Нужно было объяснить прошлое не просто с позиции сегодняшнего дня, но и с позиции будущего, будущего своего народа. Все романы этой огромной тетралогии ("Под господской плетью", "Первая ночь", "На эстонском рубеже", "У ворот Риги") были направлены против буржуазных националистов, утверждавших, что "надменные соседи", шведские короли Густав II Адольф и Карл XII, были спасителями латышского крестьянства, якобы ограничивавшими власть немецких баронов. Для Андрея Упита историческая перспектива национального возрождения латышей - это общность их исторической судьбы и судьбы всей России.
Размышления над прошлым своего народа, попытка воссоздать в рамках монументальной формы все сложности общественно-социальных сдвигов, связанных с ростом самосознания масс, определяли творческие искания Андрея Упита. Фашистский режим, полное отсутствие свободы слова лишили возможности выразить все то, что накопилось в его сознании за долгие и страдные годы жизни. Ответы на многие вопросы, поставленные в его романах и повестях, пьесах и публицистических выступлениях, должно было подсказать время. И оно пришло.
21 июля 1940 года Народный сейм, выполняя волю народа, провозгласил Советскую власть и обратился в Верховный Совет СССР с просьбой принять Латвию в состав Советского Союза. Историческая справедливость восторжествовала.
Андрей Упит избирается депутатом Верховного Совета Латвийской ССР и заместителем Председателя Верховного Совета Латвии, под его руководством создается Союз писателей, бессменным председателем которого он был до 1954 года.
Начиналась новая полоса в жизни писателя, его труды и дни обретали новое содержание и новый смысл. Организационная работа сочеталась с публицистикой и теоретическим осмыслением путей развития советской латышской литературы - "Некоторые предпосылки для перестройки латышского искусства" (1940), "Латышская литература в последний момент" (1941). Начинается работа над сатирическим романом "Ешка Зиньгис в Риге", разоблачавшим тех "энтузиастов" фашистского режима, которые, прикрываясь громкими патриотическими фразами о "любви" к отечеству, мечтали лишь о собственной наживе.
"Свой", национальный, фашизм был свергнут, но "кованый сапог" гитлеровских войск уже протоптал кровавую дорогу к границам Латвии. История повторялась - фашистские орды пришли в Прибалтику, но уроки истории не проходят даром. Древко знамени победы уже на полях сражений под Москвой передавалось из рук в руки и неумолимо приближалось к крыше рейхстага. Но для этого должно было пройти время, время, равное тысяче четыремстам семнадцати дням и ночам и двадцати миллионам человеческих жизней.
В первые дни Отечественной войны Андрей Упит вместе с другими латышскими писателями эвакуируется в поселок Кстинино Кировской области.
Ему шестьдесят шесть лет. Это - вторая мировая война, которую ему приходится переживать.
Здесь, в далекой российской глуши, он пишет гневные статьи, призывая к защите отечества, защите "земли зеленой", "защите человечности" (так он и назовет одну из своих статей). Это как бы передний край работы его не знающих усталости мысли и сердца, по есть еще и глубокий тыл в его творческом осмыслении человеческого бытия и хода истории - создание монументальных полотен, способных вобрать в себя минувшее и настоящее народа. Так рождается замысел "тысячелистой" книги "Земля зеленая".
В какой-то степени это книга о собственной жизни, роман о себе и против себя, полемика со своим прошлым, былыми иллюзиями и надеждами. Но это не "поиски утраченного времени", овеянные тоской по прошедшим, но прекрасным временам. Творческое озарение личной памяти большого художника дало не репродукцию прошлого, а его реконструкцию, овеянную могучим воздействием сегодняшних чувств и сегодняшних мыслей. В эти годы прошлое для Андрея Упита было лишь объектом памяти, а будущее - объектом его веры и надежды. А надежда и вера были одна - победа народа в кровопролитной схватке с "коричневой чумой".
Именно в страдном 1943 году, когда Великая Отечественная война достигла своего апогея, в кстининской тиши создается монументальное произведение, одним только фактом своего создания свидетельствующее о несгибаемой мощи человеческого духа, противостоящего античеловеческой сущности нацизма.
Роман "Земля зеленая" имеет особую судьбу - в 1943 году во время пожара сгорела большая часть рукописи, но Упит был бы не Упитом, если бы в течение всего лишь двух лет не написал вторично роман, увидевший свет в год победы, а в 1946 году удостоенный Государственной премии.
Эпиграфом к своей жизни и творчеству Андрей Упит с полным правом мог бы поставить крылатую фразу Стендаля: "Нужно научиться не льстить никому, даже народу!" И этот жизненный и творческий принцип не ставил под сомнение само понятие подлинного патриотизма, а, напротив, утверждал его. Это была та лермонтовская "странная любовь" к отечеству, которая была тесно связана с ненавистью и непримиримостью к пережиткам рабской психологии в сознании своих соотечественников.
Здесь уместно было бы вспомнить знаменитые слова В. И. Ленина из его статьи "О национальной гордости великороссов": "Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь революции, сказал: "Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу - все рабы"… Это были слова настоящей любви к родине, любви тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть".
Рисуя картины "проклятого прошлого", Андрей Упит не думал унизить или оскорбить свой народ. Он был сам выходцем из бедняков и имел право говорить своим соплеменникам горькую и нелицеприятную правду.
Нелицеприятная правда - антипод идеализации действительности, но это и не злопыхательская критика ради критики. В том подходе к художественной реконструкции прошлого, которому следовал Андрей Упит, все было подчинено историческому оптимизму, тем социалистическим идеалам, которые нашли свое жизненное воплощение в теории и практике Советского государства. Именно эта исходная идеологическая позиция отличала "Землю зеленую" от цикла романов о Робежниеках.
В самом названии романа-эпопеи Андрея Упита заложен глубочайший смысл - это как бы завершение полемики с собственными иллюзиями молодости и концепциями латышских националистов разных мастей. Идеалу "своего уголка, своего клочка земли" противостоит обобщенное понятие "земли зеленой" как "планеты людей". Узости круга представлений и надежд, равного одному пурному месту в одну треть гектара, противостоит авторское понимание иллюзорности подобного бытия и исторической обреченности. Все это и определяет своеобразие подачи материала, архитектонику романа, эволюцию образов, нарочитую замедленность действия, подробное и точное описание быта и материального мира.
Упитовская манера письма, его, как говорил Александр Фадеев, "литературная походка", требует и определенного читательского подхода - сотворческого, мыслящего, уважительно относящегося к титаническому писательскому труду. И тогда человек, открывший первые страницы романа "Земля зеленая", перенесется в тот особый мир латышской деревни конца прошлого столетия, который реконструирован "эмоциональной памятью" большого художника.
В усадьбу Иоргиса Ванага, где главным образом и происходит действие романа, читатель попадает не сразу, а проделав вместе со слегка захмелевшим владельцем усадьбы весь путь от Салакской корчмы до каменистой низины и Спилвского луга, где раскинулся зеленеющий и цветущий простор Бривиней. Расстояние не велико, да путь долог - не спешит бривиньская кобыла, запряженная в нагруженную телегу. Именно здесь, по пути в "свой" дом, "свою" усадьбу, и происходит наше первое знакомство с одним из главных персонажей романа.
Ванаг прежде всего - собственник, и поэтому весь путь до дому воспринимается им как нечто, что необходимо прибрать к рукам, его взгляд как бы "ощупывает" и тут же "оценивает" все увиденное. Но особое чувство вызывает у него вид собственных владений. "Теплая волнующая дрожь пробежала по всему телу. Внутри что-то нарастало, поднималось, точно собиралось взлететь… Разве он не ястреб (по-латышски ястреб "ванагс") с более сильными крыльями и более высоким полетом, чем у всех остальных птиц?..
Здесь усадебная дорога отделяла владения Бривиней от Межавилков. На повороте стоял круглый каменный столб. Со стороны большака на нем были высечены две большие буквы - "Я" и "В". Ян Ванаг - так звали его отца. Сам он был Иоргис Ванаг, а его сын - Яков Ванаг (по-латышски эти имена начинаются с одной буквы "J"). Так крепок и надежен этот столб, что даже буквы, из поколения в поколение, менять не надо…"
Деревянный столб - символ преемственности и незыблемости семейных корней, и деревянная походка самого Ванага-среднего - лишь видимость нерушимости устоев.
Хитрый и умный хозяин, Иоргис умеет ладить с батраками, понимая, что именно их труд - основа его благоденствия. Только благодаря тому, что подневольные испольщики создают для него материальные ценности, его дети живут, как господские. Сын Ешка учится в городе, некрасивая дочь Лаура выходит замуж, а это ведь тоже решение материальной проблемы.
Первым предвестником будущей беды является смерть старого Бривиня. И дело тут не в том, что это естественный конец его бренного существования, а в том, что этого финала ждет его собственный сын.
Старого Бривиня практически хоронят еще при жизни, что страшно и противоестественно, но в этом-то и проявляется известная закономерность бривиньского бытия - здесь не "умирают", а "вымирают". Ожидание смерти главы семьи означает конец преемственности, а следовательно, и конец патриархальных устоев.