- Еще старший сын у меня. Ну, а ты-то как? Надо же? Рядом живем, а не встречались!.. В общежитии, что ли? - удивилась. - Как же это, Вася? Столько лет, и ты один. Неужто?... - замялась она, и Василий Матвеевич досказал мысленно: "...на мне свет клином сошелся". Но не впустую же в нем сидел бес гордыни: и дыхание выровнял этот бес хозяину, и лицу придал печальную отрешенность:
- Да вот, один. Такая уж судьба, за десятерых на одного навалила.
- Музыку сочиняешь?
- Приходится, - скромно потупил глаза - Про все забыл...
- И меня?
- И тебя, - подсказал бес, и Василий Матвеевич чуть не заплакал из-за собственной гордости. - А вообще... ждал.
- Ждал?! Что ж мне, самой было к тебе идти? Я ведь... Эх, ты! - Дернула за руку дочку так, что та заперебирала ножонками, не поспевая за матерью.
И не нужна была ему вторая встреча, случившаяся недавно, месяц назад, ой, как не нужна!
Возвращался он с шахты, тянул ноги, засунув руки в широкие карманы пальто. Шел домой не через поселок, как делал обычно, а улицей, где была сберкасса: хотел зайти. Только ступил во двор - прямо перед ним с разбегу прикипела к асфальту вишневая "Волга". Ксения легко вышла из машины.
- Василий Матвеевич!.. - И как она его узнала? Он было метнулся в боковую аллейку. - Вася! - Она уже стояла перед ним, и он стал сдвигать шляпу. Ксения не сдержалась: - Да что с тобой? Болеешь?.. Я слышала о вашем несчастье на шахте. Ты что - в забое?
- На перекрепке.
Из "Волги" нетерпеливо засигналили.
- Подожди, - махнула рукой. - Ну, а Комаров-то не мог в конструкторском или в маркшейдерском отделе дела тебе найти? Ну, рыжий дьявол, я ему позвоню! - грозила Комарову, тянула Василия Матвеевича за рукав к машине, но он упирался, и было в этой сцене что-то унизительное для них обоих.
- Отстань! - наконец вырвал рукав потрепанного пальто. - Ехала и езжай, чего я тебе?..
Он стал продираться через живую ильмовую ограду. Из узкого просвета меж кленов оглянулся на Ксению - та стояла в лаковых сапожках, в темно-синем пальто, отороченном голубой норкой по вороту и рукавам, и показалась Василию Матвеевичу неизменно молодой и красивой, только и всего, что стала подородней. И еще ему почудилось, вроде Ксения промокала платком глаза.
Из-за поворота ударил сквозной ветер, едва не свалив Василия Матвеевича с ног, опутал широкие брючины вокруг тонких голеней, стужей наполнил подпахи пальто.
Уже дома, в постели, он до конца осознал свой позор от встречи с Ксенией. И этот позор был более гнетущ, чем тот, когда Ольга, как скотину, вытолкнула его из своего дома: "Нашла, дуреха, себе композитора, век бы тебя не видеть!.."
По утрам Софья наказывала, где что взять поесть, и постоянно просила:
- Ты бы, Вася, на запор-то не закрывался...
Василий Матвеевич прислушивался, когда затихнут ее шаги, шел в прихожую и задвигал широкий засов. Покосившись на телефон, снимал и клал на стол трубку и, удовлетворенный, уходил в свою комнату.
На четвертый день его затворничества зазвонил звонок в прихожей. Через глазок Василий Матвеевич увидел горного мастера Гайнуллина. Тот звонил, звонил, да так и ушел ни с чем. А через день сам председатель шахткома Газовиков пожаловал. И тот звонил безуспешно.
- Василий Матвеевич, вы же дома, Софья сказывала. - Подождал, потоптался и тоже ушел несолоно хлебавши.
Вечером Василий Матвеевич предупредил жену:
- С шахты кто будет, не открывай.
- Они же тебе добра желают. Комаров сегодня мне звонил, просил, чтобы ты выходил паспорта крепления чертить. Ну, чем не работа? Как раз по тебе, - упрашивала жена, но от ее кротости и страдания у Василия Матвеевича еще больше распалялось обидчивое и злорадное упорство.
Софья вдруг, в отчаянии заломив руки, закричала дико, страшно:
- О-о! Мучи-итель! Меня-то за что?
Василий Матвеевич, придерживаясь за стенку, пятился из кухни, и в глазах его играла злая усмешка: "Забегали, заплясали. То-то же! Да не выйдет".
А через час Софья вошла к нему такая же, какой обычно и была: тихой и доброй, только веки тяжело опустились, полуприкрыв глаза, - столько было в ней терпения и усталости.
- Подымайся, Вася, мыться. Протух весь лежа.
Василий Матвеевич нехотя поплелся за женой.
- Александр Егорович зайдет... Слышишь? Комаров сказал, что на днях зайдет. - Софья настойчиво возвращала его к жизни.
Василий Матвеевич будто и не слышал ее слов, в памяти всплыло давнее, детское - как его мыла домработница, которую он боялся, она больно намыливала голову, придерживала ее под водой, чтоб он хватанул мыльной пены. "У-у, буржуй! Не ори. Скажешь матери - ухо отрежу". То-то радости было у него, когда домработница ушла "кирпичи класть".
"А что, если и эта окунет сейчас да и не отпустит..."
...Солнце уже уползало с подоконника, а Василий Матвеевич все сидел у окна, глядел перед собой. Слева шиферная крыша, справа - черные тополя клонятся вершинами под ветром, впереди, меж крышей и тополями, - желтый лоб сопки, дальше все мутно расплывается, сливаясь с серым небом. Василию Матвеевичу мнилось, что на все это он смотрит дольше, чем живет, что он давным давно ходит по одному кругу и что никогда больше ничего другого не видел и не увидит. Тешась когда-то бездеятельным созерцанием природы и самого себя, Василий Матвеевич только теперь понял, что душа его ничем с этим миром не связана, а потому и не было страха его потерять, а значит, и себя уже было не жалко.
Слабое позднее сожаление, что он так ничего в жизни и не познал, не разглядел, даже не будоражило. Только лицо Ольги вынырнуло из той почти уже не существующей для Василия Матвеевича дали, но он прошептал: "Поздно, ох, как поздно!.."
Прозрачные предзакатные сумерки наполнили комнату, такие же прозрачные и покойные, как сама душа Василия Матвеевича. Он вздрогнул: показалось, что его кто-то позвал из угла. Прислушался, но ничего больше не услышал. Прошел в спальню и вернулся с тонким шелковым шарфом...
Василий Матвеевич потерял сознание почти мгновенно, но это мгновение для него было таким большим и озаренным, которого хватило бы на целую жизнь. Сперва на сотни смычков ударило стаккато и враз вылилось в прекрасную, рожденную им музыку. Он страшно закричал (хотя в действительности не издал ни звука), но не оттого, что умирает, а оттого, что вместе с ним умирает музыка, о которой никто никогда не узнает…
15
А дни спешили бегом да скоком - к весне, к лету. На участке смонтировали и пустили в работу механизированный комплекс, и Михаил Свешнев почувствовал, как много у него освободилось сил, сделав его жизнь просторной, как мартовский день. Круговорот напряжения его мышц как бы затормозился на большой скорости. "Что за морока... Сил, чувствую, много, а слабею. Видно, мышцы жадно кинулись отдыхать..." - определил он для себя.
- В конторах смолоду сидят, а я с двенадцати лет на критическом режиме. Поздно мне было менять эти... обороты, вредно для души и тела, - жаловался Михаил Черняеву.
- А ты переведи энергию на другое, полезное для души и тела, - советовал тот полушутя.
"А он прав, черт курносый. Человек не рак, чтоб задом пятиться, - сделал вывод Михаил. - Осенью надо в техникум идти, а пока усадьбу рвом окопать, чтобы ливни почву не сносили, садом заняться".
Михаил перебрал весь сад до последней ветки и хворостинки. Сволок обрези вниз к ручью - большущая куча набралась. И сад вдруг превратился в стриженого новобранца: длинноухого, худого, с тонкими руками. Впившись корнями в каменистый холод земли, сад был еще не сама жизнь, а ее обещание.
И ударил апрель - солнцем, влагой, прозрачной синью наполнил долину от края до края. Насторожив слух, Михаил едва-едва улавливал какое-то серебряно-мелодичное разноголосье, стекавшее с высоты. Казалось, где-то в поднебесье на высочайшей ноте звенел хор, славя чудо-жизнь. Михаил замер, стоял, опершись на грабли, которыми сгребал прошлогоднюю траву.
- Слышишь? - спросил он Валентину, направляя свой слух в небо.
- Чего?
Валентина бросила копать начатую грядку, прислушалась.
- Вентиляторы на шахте зудят, - сказала она, надавливая тяжелой ногой на лопату. - Чего их слушать?
Лицо Валентины светилось розовым светом, который, казалось, исходил даже от ее одежды. В глазах плавала апрельская заволока, отражая зовущую радость ее тела - не души, потому-то одни и те же звуки они с Михаилом воспринимали по-разному.
- Азоркин к тебе приходил, - сообщила Валентина.
- Когда?
- Вечером. Хочу, говорит, с Михаилом побеседовать.
- Так это, может, он не ко мне, а к тебе заглядывал, - напомнил Михаил.
- Опять за свое! - оскорбилась Валентина, яростно отбрасывая под уклон отрезанную лопатой землю.
- Ты почву-то вниз не сбрасывай, - заметил Михаил. - А то будешь носилками вверх таскать. Чего ж это он: я - в шахту, а он - ко мне, поговорить...
Валентина не знала, что сказать, и от этого сердилась, зло ворочала землю. Она бы и совсем не сказала мужу про Азоркина, но Олег видел - утаишь, хуже будет, если выяснится.
Не видела Азоркина полгода. Знала, что он теперь один живет в своем доме. Прошлое старалась не вспоминать, так, баловство, а все же неладно было на душе. И вот - на тебе, неделю назад сошлись-повстречались. Тащила две сумки, набитые солью, сахаром да хлебом-крупой. Решила дорогу спрямить, через барачные дворы пошла. Запуталась между сараюшками, угольными ящиками, штабелями древесины. Руки замлели, поставила сумки на подвернувшуюся доску, газету подстелила и сама присела.
А весна-то! Теплынь! И вечер только-только замутил светлое лицо дня. "Зимой-то глухо, а теперь как!.." - волновалась Валентина.