Кто косил, тому понятно, что такое скосить полгектара, а кто не косил, тому не дай бог испытать это на себе. Тот кольцовский удалец-косарь, у которого раззуживалось плечо да размахивалась рука, бросил бы свою косу и век бы ее в руки не взял, если бы хоть один день покосил с бабами из деревни Чумаковки летом сорок четвертого года.
Михаил всю жизнь помнит острую боль в боках от бесконечного разворота тела - такую боль, будто ребра под кожей одно с другим сцепились и терлись. К полудню у него мутилось в глазах, качалась земля, и он падал лицом в колючий прокос. Приходил в себя оттого, что мать обливала его лицо и голову водой. Увидев ее страдающие глаза, распущенные потные волосы, заплакал от бессилия и жалости к ней.
- Мама, я не скошу нормы. Я не могу встать,
- Я выкошу, сынок, я выкошу.
Он будто сквозь сон слышал поспешное "вшсс, вшсс, вшсс", постепенно этот звук удалялся, глохнул, тогда Михаил поднимался на четвереньки и меж крупных былок морковника глядел на мать, которая копошилась в конце прокоса маленькой серой бабочкой, и странно было думать о том что она, такая маленькая, сможет свалить этот невообразимый лес трав. Опираясь на косье, он поднимался, ждал когда перестанет кружиться перед глазами трава, и, утвердившись расставленными ногами, запускал косу в трескучую от знойного полдня траву. Долго ли, коротко ли махал косой, все больше сужая "ручку" и оставляя огрехи. Опять все начинало видеться, как через мутную воду земля поднималась наклоном, словно намереваясь сбросить его с себя в бездну неба. "Вшсс, вшсс" - мать косила и косила.
Солнце утягивало жар за собой на запад. Заря златоперая полыхала вполнеба. А мать все косила и косила. А когда расплылись по степи прозрачные комариные сумерки, тогда приходили со своих делянок женщины. Они молча заходили прокосы на его с матерью деляне и терпеливо, упорно уже не косили, а добивали, дорывали затупевшими косами его, Мишки Свешнева, норму, чтобы уже при светлых звездах торопиться домой. Часа через три - опять в степь.
Мать закостенела вся, как березовое косье. Обтрепанная юбка болталась на ней занавеской, заплеталась в тонких ногах. В провалистых больших глазах - упорство и какое-то смиренное безразличие. Она уже не стала подходить к свалившемуся Михаилу. Он лежит, а она косит и косит. А он начал маяться животом.
Приезжал Филипп Расторгуев, боком сваливался с ходка и волок свое кособокое тело по валкам, точно подбитая куропатка. Брал у Михаила косу и махал ею широко, заграбисто-близкими к земле длинными руками. Накосившись вволю, отдавал Михаилу косу с обязательным наказом:
- Плечами води, а не руками. В плечах сила. А на траву вроде бы как серчай.
Расторгуев боком, по-петушиному глядел на вихляющие шаги Михаила, на его тонкие, будто хворостинки, ноги, на закоробившиеся сзади штаны, говорил:
- Ты, Марька, поглядывай за ним. В случае чего… это...
- Уходи, шишига! Уходи, а то... - говорила мать звенящим голосом.
Расторгуев, взобравшись на ходок, кричал виновато, тыча в воздух кулаком:
- Ну, а там-то не гибнут, что ли?
А однажды Михаил не поднялся. Мать косила до сумерек. Пришли женщины, ссадив две косы и опутав косья платками, соорудили носилки и помогли матери унести его домой.
Мать оставляла ему на день три отвара: из душицы, бессмертника и кровохлебки. Он пил отвар, а поправлялся плохо.
Время от времени заходил Расторгуев, наваливался руками на деревянный шишак кровати, видно, тяжело было носить калеченое тело, и спрашивал:
- Ну, скоро?..
А между тем подошла осень. Михаил видел, как пожелтели листья у подсолнуха, который заглядывал в окно, и похолодало в избе. А однажды закутало небо и пошел, пошел обложной трехсуточный дождь. Мать осталась наконец-то на весь день дома. Перекупала в корыте малых ребят и Михаила, вынесла из избы скопившийся за лето мусор, сама налаживалась купаться, тянула из печи чугун ухватом, когда и зашел к Свешневым маленький, точно подросток, офицерик с молочно-бледным лицом и с темными пронзительными глазами - участковый милиционер Цимбаленко - с виду целый, здоровый, но говорили, что раненый да еще и контуженный. Кроме обязанностей участкового, Цимбаленко исполнял еще обязанности уполномоченного от района в деревне Чумаковке, жил в конторе, если подолгу не пропадал в деревнях по милицейским делам.
Мать стояла у печи с ухватом, а Цимбаленко сел у окна, устало оглядел сумеречную от хмурого неба избу.
- Вот и осень, - сказал он, кивая в окно, - а сена не накосили..!
- Так дождь ведь, - вздохнула мать. - Какое теперь сено? - И настороженно посмотрела на Цимбаленко: не зря, знать, зашел?
- На току хлеб мокнет. - Цимбаленко сцарапал с галифе ногтями ошлепки грязи. - А он чего лежит? - кивнул на Михаила.
- Хворает, животом измаялся.
- Хворает, хворает, - выдавил Цимбаленко. - Сена нет, хлеб гниет, а они тут - расхворались... Время нашли отлеживаться…
И без того бледное лицо его вдруг стало желтеть, он поднялся, как-то весь дергаясь, и, подступив к кровати Михаила, скомандовал:
- Вста-ать!
Михаил потрепыхался, но встать не смог. Цимбаленко за ногу ловко сдернул Михаила с кровати. Михаил деревянно стукнулся пятками об пол и стал оседать скелетистым телом по краю кровати. Мать с ухватом наперевес пошла на Цимбаленко. Тот даже не отвел рога ухвата. Полез за наганом.
- Руки! - крикнул он. Выстрелил в простенок и тотчас, подхваченный рогами ухвата, загремел через порог в сенцы.
Мать перевела дух, цыкнула на перепуганно плачущих Гришку и Аньку.
- Что же будет-то, мама? - Михаил кутался в одеяло и с опаской глядел на двери.
- А хоть что, - сказала мать спокойно. - Ничего не бойся. Одной смерти не миновать, а двум не бывать. Отвернись, я купаться буду.
Выпроводила младших за перегородку и стала купаться.
К вечеру пришел Расторгуев. Сел к столу так, чтобы уложить на стол свой кривой бок.
- Марька, Марька, - сказал, вздыхая, - что ж ты наделала. Сама пропадешь и детишек загубишь. Он тут стрелял?
- Стрелял...
Мать повела взглядом, отыскивая, куда выстрелил Цимбаленко, и вдруг побледнела. Пуля попала в маленькую застекленную рамку - фотографию старшего брата Степана. Она сняла фотокарточку и, прижав ее к груди, заголосила.
Степан и вправду не вернулся с войны, и мать оплакивала его дважды - еще и потом, когда пришла похоронка.
- Одна надежда на секретаря райкома, - сказал Расторгуев, когда мать немного успокоилась. - Ванюшка должен подсобить.
Цимбаленко увез мать в город, а вслед за ним по осеннему бездорожью утрусил верхом Расторгуев к секретарю райкома Горбунову Ивану Сергеевичу, выходцу из Чумаковки.
Мать вернулась через неделю.
- Ну как же, - рассказывала она собравшимся у Свешневых женщинам. - Иван-то Сергеевич велел меня прямо к нему. У тебя, говорит, два героя на войне? Два, говорю. Вот, говорит, и пускай они там фашистов бьют, а ты тут уж потерпи. Тут, говорит, мы тоже за свое постоим…
- Да подь ты!.. - ахали соседки.
- Истинная правда!
- Против правды не мудруй. Она почище солнца будет. А то стрелять тут!.. Вот и заработал себе ухватом по шее.
- А Филипп-то Маркелыч, сам весь кривой, а душа прямая. Сразу сдогадался про Ивана Сергеевича…
- Ну-у!... - радовались бабы.
Цимбаленко впервые появился в Чумаковке в середине войны. А вскоре совсем исчез - взяли куда-то на другую должность. И только в пятьдесят седьмом году заявился он из области, заявился в гражданской одежде, сразу выказав себя парнишкой-заморышем, и попросился на житье и работу. Говорили, что с большого поста его наладили. Приезду его не обрадовались и интереса к нему не проявили, только не могли понять, почему он пришел в Чумаковку, а не в Чистоозерную, где у него была какая-то родня.
Цимбаленко стал выходить вечерами на посиделки, а там его принялись шпынять за прошлое.
Внуки Расторгуева, Матвей с Григорием, так те даже побили его. А кого там бить?..
Михаил как раз в отпуске гостил. Пришел вечером из степи, а мать в сенцах с кого-то кровь смывает. Пригляделся - Цимбаленко!
- Пойдем-ка, - говорит, - сынок, проводим.
Идут, а у конторы народ на бревнах вечерует.
Мать Цимбаленко за руку к народу и подвела.
- Где Матвей? - спросила.
А тот уж, как медведь, на дыбки поднялся.
- Трус ты, Мотька. Тебя мать родила трусом, трусом ты и помрешь. Со слабым ты герой! А с сильным-то как воевал? Знать, бегал от немца, если в спину поранетый…
Люди засмеялись, а Матвей зло выкрикнул:
- Раны мои не трожь!
- Попробуй тронь человека, - показала на Цимбаленко, который, должно быть, не очень верил в ее защиту. - Попробуй тронь! А тронешь - тогда и поглядим, какой ты!..
С той поры никто Цимбаленко пальцем не трогал. Жил он спокойно, но запил, запил. Придет к Свешневым в ограду, завоет.
- Тетка Марья, Семен Егорыч, выдьте на минутку,
- Да ты в хату заходи, - зовут из окна.
- Недостоин вашего дома. - На колени бухнется прямо в навозные отолочья. - Преклониться перед вами желаю.
- Встань ты, не срамись! - Мать подымала его на ноги. - Зайди, хоть поешь. Замираешь ведь совсем…
Цимбаленко упирался разбитыми сапожонками и в дом так ни разу и не зашел. И вскоре умер.
Мать с Полиной Скорохватовой, когда обмывали Цимбаленко, насчитали на его тщедушном теле восемь ран: весь кругом был опоясан шрамами да синими рубцами.
И потихоньку оплакали две матери, потерявшие на войне своих кровных сердцу, оплакали неизвестно чьего сына, бедового и бесталанного человека.