- С ума вы все посходили! - сердито сказал я.
Мы без приключений доехали до моей остановки и вышли вместе.
- Можно я вас провожу?
- Пойдем...
И опять молчание. Так до самого дома.
- Зайдешь в гости? У меня аквариум есть... Рыбки...
- Не-а,..
- Как же ты сейчас домой? Может, ночуешь у меня? Или проводить?
- Хэ... - сказал он, и в первый раз на его лице мелькнуло подобие усмешки.
- Тогда - домой! А вообще-то заглядывай. Квартира двадцать семь. Вот эта, рядом с лоджией...
Через день рано утром я проснулся одновременно от звонка и стука в дверь.
- Кто это там еще ломится? - изумленно бормотал я и крикнул: - Сейчас! Погодите... - И торопливо оделся, босиком пошел отворять.
На пороге стоял Нечесов.
- Заходи, - сказал я, протирая глаза. - Что там?
- Владим Ваныч! Беда... Горохова умерла... Совсем. Говорят, отравилась...
- Что ты еще врешь?! - крикнул я.
- Нет... - сказал он как будто шепотом.
И я услышал, как нестерпимо громко зудит в коридоре счетчик...
ЭКЗАМЕН
Будь жесток к себе, если не хочешь, чтобы другие были к тебе жестоки.
Л. Леонов
Глава шестнадцатая,
в которой рассказано об экзаменах, о том, как один классный руководитель поступил вопреки этике, а один ученик целиком последовал ему.
И наступило то неопределенное время, когда ты уже словно бы не учитель, а они - не ученики...
Вчера был последний звонок. Слушали стоя, торжественно, молча. И за ту долгую, долгую, долгую минуту, пока он звенел и звенел, как бы отдаваясь в каждом стоящем, я успел оглядеть всех и во всех нашел одно - можно так сказать? - удивительное, прекрасное выражение, которое родила школа: передо мной, притихнув, стояли торжественные, улыбающиеся и светлеющие от этих улыбок умные люди. Да-с! Умные. Нет, совсем не те, не те, что встретили меня два года назад разбродной компанией, дикари и отщепенцы с выражением скуки, ехидства, презрения - всяк по-своему. Иной был свет глаз, иное выражение губ, даже словно бы лбов и скул. То же самое отметил я осенью, после каникул, но теперь все было полнее, яснее и завершеннее.
Вопрос к себе: не изменился ли ты, классный руководитель? Не стал ли и ты совершеннее? И твои глаза, лоб и скулы запечатлели совершенное? Как знать... Наверное. Себя ведь не видно со стороны. А если и видишь в каком-нибудь зеркале, так там ты весь чужой, незнакомы твои движения, незнакомы профиль и затылок. Так же не узнаешь свой голос, записанный на магнитофонную ленту. Всегда, видимо, есть ты в себе, не видный никому, и ты для всех, и здесь ты яснее другим, зато для себя совсем не понятен.
Итак, передо мной ученики, но уже не учащиеся... После звонка Чуркина вышла к доске, записала график консультаций, я же добавил, что, по обыкновению, буду приходить в учебные дни на нулевой урок, и кто хочет консультироваться у меня, пускай приходит.
Один общий вздох облегчения! И сразу говор, смех, стук и двигание стульев, шутливая перепалка, щелкание портфельных замков, чей-то возглас и опять смех. Всё...
Напоследок грозным голосом Чуркина сказала:
- Ну, вы! Только попробуйте проспать на сочинение! Нечесов! Тебе особо! И вам! - ребятам из ПТУ.
Называю ребятами, а они нынче догнали меня по росту, говорят басом.
- Первого, к полдевятому, чтобы все здесь... По головам считать буду!
Опустел класс. Чуркина всегда идет последней, а тут что-то задержалась, и я уж знаю: опять какие-то "новости". Вот прошлась вдоль ряда, вдоль доски, стерла уже стертую запись и медленно вытерла руки, положила тряпку. Не решается сказать, что ли? Смотрю с удивлением и вопросом. Дернула губами. Вздохнула.
- Что там?
- Владимир Иваныч, у меня... у меня... Ну, просьба...
- ?
- Пускай Нечесов на сочинение садится впереди меня.
- Это еще зачем?
- Ну... (Неужели не понимаете?)
- Это вы могли бы и без меня согласовать, кому где садиться. Обязательно санкции нужны?
- Владимир Иваныч! Он же иначе не напишет. Ассистент-то у нас Инесса... Инесса Львовна.
- Значит, будешь спасать Нечесова?
Вороночка на щеке. Глаза улыбаются. А правая бровь как у трагика. Высоко.
- Всех не спасешь. А Павел Андреевич? А Мазин? Он-то, пожалуй, еще хуже...
- Павел Андреевич сзади меня сядет. Уж договорились... Он дальнозоркий...
- Тоня, что это вы еще придумали? Почему обязательно я должен вам в этом помогать? В конце концов, и молчали бы...
- Ну, я никому и не говорю. Только вам.
- Спасибо. Значит, я - никто?
Смутилась. Вздохнула. Заалела густо.
- Владимир Иваныч! Да как же быть-то? Аттестат ведь всем надо. Я уж думала, думала... Все-таки вы прикажите Нечесову.
- Ничего я не понимаю. Зачем приказывать? Что он, сам себе враг?
- Да, Владимир Иваныч! Все же просто. Он же с ума сходит! Он же ничего не делает. Не готовится. Не учит... Как убитый ходит! И экзамены не хочет сдавать. Мы уже его все уговариваем, а он молчит или ругается, убегает. А вчера, я видела, стоит у забора и ревет. Вот честное слово! Сама видела. Меня он теперь не слушает. Вот я и говорю: прикажите ему...
- А что с ним такое?
- Владимир Иваныч... Он же любил Лиду Горохову. Я это давно поняла. Он и Столяров... Только он виду не показывал и не подходил к ней никогда. Он ее издали любил. Правда... Ой, господи! Как это все ужасно. За что она погибла... До сих пор не опомнюсь. Не верится мне.
И здесь пора сказать о том, с чего надо было начать.
Это было очень трудное, тяжелое, неоткрывшееся дело. Всю последнюю четверть я ходил в милицию, встречался со следователями, с участковым, бывал в прокуратуре. Следствие установило: Горохова отравилась. Приняла чрезмерную дозу "одного лекарства", как сказали мне в следственном отделе. И спросили тут же: "Не знаете случайно, ей никто не грозил? А может быть, вы в курсе, с кем она дружила?"
Здесь я был действительно "не в курсе". Кроме Столярова, о котором у меня не поворачивался язык говорить, да было бы и глупо, я ничего не знал, не предполагал, не мог представить. И все-таки в гибели Гороховой было нечто невыносимое. И это невыносимое лежало на мне, на Чуркиной, на всем классе. Я понимал это и ничего не мог сделать. В последней четверти едва не бросил школу Столяров, и много пришлось с ним повозиться, спасать от шока. Нечесов вел себя странно. В классе был тих, на улице, говорили, снова видели его с ребятами Орлова, прогуливал через день, но двоек не набирал, допущен к экзаменам по всем предметам.
Не так давно меня снова пригласили к следователю, теперь уже не в милицию, а в прокуратуру. Новый следователь принял радушно, точно мы были век знакомы, именовал по имени-отчеству и сам был слишком уж не похож на детектива. Мужчина лет за сорок, похожий скорее на конторщика, на счетовода, ничего в его взгляде не было проницательного. Обыкновеннейший человек за обыкновенным канцелярским столом, следователь был в мятом синем пиджаке с каким-то значком на лацкане. И курил "Беломор". Мне закурить не предлагал.
Следователь извинился за беспокойство - мне и в самом деле было беспокойно, как-то тягостно - и сказал, глядя в раскрытую папку:
- Не поможете ли вы нам хоть чем-то в выяснении следующей детали... Ваша ученица, точнее, Горохова Лида, она ведь, как показала экспертиза, была... точнее, готовилась быть матерью... И не захотела, выпила чрезмерную дозу этого... средства. Не добавите ли вы к следствию хотя бы что-то... Так сказать, проясняющее ее взаимоотношения с кем-либо из учащихся?
Горохова? Матерью? Да это что же? Откуда? Ведь скромнее Лиды Гороховой в моем классе не было никого! Здесь речь идет, по-видимому, о неоформленном замужестве... Что ж, Горохова могла и не докладывать мне о своей личной жизни. Она взрослая, совершеннолетняя. И все-таки я ничего не мог понять... Тихий омут? Лида Горохова?! А тот высокий парень, с которым она танцевала на вечере? А Орлов? Нет. Невозможно. Все это какая-то дичь...
- Вы уверены?.. - робко спросил я.
Но следователь только иронически качнул головой, давая понять, что мой вопрос глупость.
- Итак, вы ничего не сможете добавить? Даже предположительно? - Он помрачнел. - Ну что ж... жаль... А здесь ведь, кажется, ключ к гибели девушки...
Я вышел из прокуратуры как бы оглушенный. Долго шел, не замечая даже, где иду, куда, по какой стороне. Очнулся перед перекрестком. Какую жизнь вела Лида Горохова? Да что я мог сказать? Одно только - самую чистую, самую скромную, трудовую. Конечно, такая красавица не могла быть одной. К ней тянуло. Вероятно, у нее были друзья и, возможно, была любовь... Но ведь Горохова не делилась со мной. А в эту осень и зиму была даже строго отделена каким-то непонятным мне холодным барьером.