень открыл глаза. Они были добрые и ленивые. Не в пример соседу с золотым зубом. У этого парня что-то слишком уж оценивающий взгляд.
- Мазин. А что?
- Потрудитесь встать, Мазин, когда с вами говорит классный руководитель.
- Откуда я знал... - Встал и оказался на голову выше меня, а рост у меня не маленький - сто восемьдесят.
- Конечно, как же вам знать, раз вы не были позавчера...
Парень по-тюленьи вздохнул.
- Я и в пятницу не был, - сказал он простодушно. - И в понедельник...
- ???!
- Откровенно? Ну, получка была... в пятницу. Голова болела...
- Сегодня не болит?
- Сегодня же четверг...
- А она у вас по пятницам, что ли?
- Не... - Парень опять вздохнул. - В пятницу все хорошо. В субботу вот, в воскресенье, в понедельник... Слесарь я... в гараже. Карбюраторщик тоже...
- Что ж, неужели у вас все так?
Мазин промолчал, зато за него ответил, слегка улыбаясь, сосед:
- Зачем же... Есть, конечно, которые без этого. - Он щелкнул себя по шее. - Должны быть. Да только что-то не видать...
Я поглядел на страницы, усыпанные отметками о пропусках, отказами и двойками, показал Мазину:
- Это как? Не беспокоит?
- А-а, - кисло сказал он. - Что я сделаю? Некогда учиться... Да и неохота... Заставляют... Завгар.
- А если бы не заставляли?
- А не заставляли, не учился бы... Неохота мне учиться. Из-за чего и дневную бросил. А уж как заставляли...
Качнув головой, я отошел от него. А он опять опустился на парту, зевнул и положил голову на руки.
"По крайней мере, хоть откровенно", - подумал я, даже не обескураженный этой прямотой, едва отличимой от издевательства. Ну и класс мне подсунули! И как ведь ловко. А золотозубый-то кто? Ага! Это же таксист... Ведерников.
- Девочки! У нас новый классный! Вместо мизгиря! Говорят - сухарь. Из военного училища... - влетела раскрашенная яркая девчонка с черными стрелками век. - Ой! - Глаза так и жгут, а губы смеются.
Такая не напугается. А хороша... Похожа на гордую газель и Наталью Гончарову. Только уж очень резко все: глаза, волосы, губы...
- Правильно говорят. А где же вы сейчас пропадали? Почему не на уроке? Фамилия?
- Осокина.
- Света?
- Продавщица?
- Ага-а. А откуда вы зна...
- Почему не были на уроке? Почему не были позавчера?
Девчонка покраснела. (Надо же, все-таки еще умеет краснеть, а с виду не похоже.) Поискала что-то вокруг себя или в себе, нашла и тотчас снова вздернула голову. За спиной толкались еще четверо: тоже глазастые, бойкие сверх меры, косички, хвосты, подведенные глазки, яркие платья.
- Значит, голова болела? - подсказал я, усмехаясь.
Теперь Света Осокина просто презирала меня. Перламутровые губы дрогнули, глаза с вызовом опустились. Нога в лакированном ботфорте как у завоевательницы.
- Болела.
- У всех пятерых?
- У всех!
Теперь губы сжаты, глаза в упор. Теперь молчание или грубость.
Вышел из класса, ибо в дверях уже стояла литераторша Вера Антоновна. Чтобы привести мысли в порядок, спустился вниз, в раздевалку у главного входа. Тут застал улыбающегося Бориса Борисовича. Борис Борисович бодро заматывал шею красным шарфом. Увидел - хохотнул: "Га-га-га!! Как урок? Ничво? Понравился? Прекрасно... Все хорошо? Га-га-га... Бегу-бегу... В другую школу... Что делать? Часы... Надо успеть... Счастливо... Не вешать нос... Га-га-га..." И, хлопнув на голову-апельсин маленькую шляпенку и подхватив портфель, исчез. Именно исчез, словно бы растопился.
"Так, что ли, надо? - думал я, еще воспринимая исчезновение Бориса Борисовича как чудо. - Бегать, "колотить" часы. Ни на что не реагировать. Не принимать близко к сердцу. Га-га-га - и все в порядке... Га-га-га - и до свиданья... Га-га-га - и будьте здоровы, "дышите глубже", как говорят сейчас. Наверное, так-то лучше, дорогой Владимир Иваныч, чем исходить злостью, уподобляться Василию Трифонычу, журнальные страницы у которого столь же щедро испещрены молниями колов и змеями двоек, как у Бориса Борисовича - стройными вереницами четверок"...
С досады сел на жесткий деревянный диван рядом с гардеробщицей Дарьей Степановной. Не торопясь, кропотливо вывязывала она спицами резинку теплого шерстяного носка. Вот взглянула на часы, мерно качающие троящимся в граненом стекле диском маятника, вытянула одну спицу, почесала голову, воткнула спицу в вязанье, быстро набрав петли, и включила звонок. Его дребезжащий трезвон давно уже стих, а с улицы, хлопая дверью, все бежали парни и девчонки.
- Куда это они бегают? - удивился я.
- Как - куды? - тоже удивилась техничка. - Курить бегают... Да в уборну. Уборна-то у нас, видишь, во дворе поставлена. Шибко это неудобно... Зданье-то не приспособленное. В другой-то половине заводское управление, контора. У их уборна есть, а у нас - видишь как. Вот и опаздывают девки-то. Не идут на урок - стыдно емя на урок заявляться. Болтаются тута...
Вспомнил допрос, учиненный Свете Осокиной, и румянец на ее вроде бы не склонном к покраснению лице.