- Да ладно, чего уж ты меня возносишь, - поскучнел Михаил. - Приду. Ты сам заходи.
А дома отец, приладив к ноге-деревяшке лыжицу, чтоб не тонула нога в черноземе, окучивал картошку. Михаил - за тяпку да к нему. В такую радость работалось! И странно и приятно было оттого, что тяпка не звенела, не скребла по камням, как у него на склоне сопки, а плюхалась в тяжелый мягкий чернозем по самую трубицу.
Картошка выше коленей, ботва толще пальца: прет, растет прямо на глазах, а сирень у окон давно посажена, но мала и коряжиста, и клены такие же: вкривь да вкось. Стволы и каждая ветка коленчаты, суставчаты, корявы - с таким жестким упорством борется дерево за жизнь с лютостью холодной зимы.
- Поступил работать-то? - спросил отец, опираясь худой грудью на тяпку и дыша тяжело, перехватисто.
- Нет, поступлю еще, - ответил мягко, наливаясь болючей жалостью к отцу. - Пошел бы ты полежал, папа. Зачем тебе огород этот?
- Належусь еще, сынок. А то ведь ляжешь, да не встанешь.
Отец, выгнув худую спину, опять мерно и забывчиво задвигал руками. Весь в задумье, весь в себе все эти дни после похорон, а по ночам не спит - то сидит на постели курит, а то уйдет во двор и долго-долго не возвращается.
Михаил одевался и выходил к нему на лавку, где он, уложив руки в колени, сидел, перегнувшись, со своими скорбными думами.
- Что ж ты, сынок, поднялся - до свету еще далеко, - говорил отец, а Михаил по тону его голоса знал, что отцу лучше оттого, что его не оставил сын одного.
- Да я выспался уж. К ночным сменам приучен, так...
Михаил тоже спать не мог. С вечера забудется часа на полтора-два, а потом хоть глаз коли. Думы, бесконечные думы - ни сна, ни покоя. Так широка, так велика жизнь одного человека, что даже думами во все уголки ее не заглянешь, не проверишь. А оказывается, что твоя жизнь - это жизнь не одного человека: так ты весь опутан, окружен другими жизнями, судьбами, так плотно и широко пронизан ими твой дух, что и одинокая маленькая жизнь одного становится не одинокой и не маленькой.
"Мы только рождаемся по одному, и никто за мгновение до рождения не знает нашего голоса, внешности, будущей нашей жизни, будущих мыслей, а живем не по одному и умираем не по одному, если даже смерть одного от другого разделяют десятилетия. Брат Степан не один умер, и мать - тоже, потому что мы живем, думаем о них и о живых, но и о мертвых, а значит, и в каждом из нас что-то умерло вместе с ними, и чем ближе та последняя черта, тем все крепче связь с живыми и мертвыми. Отец теперь, наверное, продумал всю нашу жизнь наперед и не раз уже примерился мысленно, как он будет лежать рядом с матерью на вечном покое".
Так уж не одну ночь они сидели рядом, и отец, словно понимая его мысли, сказал:
- Сынок, а тебе поспокойней надо бы жить и спать надо. Тебе еще рано думать так, как я думаю.
...Михаил направился в дальний угол огорода к березе и вдруг стал столбом - березы не было. Вернее, от нее был высокий, метра в три, пень и вроде бы не пень, а половина березы с двумя зелеными ветками около зачерневшего омертвелого верха. "Да когда же это она? Приезжал в отпуска - все была. И сразу..."
- Да вот уже года два, как почернела и подломилась, - пояснил отец, - ее твой дедушка Егор сажал. Пожить бы ей еще надо было, а вот... У березы с человеком век равный. Пожить бы надо, а она что-то рановато.
- Болезнь какая-то. У них тоже болезни бывают, - сказал Михаил никлым голосом, вспомнив про яблоню, разорванную бурей: "И Ель мою с Изгибом По-лебяжьи ущербило в вершине. Уехал второпях, не сходил к ней".
Но посидеть им не дали. Прикатили на "Жигулях" Иван с Петром и Анна с Валентиной. Анна сразу начала выговаривать отцу, чтоб не смел больше браться ни за какие дела, и увела его в дом. Валентина вслед за ней понесла сумки, в которых были закутанные в полотенца кастрюли с горячим варевом, а братья уселись на скамейку какие-то молчаливые и даже обиженные. "Чего это они?.." - покосился на них Михаил.
- Ну, ты чего, вообще-то, - начал Иван. - К нему по-доброму, а он... Повернулся и пошел. Цимбаленко мужик дельный... Ого, какой! Не смотри, что ростом мал.
Валентина растапливала лежанку и одобрительно прислушивалась к Ивану.
- За директора, что ли, обиделись? Ну? - Михаил внешне весело спрашивал, а братья старались не глядеть ему в лицо. - Ты же сам сказал: приедешь - увидишь. Вот я и хочу поглядеть.
- Чего глядеть? В общем, давай к нему завтра…
Михаил молчал.
- Сорок человек кадров по совхозу не хватает, - бубнил Иван. - Директора ведь тоже понять можно. С него тоже спрашивают.
- Чего ж ты гундишь, Ваня? Да пускай хоть четыреста не хватает. Вы там у теплых батарей греетесь, в телевизоры поглядываете, а родители ваши лампешки жгут... Позанимали родительские квартиры, вам и хорошо.
- Да при чем мы?! - набрал голос и Иван. - Нам, по-твоему, за девять километров на работу ходить? Он, гляди-ка, прилетел, страдалец, а мы тут чурки. На работу-то нам как?
- Ходить отсюда, раз выхода нету...
- Ну, поглядим, как ты будешь ходить, - пообещал брат. - Тогда что скажешь!..
- А Миша правду говорит, мы сами виноваты, - заговорил Петр, с опаской косясь на Ивана. - Надо было упереться. Мол, не поедем, пока стариков не переселим. Нашли бы квартиры, куда бы они делись. Они и теперь у него резервные есть, квартиры-то. Ждет, кому их дать.
Иван, обиженный, ушел к машине. Валентина подсела к Михаилу, и Петр, заметив по ее лицу, что он тут лишний, пошел в дом к отцу.
- Что же, Миша, так и будем жить? - Оглянулась на двери, спешно прижалась к нему тугим боком, вычастила с жарким смешком: - А я уж соскучилась...
- Ну и приходи сюда, хоть дня через два. Что тут прогуляться… Отца же нельзя оставлять одного.
- Нельзя, - согласилась Валентина. - А как же, когда работать начнешь? Не находишься.
- Там видно будет.
- Ты, Мишок, уж и верно, не лез бы на рожон. Они же, наверно, тоже тут думают, как им лучше...
- Не буду лезть. Не буду. Все, - твердо пообещал Михаил.
Говорят, не шло бы время, не пришла бы и пора. Но шло оно, время Михаила, и быстро шло, и пора его пододвигалась.
Михаил ремонтировал на животноводческом комплексе немудреную для него технику: автопоилки, водопровод, скребковые и ленточные транспортеры, чем-то напоминавшие ему старые конвейеры шахты, и ходил ночевать в Чумаковку.
Отлетела в золотой осенней тишине клочковатая и белая, точно вата, паутина, подошло мрачное, слякотное предзимье. Валентина грозила:
- Оформлю квартиру на себя. Сколько же мыкаться-то нам по чужим углам? Семья мы или кто?
Михаил понимал: правда, так нельзя. Семья не семья, и сам тут только слесарь, а не человек.
- Домой не тянет? Не тоскуешь по родине-то? - спрашивал жену, втайне желая услышать от нее, что тоскует и просится домой.
- Какой там, - печалясь, вздыхала она. - Во сне - все дом и дом. И Олег покоя не дает. Написать ему, пускай едет сюда. Техникум-то и тут найдется. Здесь жить можно. Люди хорошие и поселок какой! Лучше города поселок. А квартира-то, Миша!..
- Потерпи с квартирой, Валя, - душевно просил он. - Поживем с отцом, а нет, так рядом с ним. Вон сколько домов пустует. Сережка зиму у Ани проживет, а на работу на лошади ездить будем. Еще как и хорошо на лошади-то! В кино только и видела русских красавиц на тройках, - старался Михаил шуткой сбить жену с ее прицела, переманить в Чумаковку. - А чем ты у меня не красавица?
Обнял ее, тугую, матерую, и отпрянул, чтобы зря не дразнить себя при белом дне, когда отец сидит за рассохшейся дощатой заборкой.
- Вот! Вместе и врозь. Жизнь разве? - сказала Валентина, отворачиваясь и оправляя платье. - Все равно нашу квартиру Цимбаленко старикам не отдаст, не жди. Их летом перевезут, в новый дом будут вселять.
- Вот и мы вселимся за ними следом. Полгода подождем. Старики будут ждать, а мы чем лучше?
- По-твоему все равно не будет.
- Будет. Не пойду в квартиру вперед стариков - вот и по-моему.
- Да ты собираешься ли тут жить? - с подозрением поглядела на него жена.
- Я? - вскинулся Михаил, словно пойманный на воровстве. - Наверное, собираюсь. Только ты не ломай меня через колено. Думаешь, я дурю? Ты тут человек свежий, тебе проще. А я должен с ними...
- Господи, и тут он должен, - сокрушенно покачала Валентина головой. - Двадцать с лишним лет здесь не жил - и должен. А братья переехали, и ничего...
- Как же ничего? Они уже спохватились, а не спохватились, так спохватятся. Позже им все вывернется, скажется. Так не пройдет. Поторопились мужики.
- Белый ты мой, беляный. - Валентина забродила пальцами в его волосах. - И седеешь и седеешь... Так тяжело живешь - тебя хоть в рай отправь, ты и там сердцу тяжесть найдешь.
- Ничего, ничего, образуется, залегчает, - говорил Михаил, полнясь нежной любовью к жене. - А мне тоже дом наш снится и шахта тоже. Каждую ночь в шахте бываю... Такая проклятущая зараза!
- Может, вернемся? - вроде не спросила, а как бы подтолкнула Валентина. - Нет уж, Миша, приехали, так и нечего летать. И тебе край родной, и родня вся. Такая хорошая у тебя родня, - говорила жена, а он почему-то не радовался ее добрым словам о его родне и удивлялся тому, как она легко отстает от своего кровного и приживается к чужому.
- Во! - Михаил кинулся к сумеречному окну. - Пришла, скрипучая-кусучая! Надо-олго пришла, - радовался он по-детски первому снегу. - Папа, снег пошел!
В передней заскрипела кровать: отец одевался и пристегивал деревяшку-ногу.