А класс уже галдел.
- А правда!
- Чо выбирать?
- Сами знаем!
- Тайно еще!
- Тихо! Что за разговоры! Продолжаем урок.
Уже многократно пожалел, что сказал о выборах. Класс шумел, летали записки. Даже Павел Андреевич очнулся, что-то обдумывал. Из-под привычно опущенных век мерцал порой такой стальной взгляд, что я подумал грешным делом: да так ли уж спит он на уроках, не притворяется ли... Про Нечесова нечего и говорить: вертелся, стрекотал, как обрадованная сорока. Даже невозмутимый, положительный сталевар Алябьев что-то доказывал другому сталевару, Кондратьеву; каменщики Фаттахов и Галеев заговорили по-татарски; продавщицы тихо, но яростно спорили; девочки с камвольного шушукались. Спокойными казались лишь надутая Чуркина, прилежная Горохова и читающий Столяров.
"Вот штука! - думал я, кое-как закончив этот урок, несколько даже встревоженный, озадаченный столь высокой активностью своего безалаберного класса. - А если и впрямь не выдвигать кандидатур, не предлагать никого... Пусть найдут сами. Рискнем!"
Счетная комиссия трудилась. В коробку из-под препаратов с надписью "Змеи. Ящерицы. Скорпион", которую я с трудом выпросил у Василия Трифоныча, опускались бюллетени. Столяров, Горохова и - удивительно! - Нечесов отмечали проголосовавших. Потом коробку раскрыли, вытряхнули содержимое на стол, комиссия принялась за подсчет голосов и кандидатур. Чтобы не нарушать демократию, я выпроводил всех в коридор и вышел сам. Мне пришлось выполнять роль стража-привратника - иначе было никак нельзя: класс, а сегодня двадцать три налицо, теснился у дверей, мешал техничкам, которые уже начали мыть пол и ругали нас как могли. Но я не обращал внимания на эти мелочи - сегодня в общей активности вдруг почудилось мне что-то необычное, словно бы легкое дуновение весны среди устойчивых безнадежных морозов. Не такие были ученики, как всегда, когда ленивенько или торопливо расходились, разбегались по домам кто куда, разрозненные и разобщенные на индивидуальные единицы и тройки, словно бы ни о ком не думающие, кроме себя, и словно бы не способные быть и думать иначе.
- Всё! Всё! Ребята! Заходи! Владим Ваныч! Воздорово! Воздорово! - Вихрастая голова Нечесова в дверях крутилась на триста шестьдесят градусов.
На учительском столе - три стопки бумажек. Они тоненькие и неровные. Впрочем, третья - просто одна бумажка и она перевернута. "Орлов", - выведено коряво и грязно вместе с отпечатком синего пальца, в котором и без дактилоскопического исследования можно узнать автора. Он налицо.
В трех бумажках другой стопки вписана Лида Горохова.
Зато в девятнадцати следующих разными почерками одна и та же фамилия: ЧУРКИНА.
"Вот оно как! Совсем по пословице, - почему-то краснея, подумал я. - Вот он, народ, и народ не ошибся, без твоей подсказки выбрал того, кто, по-видимому, больше всех подходит для этой должности. И ведь, наверное, этот самый народ гораздо раньше открыл потенциального вожака, раньше, чем ты успел догадаться! Что ж! Значит - все правильно. И зря опасался за демократию. Демократия никогда не может быть чрезмерной".
- Старостой класса большинством избрана Тоня Чуркина, - заключил я работу счетной комиссии. - Поздравляю вас, Чуркина, и прошу остаться. Нам еще надо поговорить...
- О-о-о! - кто-то из девочек.
- ...остальные свободны.
Тоня странно взглянула, повишневела, наклонила голову. А между тем все уже галдели, стучали партами, щелкали замками портфелей. Девочки окружили Чуркину, поздравляли, хохотали, а она, оглядываясь в мою сторону, быстро-сурово говорила:
- Ну ладно. Ну что вы? Ну выбрали. Вот еще!.. Поздравлять... Ну...
Когда все ушли, Тоня осталась стоять возле своей парты, разрумяненная и по-прежнему словно бы рассерженная.
- Садитесь, Чуркина, - сказал я с улыбкой. - Теперь вы мой официальный помощник и заместитель. Даже на педсоветах иногда будете присутствовать. Надо вам познакомиться с обязанностями...
- Ну... Владимир Иванович! Меня-то ведь... ну... никто не спросил, хочу я или нет. Ну... старостой.
- Тебя избрали, - веско сказал я, считая, что пора перейти с помощником на более близкую форму общения.
- Ну и что?
- Избрали - значит, надо работать.
- Ну...
- Слушай, Чуркина, хочешь я тебе анекдот расскажу?
Вытаращила глаза, вмиг потеряла свою суровость. "Шутит, что ли?" - было на алом, возбужденном лице.
- Вот. Слушай. Один иностранец, приехав к нам, заинтересовался, почему это на один и тот же вопрос: "Эта ли улица ведет к вокзалу?" - трое прохожих ответили по-разному. Один сказал: "Ну!" Второй: "Ага!" А третий: "Да!" Удивился иностранец и остановил четвертого прохожего, попросил объяснить. Прохожий подумал немного и ответил: "А вот почему по-разному говорят. У кого, значит, четыре класса образования, тот говорит: "Ну!" У кого десятилетка: "Ага!" А вот у кого высшее образование, тот уж говорит: "Да!" Понятно, почему я тебе это рассказал?
- Ну? - сказала Тоня и рассмеялась наконец: - Да.
"Какие ровные, прекрасные зубы у нее! Даже не белые - синеватые. Жаль, редко она улыбается. Первый раз вижу", - подумал я, а вслух сказал:
- Ты будешь отвечать за посещаемость, за график успеваемости, вместе со мной выяснять, почему не ходят, кто прогуливает, кто сбегает, - словом, ты хозяйка в классе.
- Не успею я.
- Подбери помощников. Совет класса. Можно даже утвердить на собрании...
- Да чего утверждать? Горохову - за график, милиционера - за посещаемость. Он не пропускает.
- Удобно ли? Пожилой человек.
- Ничего. Тут он ученик. Пускай меньше спит.
- Газету кто будет оформлять?
- Столяров. Сделает такую доску. Я уж думала...
"Эге! Да тут, оказывается, стопроцентное попадание. В десятку!" - подумал я и спросил:
- Ну, а как будем посещаемость налаживать?
- Вот видите, и вы "нукаете", - усмехнулась (второй раз!). - Ну, в общем... Ой, опять!.. В общем, так: класс надо разбить на пятерки, на группы, в каждой поставить ответственного, и с него - три шкуры... Чтобы знал все. С камвольного надо Задорину, у продавщиц - Осокину, у ребят из пэтэу - Фаттахова. Они близко живут...
"Все верно, молодец!" - про себя одобрил я Чуркину, с уважением уже вглядываюсь в ее деловое лицо.
- Нечесова с Орловым куда?
- А выгнать их обоих, и всё... Толку-то? Ну... Нечесова, может, оставить. Я его на себя беру. А с Орловым решайте. Выгнать его надо. Его не воспитаешь. Он тут все портит. Всех. Учиться все равно не учится. Даже книжек не носит... Из-за Лидки ходит...
- Из-за кого?
- Из-за Гороховой. А вы не знали?
- Не думал... Не замечал вроде.
- А вы поглядите, побудьте в классе. Проходу ей не дает. Она ревет от него... Да вообще из-за нее все с ума посходили. Милиционер и тот смотрит. Вот счастливая!..
- Завидуешь? Зависть в себе всегда надо подавлять. Всегда. Запомни. Да и чему завидовать-то? Орлов любит...
- Да он и не любит... Так просто... Красивая она.
- Ты же тоже красивая, - сказал я как-то неожиданно, необдуманно.
- Вот еще! Выдумали! - потемнела Чуркина. - Какая я... Я? Только всю жизнь пальцами тычут. Лапают. Бочка! Дерево! Чурбан! Фамилия даже - как в насмешку... Меня и замуж никто не возьмет, - вдруг быстро сказала она и, отвернувшись, заплакала, закрывшись руками и всхлипывая, как маленькая девочка.
- Чуркина! Ты что? Тоня! - растерялся я, оторопело глядя в широкую покатую спину в полосатом джемпере.
А Тоня вздрагивала, горько вздыхала и терла кулаками глаза.
"Вот так староста! Вот так железная власть! Вот и пойми ее. Стресс? Переволновалась? Наверное... Или я попал в больное место... О господи..."
- Пойдем-ка домой, - сказал я. - Слышишь? Слышишь, Тоня? Староста! Пойдем-ка.
И она молча, еще раз вздохнув и шмыгнув носом, вытащила из парты свой портфельчик и пошла впереди меня, сутулясь, вытирая лицо платочком, а я растерянно шел следом.
Тоня Чуркина приехала в город из того самого дальнего района, которым перед распределением пугают молодых учительниц и врачей. Деревня Чуркино, где она родилась и где почти все жители были Чуркины, далеко растянулась по каменистому прибрежью холодной Вотьпы огородами в поле. Но и оттуда, из-за полей, близко подступала к огородам, подбегала косами яркого березняка и тусклого зелено-серебряного осинника сплошная нерубленая тайга. Урман - называют такой лес, и в этом непонятном слове все: глушь, ельники, лога, медвежьи тропы, звон комаров. Лес синел вокруг деревни, переходил в неоглядные болота-мари, гиблые, непроходимые и ровные. Они-то и отгораживали деревню большую часть года от всего внешнего мира. Сюда забредали геологи и обросшие дикими бородами бродяги, которые называют себя туристами, - искатели книг, икон, крестов и первозданных пейзажей. В деревне было на что посмотреть, взять хоть старую кержацкую молельню с шатровой башенкой-звонницей. Молельня стояла на обрыве над берегом, седая и сизая в голубизну, рубленная непамятно когда из витых и треснувших листвяных кряжей. И хотя давно уж не бумкал на звоннице медный, с серебряным приливом колокол, привезенный первоселенцами из самого Валдая, - давно был снят, как черные иконы, которые, дурачась, хвалясь перед всеми собственной удалью, изрубил на дрова первый председатель артели. Возле молельни часто с остановившимися глазами каменели эти самые туристы, снимали, черкали в блокнотах, иногда садились писать, раскрыв плоские, мазанные краской ящики на треногах.