- Поеду я за Анюткой, - нарушил замешательство Иван. - Чего тянуть, дело вечернее.
Петр шагнул к старшему брату, и они обнялись.
- Мать в Чистоозерной, в больнице, - сказал Петр тихо, будто боясь, что услышит отец.
- Знаю, Петя. - Михаил потерся щекой о щеку брата, нежнея сердцем и легонько отталкивая его от себя.
Отец как-то рассеянно поздоровался со снохой за руку, а Сережку потискал и подтолкнул в затылок:
- Ступай в огород, пошелуши там чего-нибудь.
А Валентина уже стояла на крыльце в халате, с тазом и тряпкой в руках:
- Мужики, воды несите!
- Встретили, называется, гостей, - ворчал Петр, снимая с плетня ведра. - Все в Чистоозерной, а он заладил: дом, дом... Когда-нибудь сволоку трактором, ей-богу.
- Ты неси воды-то. Родной дом ему не мил. Живут там в скворешнях... На землю уж ступать разучились, пахари, - ворчал отец.
В дом не пошли, когда на дворе такая благодать. Сели у сеней на лавку.
Сколько живет Михаил, столько помнит, как на этой лавке, уморившись в работе, когда-то сиживали в детстве. Слева - дом, справа - сарай, а перед глазами - низкий плетень, за которым огород с неизменными подсолнухами. Все так и теперь было: меж кольев плетня над подсолнухами покоилось то же вечное небо, с теми же вечными сиреневатыми по краям облаками, которые, может быть, во всем мире одинаковые, да только не для него. Такого он нигде не видел - этого неба и облаков над этими плетнями и подсолнухами, над дальним, завечеревшим в покое полем.
Рыбам - моря и реки, птицам - небо, а человеку - отчая земля, круг вселенной.
Сидели, ждали Ивана с Анной и Григория.
- Или самому за Григорием слетать? - Отец показал на открытый сарай, где синел его "Запорожец". - А то будет до ночи на Буланке трястись.
- Куда на твоей таратайке ехать? Рассыплется дорогой, - запротестовал Петр.
- А чего ее жалеть? - отвернулся отец.
- Да не жалеть! Разве о том речь? - обратился Петр к Михаилу. - Гоняет и гоняет, как на ракете. Вчера сел с ним - страх берет! За машиной ухаживать надо!
- Ухаживать! Что она, скотина? Скажешь тоже, ухаживать за железякой, - почему-то осерчал отец.
Михаил сжал незаметно руку Петра: молчи, дескать, не перечь.
- Брось ты, папа. Стоит ли?.. - успокаивал отца Михаил. - Как тут дядя Трофим живет? Как Лабуня?
- Живут, - махнул рукой отец. - Трофим ордена носит. То сроду не носил, а тут на старости лет... Вот он, названивает, легкий на помин.
Трофим Тонких шел через улицу, поблескивая наградами на черном пиджаке, а за ним все население Чумаковки: Полина с Ольгой, как квочки, в широких юбках и кофтах, казалось, дунь ветер и поднимет их, вознесет над землей, а сзади всех дед Петрак - руки сплел на пояснице, согнулся, чуть землю не метет бородой.
- Вся гвардия в наличности. Антона одного нет - в степях.
- Чего он там?
- Да лошаденок пасет. Там их с десяток. Тетешкается с ними. - Петр метнулся в дом и вынес скамейку для стариков.
- Ну, здорово были! С прибытьицем вас, - басил Трофим, надувая жилы. - Вино ишо не пили? Хе-хе-хе!.. - Сел на скамейку, весело скаля желтые зубы, глядел, как Петрак пятился, целился тоже сесть. - Тебя, Петрак, переладить надо малешко, ногу одну пяткой вперед повернуть, чтобы, как трактор, два хода имел, - балагурил Трофим. - А вы что стоите, христовы невесты? - перекинулся на сестер.- Садитесь к нашему шалашу, хлебать лапшу. - И дурашливо обмахнул скамейку кепкой.
- И-эх, людей бы постыдился, балабол красноглазый, - укоризненно покачала головой Ольга. - А еще медалей понавесил!..
- Медали мои не трожь, - сразу посуровев, заговорил Трофим. - Михаил Семеныч городской человек, поди, знает, за что их дают... А меня Цимбаленко к людям жить не пущает. Это как?!
- На центральной коровы и те лучше нас живут: электричество для них горит и вода под нос, - с готовностью вмешалась Полина, обращаясь к Михаилу. - А тут живешь: дров нету, угля не везут...
- Я ее спалю, Чумаковку, - спокойно пообещал Трофим. - Это ему, Семену Егорычу, что не жить - на центральной три сокола да дочь, случись что, вот они, а мои - один на кораблях живет, другой в тундрах железо ищет. Как это нам со старухой? А она хворает, у ней кровь в голову давит…
- А хоть бы и не в тундры! - Полина сучила большими, в темных трещинах руками, совсем не подходящими к ее маленькой усохшей фигурке, к ее по-младенчески безгреховным, потянутым слезливой пленкой глазам на просветленном до синевы лице. - У меня Федька в области минцанером работает. Так директор - езжай к сыну. А чо бы я ехала, когда тут смолоду до старости силы выкладывала. Федька-то свою жись там зачал, а моя вся до капелюшки тут. А теперь - езжай!
Полина словно и не высказывала только что своей обиды: выдобренными глазами матери глядела на Михаила, радовалась каждой морщинкой лица.
- Ладно уж мы в назьме да в земле. Детки зато взыграли в начальники большие. Федька-то пишет: мама, я теперичь старшина. Это ж, поди, командир роты?
Мужики заулыбались.
- Повыше хватай, Полька! Федьке твоему до генерала рукой подать. Он теперь без охраны до ветру не ходит...
- Болтай, ботало! - деланно осерчала Полина, но по ее усмешливым глазам было видно, что слова Трофима ей приятны.
- А мой Витька-а... - Ольга медленно повела рукою вдаль.
- Витька твой!.. Сроду был отчаюгой. У меня огурцы крал!.. - проскрипел Петрак, не дав той договорить.
И примолкли, притихли старики, словно спохватившись, что бессовестно забыли о том, зачем пришли. Где же это видано, чтоб дорогих гостей встречать не расспросами об их жизни, а наперегонки свое выкладывать.
- Ну что же... это, к матери-то небось завтра поедете? - сказал Трофим, подымаясь. - Кланяйтесь ей от нас.
Он долгим, охватистым взглядом глядел по-над огородами, туда, где в далекой дали мглисто нарождалась ночь, а ближе будто кто невидимый ходил и разливал по лощинам молоко тумана, и он языками растекался по округе. В холодной зоревой траве кричали перепела.
- Ишь разошлись, - сказал Трофим о перепелках. - Отец, бывало, шутил, когда жись прижимала: провались, говорил он, земля и небо, только перепелок жалко!..
Трофим пошел, а за ним заподымались старухи и Петрак.
- Прошшайте, прошшайте...
И исчезли, будто истаяли за задичавшими от бурьяна плетнями, за нежилыми дворами деревни, которая сама была похожа на умирающего старого человека: душа еще теплится, а тело холодное.
Валентина готовила ужин на низкой плите-времянке. Дым то ровно уходил вверх, то льнул к земле, затоплял угольной горечью двор, а Петр нервничал.
- Как печенеги. Там у Гришки с Анькой по комнате пустует. В кранах - и кипяток и холодная...
- Конечно - соглашалась Валентина - Какие тут условия!
Но Михаил в душе радовался, что хоть такую Чумаковку застал. Он ехал на родину, а Чистоозерная для него, как и для родителей, - чужбина.
Тихая, зябкая заря разлилась вполнеба. Петр принес полушубок, укутал им отца. Валентина закончила стряпать и тоже присела к мужикам, набросив на плечи от непривычной летней сибирской прохлады теплую кофту и прикрыв полой прижавшегося к ней Сережку.
- Дом-то на кого бросили? - спросил отец.
- Пока Олег в нем остался, - ответила Валентина.
- Вот это ловко! - Отец метнул сердитый взгляд на сноху, дескать, не тебя спрашивают, бабу неразумную, когда хозяин тут. - Это как же, дитя бросили, в года не вошедшего, дом бросили...
- Да какое дитя, папа, не расстраивай себя. Приехали - значит, поживем, - успокоил отца Михаил, удивившись, как отец сразу уловил их зыбкое положение. Издалека-то все проще кажется, а тут не успел приехать, и теперь уже странно, дико и вроде баловством выглядело все то, что выстрадал. "Нет, правда, неужто я здесь не гость?" - удивлялся он.
А из Чистоозерной все не приезжали. Уже огни в той стороне кишели - прямо целый город. Улицу заполняли сумерки. Луна стала подниматься невероятно громадная, слабо нагретая, с темными окалинами, когда где-то за деревней начал нарастать заполошный вопль. Кажется, от этого вопля и перепела и коростели притихли испуганно и черные избы плотней присели к земле.
- Григорий едет - сказал отец. - Радио теперь пастухам вместе со спецовкой выдают!..
А рев уже ворвался в деревню, и, пересиливая его, властвуя над ним, высился голос: "Го-ол! Какой красивый гол!".
- Во! - навострился отец. - Только и слышишь: мяч ногами пинают, а весь мир орет, ровно конец света приводит. А еще с кочережками по льду... хоккеисты эти... Тьфу!
- Ну что ты, папа, развлекается народ, отдыхает, - возразил Петр. - Раньше в деревнях тоже в лапту играли.
- Играли, - согласился отец. - А теперь не играют... Нет уж, раз завизжал вот этак мир, значит, захворал!..
"Ишь ты, куда хватил старик, - усмехнулся про себя Михаил. - Мир захворал... Так-то мир всегда хворал. Сколько земля крутится, столько он и хворает. Жизнь без болезней не обходится..."
- Выключи ты свой чемодан! - закричал отец на въезжающего во двор Григория. - Глухоту наводишь.
- Ну, а чего сидеть тут! - тоже зашумел Григорий, слезая с лошади. - Я не знаю, отец, тебя хоть связывай да вези с собой. Сидишь тут... гостей-то как встречать? Ни помыться, ни пожрать по-человечески.
- Ишь кипяток! К отцу в дом приехал и разоряется, - проворчал отец, уходя зажигать лампу.
- Нет, правда, эти старики хуже детей, - обратился Григорий уже к братьям, опуская подпруги седла. - Дитя-то - за ухо да поволок, а с этими попробуй... А-а, ну их!.. - Бросил плащ на седло. - Впотьмах-то и не знаешь, с кем целоваться.