В ветреные, неуютные сумерки Михаил Свешнев вышел из учебного комбината шахты, где учился теперь после смены. Перед глазами еще виднелись гидравлическая схема механизированного комплекса, цилиндры, штоки, перекрытия... Еще торчало в ушах "изречение" преподавателя, с которым он суется к месту и не к месту: "Техника в руках дикаря - кусок железа". "Изречение" всем надоело да и вроде оскорбляло, и тогда Костя Богунков на эту "мудрость" придумал вопрос:
- А кто изобрел гвоздь?
Преподаватель не знал, но Костин подвох понял, посмеялся над собой, но свою словесную жвачку так и не выплюнул.
"Техника в руках дикаря... - привязалось и к Михаилу. - Вот ты зараза!" Он постоял в слабом заветрии сквера, словно вспоминая такое важное, что и шагать нельзя, но в голову лезла какая-то мешанина: "Ну вот, скоро отнянчишь бревна - над головой будет щит. Машинист передвижной крепи, машинист передвижного конвейера... Легче работа, счастливей жизнь... Техника в руках... Тьфу!"
Пирамидальные тополя, словно сжавшись в свечки от холода, текляво уходили в темно-серую высь, свистяще гудели там острыми вершинами.
Ветер, подталкивая в спину, вывел Михаила на гать. Напротив азоркинского дома он приостановился: зайти, не зайти?
Азоркина не видел с больничной встречи, и видеть не шибко-то хотелось: ведь не друг и даже не товарищ. "А все-таки и он человек. Да и связала нас судьба. А чем связала? - раздраженно спросил себя. - Рука у него не болит, сыт вроде, да и женщины не забывают..."
В горячке до какой только чепухи не додумаешься! От обиды, может, он так на Азоркина? От обиды и неуверенности, что вина перед Азоркиным хоть и вскользь, а на него пришлась.
Веранда скрипела и вроде качалась, как подвесная люлька, от шагов ли Михаила или от ветра. Михаил шарил по двери, искал скобу, и ему казалось, что на веранде еще ветренее, чем во дворе.
- Зинка, ты? - раздался хрипловатый голос.
Дверь распахнулась, и в лицо Михаилу ударило ярким светом и теплом. Азоркин стоял на пороге в майке поверх брюк, с веником в руке, растерянный и удивленный.
Михаил приметил, как тот еле сдерживал радостную улыбку, и сам улыбнулся, оглядывая маленькую кухню-прихожую с раскаленной докрасна плитой,
- Июль тут у тебя. Ну, здорово!..
Азоркин все еще стоял столбом, и внезапно радость на его лице сменилась выражением упрека:
- Как же ты надумал? - сказал, бросив веник в кучу шлака у топки. - Замерз, поди. Раздевайся давай, - засуетился он, усаживая Михаила к кухонному столу. - А я слышу - шебаршит кто-то. На тебя и не подумал.
- Да вот с работы...
- Смена-то, когда прошла... А-а, курсы проходишь! - кивнул Азоркин на торчавшую из кармана пальто Михаила сплюснутую вдвое тетрадку.
Михаил покосился на культю, которую Азоркин выложил на стол. "Нарочно, что ли?.." И Азоркин, видно, поняв смущение Михаила, надел рубаху, спрятал обрубок в длинном рукаве.
- Прохожу, - сказал Михаил. - Теперь вся смена переучивается...
- Ну, вот и ты сподобился! Твое теперь дело - кнопки нажимать, а уголь сам из забоя будет вываливаться... - Михаил не отозвался на слова Азоркина, сказанные с оттенком иронии, а тот одной рукой ловко накидывал совком уголь в пылающую печь, ворчал: - Пока кочегаришь - тепло, перестал топить - ветер все за полчаса выдует. Три кола забито, бороной накрыто - и весь дом. Уйду в общежитие, а то этим хламом привалит похлестче, чем в забое.
"Гу-гу-ух", - гоготал ветер, тряс дом так, что лампочка над столом покачивалась. "Ди-динь, ди-динь, ди-динь", - отзванивало стекло в черной, облупившейся от краски раме.
Сидели друг против друга, навалившись локтями на стол, а в черноте окна, словно на улице, за стеной, повторялся тот же стол, и они за столом, и там во мраке, глядели один на другого два хмурых человека - Азоркин и Михаил Свешнев.
- Как там новый начальник? - нарушил молчание Азоркин.
- Черняев? А ничего пока...
- А Головкин как?
- Плохи дела у мужика...
- И черт с ним! Я их не жалею!.. - покрутил Азоркин головой.
- Кого - их?
- Ну... вообще.
- Правильно делаешь, Петя, - не сдержался Михаил. - Столько доброго ты людям сделал, что на все право заслужил: и жалеть и не жалеть!
- Ох, и змей же ты, Мишка! Так и норовишь в завал загнать. Что мне над Головкиным плакать - своего вот так, - провел рукой у горла, заворочав кровянистыми белками глаз. Высморкался неопрятно, рукавом повозил под носом. Куда и щегольство делось?
"Пьет, наверно, дубина. "Что плакать". А сам только и ждет, чтоб пожалел кто", - думал Михаил, ловя себя на том, что надеялся увидеть Азоркина не прежним. Смерти в глаза поглядел, семья рассыпалась - все бы должно перетряхнуться в человеке, а тут только и изменения, что шея заотекла складками, лицо сыростью подпитало изнутри - ранняя старость принялась выправлять, казалось, вечно не стареющие его черты.
- На работу тебе надо, - сказал Михаил.
- Чего? А-а, - оскалил Азоркин зубы. - Я же все равно свой заработок получаю, покалечился-то не по своей вине. Я свое отработал!.. - И, не глядя на Михаила, заспотыкался на словах: - Тогда... не рассказал... что Райка-то?.. Что говорила тебе?
- Уеду, говорила, надоело, и все.
Михаил лопаткой ногтя щелкнул валявшийся на столе окурок, тот пулькой вылетел в проем двери. Тогда, в сентябре, ушел из этого дома с толку сбитый. Из всех чувств было ясно одно: жалко Раису, И сейчас она нет-нет да и предстанет в памяти. Ни времени, ни места не выбирает, всплывет, стоит перед глазами, в лаве ли во время работы или в раскомандировочной на наряде, когда он, Михаил, ни сном ни духом о ней - голова совсем другим занята, - а она: вот тебе я! С ресниц слезы катятся, голову к его груди прижимает, сердце слушает: "Вот, стучит... Теперь знаю, как оно стучит, и всегда буду слышать". "Что-то не совсем то на уме было, - тревожился Михаил в такие минуты, докапывался. - И хорошо, что уехала. Мало ли что могло разыграться". И все равно, вернись сейчас молодость, выбрал бы Валентину, не Раису, - тут уж сомнений нет и объяснений тому не было тоже.
Дней двадцать назад его встретила на пришахтовом дворе незнакомая женщина: "Вы Михаил Свешнев?" - "Я". - "Получите на почте письмо в отделе "До востребования". С неделю не ходил. "Пускай назад пересылают, а то будешь сердце надрывать". Но на почту все же пошел, не выдержал, да и не хотелось обижать Раису, унижать ее.
Недаром говорится - без стыда лица не износишь. У этого проклятого окошка "До востребования" запарился. Казалось, все знают, зачем пришел. Молоденькая девчушка подала письмо, улыбнувшись ободряюще: ничего, дескать, бывает. Прихватив в киоске что надо для ответного письма, ушел за город, в лес.
Под крутым берегом речки Упорной он разжег костер и, сидя на толстенной и гладкой, как кость, валежине, читал письмо и писал ответ.
Письмо Раисы было простое, сдержанное. Сообщала о своей жизни в Свердловске, что живут у родителей, работает. Только жаловалась, что он, Михаил, ей не снится: "Ложусь спать и говорю тебе: приснись, жалко, что ли? Но не снишься, хоть убей. Только Азоркин снится, а ты нет. Днем о тебе думаю, а ночью сплю зря. Помнишь, вашу бригаду фотографировали? Так я тебя вырезала, увеличила - портрет почти получился. Ты в каске, в спецовке, щуришь свои узкие глаза от солнца. Ты сейчас читаешь, а я за плечом стою..."
Михаил невольно оглянулся. Серое разнолесье, густые голые заросли подлеска... Справа сопки, слева сопки, и тоже в серой шубе леса, глухое, угрюмое гудение которого густо стекало в узкую долину... "Да что же это я? Что же это? - спрашивал себя и глядел на листок бумаги. - Человек страдает, а я виноват. Разве я сделал что-то такое, из-за чего должен страдать другой человек?"
"Одно сердце, говорят, страдает, а другое не знает - это лучше, чем знает, да не может ничем помочь, - писал Михаил в ответ. - Я раньше не знал о твоих переживаниях, было легче, а теперь знаю, но ничего от этого ни в твоей, ни в моей жизни измениться не может. Ты не виновата, что твое сердце не выдержало, созналось, а я тоже не виноват перед тобой ни в чем, но все равно виноват, потому что твое сердце болит не из-за кого-то, а из-за меня. Я тебя не ругаю, ты не обижайся, но если твое сердце болит из-за меня, то и мое от этого не на месте и тоже болеть должно. Пожалуйста, думай обо мне поменьше, а то я, наверное, слышу твои думы и сам думаю о тебе. Письмо твое хотел сжечь, да не посмел. Посылаю его вместе с моим - пускай у тебя лежат. А мне больше не пиши, я все равно на почту не пойду".
- ...Говорила же она что-то про меня? Не может ведь так?.. - потребовал Азоркин, отрывая Михаила от его мыслей.
- А у тебя ее адрес есть? - спросил он.
- А как же? Деньги-то контора на ребят высчитывает.
- Вот и напиши ей, узнай...
Азоркин не обиделся на Михаила из-за его резкого тона, но запечалился, голову повесил.
- Подкосила меня Райка, под самый корень подкосила. Э-эх! - простонал Азоркин, запустив руку в кудлатые волосы, словно собираясь рвануть из них клок.
- Да уж верно. На руках ты ее носил. Чего только бабе надо было? Жили душа в душу... Неблагодарная. - Михаил поднялся.
- Мишка, подожди. Подожди, Мишка, - стал уговаривать Азоркин, весь сразу пообвянув, как лопух на жаре. - Я ждал тебя. Посиди еще малость. Есть, поди, хочешь. Сейчас Зинка придет, сготовит. Посиди!..
Азоркин хватал за рукав Михаила, заискивающе улыбаясь, заглядывал в лицо.