Тут-то и увидела однорукого, в резиновых сапогах с завернутыми наполовину голенищами, в синей, запятнанной краской спецовке. Он улыбался, шел прямо на нее. Валентина заозиралась - сколько всякой дряни по земле ползает, что у него на уме?
- Не пугайся. Ну, чего ты? - Азоркин сел на доску рядом с Валентиной. - А я с работы. В магазин зашел, гляжу - ты. Ну, следом... Чего ты как из-за угла мешком пришибленная? - Азоркин, приклоняя голову, старался заглянуть Валентине в глаза, но она, будто окаменевшая, сидела, отвернув лицо, старательно разглядывая что-то на сумке. - Скучаю я, - хрипло сказал Азоркин. - А прийти к вам, как раньше, уже не могу.
- А зачем тебе и приходить? Михаил тебе не друг. И я тебе кто? - поджала губы, вскользь, нехорошо поглядела на Азоркина. - Так. Никто...
- Конечно, никто, - уныло согласился Азоркин.
Валентину заботило одно: как поскорее от него отделаться. Азоркин это видел. И он, повидавший немало на своем веку, теперь растерялся и сконфузился. "Ладно, что было - не было, но могла бы хоть поговорить по-человечески", - сглотнул подступивший к горлу комок.
- Что ж, калекой стал, так теперь брезгуешь? - Азоркин с усилием старался не глядеть на ее обтянутые чулками полные колени. - Выходит, не мил телом, не мил и делом? - поддел обиженно. - И за Михаила решила: друг - не друг. А это наше с ним дело...
- У тебя де-ло! Знаю я... Что, хороша Маша, да не наша? - язвительно показала ему глазами на свои колени, прикрывая их короткими полами плаща.
Азоркин потемнел лицом, поднялся,
- Валя…
- Отстань! - поднялась и она, берясь за сумки.
Как скрылась за сараюшками, и не заметил: была - и нету. Про свою улыбку забыл: так и стыла она на его униженном лице.
А через неделю Валентина в темноте заметила с крыльца: кто-то от калитки поднимается. Спохватилась, да поздно: Азоркин уж и двери на веранду распахнул - встречай гостя!
- Я не к тебе. Где Миша-то? - подстраховался, опередив нелюбезность хозяйки.
- На работе он. - Валентина встала спиной к двери, боясь, что Азоркин войдет в дом, где спал набегавшийся за день Сережка. - Придешь, когда дома будет.
- И что только с людьми делается! - от души рассмеялся Азоркин. - Да не зеленей ты - не трону тебя, дуру. Мне без людей нельзя. Понимаешь ты, нет? Головкин людей боялся, в петлю от них залез, а я к людям хочу!..
И, может, оттого, что лампочка на веранде горела тускло, а Азоркин был в плотной темно-розовой рубашке и в той хромовой куртке, в которой ей когда-то нравился, он и теперь показался красивым.
- Где Олег-то с Сережкой? Я с ними посижу.
- Своими будто не обзавелся?.. - кольнула Валентина.
- Наладилась! - поморщился он. - За эту неделю надумал потолковать с тобой: не в любовники к тебе набиваюсь, и ты не втаптывай меня в грязь!
- Не шуми. Сережку разбудишь. А Олег во Дворце, - сдавила она голос до шепота, а глаза - вкось да в стороны, и блеск в них яснее слов. "Господи, до чего ж ты слаба, сестра наша! - взмолилась в мыслях Валентина, да тут и Олег забухал по крыльцу. - Слава тебе!.." - вздохнула облегченно.
...Валентина сгоряча целую грядку перекопала, а Михаил нагреб большую копну хлама и зажег. Сел в стороне, а пламени в солнечном свете не видать. Только перевитые струи густого воздуха рвутся вверх да пепел студенисто подрагивает, оседая. На родине теперь поют скворцы и вот-вот хлынет половодье. Над Чумаковкой висит гогот и писклявый крик - на север идут косяки гусей да казарок... Ой, так давно все это видел и слышал, что, кажется, в далеком сне было!
Весной и осенью - Михаил заметил - тянет его на родину. Он тогда завидовал братьям и землякам и думал, что счастливее нет людей, которые от рождения до старости живут на родине. Сам-то он уже был испорченным для такого счастья и хорошо понимал это. Годы оттеснили, отодвинули в его глазах родную Чумаковку. Вот вроде давно ли в отпуск приезжал, и все еще она была для него ближе собственной кожи, и чувствовал, что и он для родины еще своя кровинка. Он тогда мог не вернуться на Дальний Восток, а просто выйти в поле на работу, будто она, эта работа, у него здесь и не прерывалась: те же люди, те же трактора, те же плуги и сеялки, в которых не было ни одного болта и гайки, чтобы не помнили его рук. Еще были те же телеги и пароконные фургоны, те же лошади, которых Михаил знал не только по масти и по кличкам, но и со всеми их повадками, привычками и норовом. Но как-то однажды приехал и ничего этого уже не застал и сразу почувствовал, что он на родине приезжий, чужой человек...
- Миша! - звала Валентина с крыльца. - Чего сидишь-то, в шахту пора.
Он нехотя поднялся, поглядел вниз на город, где левее школы тонула в мареве башня подъемного крана, а на красной стене мушками чернели люди: "Трудится народ, да на вольной волюшке. А мне опять к Яшке идти..."
Михаил про утрешний разговор с женой забыл, так и не напомнил ей об Азоркине ни в тот день, ни позже. И Азоркин больше не наведывался, хотя Михаил на шахте часто его встречал и в гости приглашал. Азоркин с банкой из тонкой жести, с большущей кистью в руке подновлял стены многочисленных коридоров, закутков, раздевалок бытового комбината. На приглашения Михаила отвечал неохотно, с какой-то недосказанностью.
- Да ладно, - отводил он глаза. - Приду когда-нибудь...
Но однажды высказался с раздражением, надувая и без того зобастый подбородок:
- Что ты все талдычишь: приходи, приходи! А кому я там нужен?.. Неинтересно тебе со мной, я же знаю... Чего модничать-то?
- Ну нет, так нет, - остановил его Михаил, понимая справедливость слов Азоркина.
- Да ты того... Не сердись! Может, не то сказал... У нас с твоей Валентиной никак, понимаешь, по-человечески не выходит, - разоткровенничался Азоркин, глядя ему в глаза.
Михаила слова Азоркина не огорчили и не обидели, но застали как-то врасплох - знал и без него об этом, да не подумал хорошенько, что человеку невозможно сразу от себя отказаться, прошлое отрезать. И не всякий поймет, поверит, что тут к чему. Здесь без душевной чуткости - никак. "Поверить такому трудно, а оттолкнешь, так после совесть замучит..."
Михаил нет-нет, да стал замечать Азоркина в кругу ханыг, или, как их еще называли шахтеры, - "горбатых", то у шахтовой столовой, то у буфета.
Все они, эти "горбатые", замызганные, с жабистым цветом лиц, с угрозливыми и в то же время заискивающими глазами, вечно толпились у окраинных столовых и пивных, томимые жаждой и утоляющие ее от нескупых шахтерских рук. Время от времени их вылавливали дружинники шахты и свозили в милицию, но "горбатых" вроде бы не убывало.
- Ну и круговорот природы! - удивлялись шахтеры.
Азоркин со своей пенсией да с заработком для "горбатых" был нечаянным кладом, и они вились возле него, ревниво оберегая друг от друга. Михаил как-то увидел Азоркина в этой компании, тот подозвал Михаила, сунул вместо руки розоватый обрубок культи.
- Чего это ты левой? - не ожидал Михаил, но культю пожал, чувствуя, как напрягается весь.
- Левой - ближе к сердцу. Особое почтение, - ощерился Азоркин.
- Дружков нашел себе? - Михаил оглядел компанию.
- Коллектив, понимаешь... - показал Азоркин на своих приятелей, понуро следящих глазами за Михаилом. - Да ты, я знаю, никогда его не признавал.
И тут встревоженно поднялся круглоголовый, мордастый парень, запустил руку в карман драной летчицкой куртки, шагнул к Михаилу.
- Что, рабочий инструмент ищешь в кармане? - наливаясь злобой, ждал Михаил, ждал, когда мордастый кинется на него, и уже знал, как поймает его руку и загнет на вылом: он не мордастого ненавидел в этот момент, но что-то большее, чему сейчас ни размеров, ни названия определить не мог.
- Сядь, Колун, сядь, - сказал Азоркин, - а то всю жизнь будешь кашу ко рту ногой подносить...
Мордастый опустился на землю.
- Что ж он, коллектив твой, словно воронье... - сказал Михаил и, не докончив, внезапно ухватил Азоркина за воротник да так рванул вверх, что тот и ноги не успел выпрямить, как гиря развернулся в воздухе и встал, полоумно тараща глаза. - Вали-ка отсюда!..
- Не твое дело! - противился Азоркин, а сам втягивал голову в воротник, ожидая оплеухи.
- Твое!.. Мое!.. Еще увижу с ними, вторую руку оторву!
...Азоркин пришел к Свешневым на другой вечер, ввалился на веранду, плюхнулся на стул.
- Ну?
Валентина на шум показалась в дверях.
- О! - деланно обрадовался Азоркин, протянул в ее сторону культю. - Уступи, Михаил... Мягонькая она у тебя, гладенькая!
Валентина метнулась в дом, выскочила со скалкой, замахнулась ею на Азоркина.
- Ты что? С ума сошла?.. - Михаил заслонил Азоркина, выхватил у нее скалку.
- Подонку всякому оскорблять позволяешь!.. Жену защитить не можешь! Да от кого! Хоть бы от человека, а то от самого распоследнего...
- Замолчи. Дети услышат. - Он оттеснил Валентину в дом и закрыл за нею зверь. - Ну, - сказал Азоркину, - поднимайся, уходи!
Тот молчал угрюмо, сопел.
- Поднимайся. Ты меня знаешь... Я хорош, пока со мной по-хорошему...
- Ладно, - многозначительно сказал Азоркин, выходя с веранды. - Я еще приду!..
Михаил закрыл за ним калитку и вернулся в дом.
- Что же ты такой? - встретила его Валентина и принялась выговаривать: - Возишься с ним, как с малым дитятей, и не надоест тебе, своих забот мало. А от него совсем житья не стало, хоть беги!..
- Чего же ты прежде-то добрая была, защищала его от меня, а сейчас такая злая стала? - напомнил старое Михаил. - Не нужны нам праведники, а нужны угодники, - подтрунил вроде бы сам над собой.