- Война.
Наши дома обсажены цветами, наши поля взрыхлены под новый урожай, наши фабрики, наши фабрики, наши фабрики - храмы, где мы с детства служим мессу днем и ночью! Зачем, зачем?
- Война.
Яблони и кедры, цветы и турбины, поля и шлюзы, и наша вечная месса фабрике - это на наших костях, на наших мышцах, на наших душах, - и мы не хотим, не хотим, не хотим!
- Война. [123]
Курт бежит по лестнице вниз, перебегает дорогу, вскакивает в трамвай. Трамвай мчится в центр, в старый город. Центр, старый город, с автобусами, барами, площадями и улицами, костелами, автоматами и средневековым бургом мчится в никуда.
Он был слишком тих, этот город, он почти дремал, он щадил покой своего средневекового каменного костяка. Бары и автоматы не очень громко стучали ножами и стаканами, а автобусы почтительно глушили свои моторы, чтобы не потревожить, не нарушить приятную дрему семнадцатого века.
И теперь, разбуженный, вспугнутый, очнувшийся, город должен в несколько дней, в несколько часов догнать двадцатый век. Он должен догнать его, чтобы сохранить в целости свой средневековый костяк. Об этом вопят газеты - утренние и вечерние, консервативные и социал-демократические, либерально-народные и церковно-католические, богатые, бедные, большие, маленькие, с читателями и без читателей, иллюстрированные, экстренные, традиционные, для христиан, для хозяек, для прислуги и для господ офицеров.
Уже посланы корреспонденты на границы, уже объявлено о печатании четырех новых, военных романов, уже появилось первое военное сообщение - жирным шрифтом на передних полосах всех газет, христианских, социал-демократических и прочих, - жирным шрифтом, первое военное сообщение:
Вчера, в четыре часа пополудни, близ хутора Фануар, к юго-западу от Меца, наш пограничный патруль столкнулся с французским разведочным отрядом и атаковал его. Французы, безуспешно отстреливаясь, обратились в бегство.
[125]
О, о! Они уже обратились в бегство! О, они не умеют как следует стрелять!
- Вы читали?
- А вы читали?
- Вы слышали, как французский шпион, нарядившись патером...
- Вы знаете, что русские уже давным-давно...
- О, мы были чересчур благодушны, и наше терпенье...
- Его схватили и - что же вы думаете? - у него во рту оказались пироксилиновые...
- Черт возьми, однако он писал нашему кайзеру письма, а тем временем...
- У нее был паспорт простой учительницы, а когда ее обыскали...
- Подлые трусы, они утекают при одном виде наших касок!
- Уверяю вас, самый добродушный вид: голубые глаза...
- Я бы сразу догадался!
- Держите, держите, дер-жи-те!
- Экстренные те-ле-грам-мы!..
- Экстрен...
- ...гра-ам-м!..
- Прочтите, прочтите!
- Ага-а!..
- Я говорил, я говорил!..
- Вы читали?
- А вы?
- А вы?
О, о! Они уже обратились в бегство!
О, они не умеют как следует стрелять!
Сегодня в пять часов утра в окрестностях Рота был задержан молодой человек, назвавшийся... [125]
Извозчик, заломив на затылок цилиндр, маяча на высоких козлах, размахивает в воздухе телеграммой. Шофер, держа в одной руке руль, другой засовывает за обшлаг телеграмму. Шуцман, отойдя на десять шагов от перекрестка, одним глазом косит на окно, заклеенное телеграммой. Велосипедист, не слезая с велосипеда, покупает у запыхавшегося мальчугана телеграмму. В ресторанах, пивных, автоматах, трамваях, над головами, в руках, карманах, на полу - телеграммы. В окнах, на стенах, витринах, в воздухе - гонимые ветром - телеграммы, телеграммы, телеграммы.
- Экстренные те-ле-грам-м!
- Экстрен...
- ...гра-ам-м!
Словно разлили по городу крепкое вино, и люди захлебываются им и плавают, тонут, пропадают в вине.
Курт мнет в комок белый, усеянный рублеными буквами лоскуток бумаги. Потом разглаживает его, скользит острыми глазами по отчетливым строкам, опять сминает бумагу в тугой комок, кричит:
- Обер!
Расплачивается, выбегает на площадь. Там - в шуме и дрожи города, захлебывающегося, тонущего, - он вдруг останавливается посреди тротуара. Его обходят, толкают, на него озираются. Он ничего не замечает. Он смотрит через головы, плечи, шляпы и зонтики прямо перед собой, в ту сторону, куда только что шел. Так же внезапно, как остановился, поворачивается, пересекает площадь, садится в трамвай. К вагону, оторвавшись от людской толчеи на тротуаре, через площадь бежит какой-то человек. Вагон двинулся. Человек уско- [126] ряет бег, вскакивает на подножку, входит в вагон, разыскивает кого-то глазами.
- Курт!
Курт смотрит на улицу, мнет в руках белый лоскуток бумаги.
- Курт, Курт!.. Ты видел меня?
Курт повернулся, засунул руки в карманы. Его рот сжат, верхние тонкие веки придавлены бровями.
- Нам не о чем говорить.
- Курт!..
- Послушайте, - начинает Курт.
Но тот, кто назвал его по имени, хватается за голову и шепчет:
- Так ты убежал от меня?
Курт опускается на скамью. Губы его вздрагивают, глаза краснеют. Может быть, он сейчас улыбнется, может быть, зарыдает, может быть, вскрикнет.
Он говорит тоже шепотом:
- Я ненавижу тебя, Андрей... Я должен ненавидеть! Уходи. Прощай... Уходи же!
- Ты говоришь наперекор рассудку, наперекор сердцу!
- Сердцу? Сердцу? - кричит Курт и поднимается с сиденья. - Уходи, оставь меня. Нам не о чем говорить. Уходи же!.. Иначе я закричу на весь вагон - кто ты, и тебе...
- Кричи, кричи! Я не сделаю ни шага!
Они стоят лицом к лицу, не сводя друг с друга упрямых глаз, и лица их бледны, перекошены напряженьем, покрыты потом.
- Я жду.
Курт молчит.
- До свиданья, Курт. Ты опомнишься, я знаю.
- Я не лицемер. Прощай, - говорит Курт, отвертываясь от Андрея. [127]
Старцов соскакивает с вагона. По улице, навстречу ему, летит на велосипеде газетчик и рвет тишину охриплым воплем:
- Экстренные теле-грам-м!
- Экстрен...
- ...гра-ам-м!..
Дома кругом тихи и безлюдны, в открытых окнах желтеют и курчавятся цветы, нависшие над этажами мансарды хоронят покой улиц. Люди ушли отсюда в центр - к барам, автоматам, редакциям и киркам, ушли, убежали, умчались, чтобы видеть своими глазами, как город, который дремал долгие века, пробуждается к войне и славе.
Андрей идет тихо - окраинами, притаившимися переулками, в неровном, кривом строе старых каменных жилищ. Спешить не надо. Спешить некуда. Позади - годы, которых не вернешь и которые не нужны; люди, которые никогда не станут прежними, никогда. Не все ли равно, куда идти? Не все ли равно, куда придешь? И дойдешь ли куда-нибудь?
Переезд через дорогу на Фюрт - первую, старейшую дорогу Германии, - переезд, которым так часто проходил Андрей, охраняется солдатским патрулем.
Заметил ли Андрей, что на солдатах зеленовато-серые мундиры в матовых пуговицах, ранцы из телячьей шкуры, каски в холщовых чехлах и патронташи по обе стороны живота? Заметил ли, что солдаты в походной форме? И что на форму смотрят из окон, дверей, с дороги, с тротуаров? Видел ли, как в окнах поезда, проползшего в Фюрт, заметались, запрыгали платки, зонтики, шляпы, руки и как на землю, к ногам солдат в походной форме, из окон посыпались, полетели [128] цветы, сигары, папиросы - и опять цветы, цветы, цветы? Видел ли, как величественно запрокинули головы солдаты в походной форме и какая улыбка снизошла с их губ на платки, зонтики, шляпы, цветы? Солдаты в походной форме не подобрали всех цветов, брошенных им под ноги, а только воткнули по одной розе в дула винтовок и за пояса, к патронташам. Разве соберешь цветы, постланные отечеством на пути армии в походной форме? Видел ли все это Андрей?
Не все ли равно?
Андрей шел, опустив голову.
На светлой, вымытой лестнице, у двери квартиры, где он жил, неподвижно стояли люди в длинных черных пальто и низких котелках. Их было пятеро. Они были бесшумны. Андрей заметил людей, когда очутился в их кольце.
Бледнолицый, гладко выбритый, с добрым взглядом светлых глаз, приподнял котелок и спросил:
- Герр Старцов?
- Да.
- Будьте любезны. - И он приоткрыл перед Андреем отпертую дверь.
- Может быть, герр Старцов покажет нам свои вещи?
Четверо сняли котелки, пальто, пиджаки, отстегнули манжеты и засучили по локоть рукава полосатых рубах. На тонких ременных поясках раздевшихся людей, прилипнув к бедрам, в бледно-желтых кобурах висели маленькие кольты. [129]