Но и своего Колыбаев упускать не собирался. Головы не терял, а "шариками" в ней крутил почище, чем та машина, которая в бухгалтерии начисляет ему получку.
И снова выследил Валерку, будто воробья, ускользающего от кошки.
- Ты почему тогда из лавы удрал, гаденыш?
- Так дядя Миша приказал... - заскулил Валерка.
- "Дядя Миша", - прошипел Колыбаев. - А у тебя свой котелок не варит? Да я тебя сам к прокурору уволоку! Ты знаешь, что все из-за тебя? Корж-то видал?
- Плохо видал. Глыба…
- "Глыба", - опять передразнил Колыбаев. - Не удрал бы, ковырнули вагой - и целая рука. Сам удрал и валишь на дядю Мишу... Что же, по-твоему, тебя, дурака, я теперь выручать за так должен?..
Комиссия не успела уехать, а Колыбаев уж прикинул: свое брать надо. Подкараулил Головкина на его тропке в закоулках поселка, пожаловался:
- Сомнения меня одолели, Василий Матвеевич. Да и совесть...
- В чем же дело, Ефим Петрович? - усомнился и Головкин настороженно, а внутри все так и оборвалось: "Беда одна не ходит..." И вид у него был такой, что Колыбаев на миг пожалел его. "Не трогать тебя, что ли?" Но тут же ругнул себя, что жалость в душу допустил.
- Насчет Ковалева я сомневаюсь. Зря мы с тобой его того... по черной дорожке направили. Жалко парня - молодой совсем...
"Никого тебе, Колыбаев, не жалко, - понимал Василий Матвеевич. - Ты новую пакость задумал... Да только вот какую?.." Вслух же сказал:
- Что же ты предлагаешь, Ефим Петрович? Сам знаешь, что нам теперь изменить ничего невозможно. Да и пользы не будет возвращаться к этому...
- А чего мне предлагать? Пойду да и признаюсь Комарову. Все расскажу, как мы с тобой... Чего терять? - дуроломом попер Колыбаев. - А ты еще ИТР. Тебе еще под шкуру добавят сала. То бы туда-сюда да опять в дамки, а тут уж!
- Чего же ты хочешь? - спросил Василий Матвеевич, хотя уже догадался, к чему клонит Колыбаев.
- Чего?! Даром, говорят, и чирей не садится. Тыщу дашь - и разойдемся!
- А говорил, Ковалева жалко... - Василий Матвеевич зачем-то еще пытался ловить Колыбаева на лицемерии. - Что же ты так...
- Всех жалко! Тебя тоже жалко... - вздохнул Колыбаев.
Вздохнул, а в лице ничего не изменилось. И Василий Матвеевич в который раз подивился на этого человека. Не помнил, чтобы лицо Колыбаева когда-либо теплилось хоть каким подобием человеческих чувств - деревянная маска.
- Цена, думаешь, высокая? - Колыбаев по-своему расценил молчание Головкина. И пояснил: - Нужда цены не спрашивает.
Василий Матвеевич повел взглядом: кругом ясная благодать осеннего дня, в садах и огородах копошатся люди, прибирают урожай на зиму, а он не может позвать их на помощь, не смеет крикнуть: "Помогите! Грабят!" Подумал: "Почему, почему я не могу этого сделать? Когда у меня не только отнимают деньги, но и унижают душу? Разве я не имею права на помощь?"
- Деньги принесешь завтра, в это же время, - строго сказал Колыбаев. - Вот сюда, - ткнул кулаком в землю.
- Расписку дашь?
- Хм... - Колыбаев поворочал глазами. - Кто же в таком деле расписывается?
- А где гарантия, что я принесу деньги, а ты потом еще не потребуешь?..
Василий Матвеевич Головкин, пережив только что чувство унижения, гадливости и страха одиночества, беспомощности, страдая душой и телом от непривычного для него рабочего дня, сам не заметил, как доплелся до Ольгиной калитки. Долго прилаживал воротца на место, будто затем только и пришел, чтоб возиться с этим гнильем. Что-то смутное удерживало его у калитки, и он в своем горе не мог и не хотел сразу осознать, что все, чего от него Ольге нужно было, - все уветрилось враз: и положение и деньги. Он ничего ей не принес, кроме своей боли.
Василий Матвеевич не видел, как из глубины сада вышла Ольга с охапкой осенних цветов.
- Смотрю, смотрю и не узнаю, что за дедушка калитку мне чинит...
Василий Матвеевич вздрогнул, повернулся и как-то рывками, точно ему в подбородок кто тыкал кулаком, стал выпрямлять выгорбатившуюся спину. Ольга похохатывала, то окуная лицо в цветы, то вскидывая голову. А георгины и гладиолусы под стать Ольге - тугие, свежие, будто накрахмаленные, были прижаты к ее груди.
Он уже понял, что смешон ей, но ничего не мог с собой поделать - ни подняться на порог, ни повернуться и уйти.
- Ну, ладно, зайди, а то свалишься тут, потом "Скорую" вызывать, - сказала, построжав лицом, и пошла в дом, покачивая бедрами под тонким платьицем в синий цветок.
Он покорно и бездумно пошел за ней, понимая, что порог переступать ему нельзя, а пошел.
Ольга свалила цветы на стол и пригласила Василия Матвеевича сесть, он, садясь, испустил протяжный вздох со стоном, и Ольга опять хохотнула.
- Пропал я, Ольга... Погиб! - не сдержал боли Василий Матвеевич. Он часто и обиженно моргал. - А ты... Чего тебе смешно, когда... - укорил. - Разве можно радоваться, когда у другого беда?
- С чего ты взял - радуюсь? - фыркнула Ольга, заворачивая цветы в целлофан. - Какая уж тут радость...
Села на кушетку - вся молодость и здоровье, и Василий Матвеевич с тоской позавидовал себе недавнему: как легко он перебросил мостик через пропасть, разделявшую его с Ольгой. Счастье покупное, да разве думал тогда о том, когда, как догорающее полено, вспыхнул последним пламенем, - разве думал тогда о средствах, была цель: хоть час - да мой!.. "Если на этом все кончится, и то ладно", - думал, готовый ко всему. Пусть недолгим, но охапистым глотком хватанул напоследок счастья, всем горлом, до тугого забоя души. Так думал Василий Матвеевич, а оказалось, что счастьем, как хлебом, впрок не наешься - его нужно иметь постоянно.
- Оля, не бросай меня. Люблю я тебя больше жизни! Не бросай - пропаду!.. И без того пропадаю... - просил он тихо, умоляюще.
- Ну что ты, Василий Матвеевич... Что было, то было - и хватит. У тебя жена. Чего мучиться-то! - Ольга изо всей силы старалась быть душевной, но она опаздывала к подружке на день рождения и потому досадовала. - Иди домой. Жена ждет, а он тут... - сказала уже недобрым голосом.
- Я разведусь с ней. На тебе женюсь...
- Обрадовал! - Ольга покрутила у виска пальцем. - Посмотри на себя и на меня, разве мы пара? Сиделкой при тебе быть?
Под сердцем у Василия Матвеевича что-то лопнуло, полоснуло жгучей болью, и он, хрипя, стал валиться на сторону. Ольга метнулась во двор, забыв, что вода в кухне. Вернулась да кастрюлю, почти ведерную, опрокинула ему на голову.
Он застонал, дыхание стало выравниваться.
- Ага! Будешь мне тут!.. - Ольга, больно прихватывая волосы, терла его голову полотенцем. - Поднимайся. Ну! Поднимайся живо!..
Тянула за плечи, а он уже пришел в себя, но от стола не отрывался, стонал, стараясь разжалобить Ольгу, этим еще больше озлоблял ее. И она догадалась, что поможет не таска, а ласка.
- Пойдем, Вася, пойдем, - заворковала она. - Я тебя провожу. Какой ты... Пойдем!
Он понял ее немудреную хитрость, с трудом поднялся. Вышли на мглистую безлюдную улицу, в конце которой, там, куда ему нужно было идти, из темных округлых деревьев поднималась вишневоликая луна.
- Мне не к кому идти, Оля, - потянул он ее неподатливую руку, чтобы поцеловать.
- Как - не к кому? Жена дома, - отняла руку - Иди потихоньку.
- Ишь ты-ы!.. - зашипел по-гусиному. - Деньги брала, так про жену не вспоминала! А? Зачем было все? Зачем мучить человека? Или я не человек?
Ольга легко развернула Василия Матвеевича, сильно толкнула под лопатки, и он едва не свалился, сделал вихлястую пробежку.
Он брел прямо на луну и ненавидел все: и свое прошлое, и будущее, и Ольгу, и Софью, и всех людей, которых знал и не знал, и эту луну. О, если бы сейчас полыхнуло все от края до края огнем донебесным, то с какой радостью плясал бы Василий Матвеевич среди гибнущего мира, погибая сам!..
- А-а, будь все проклято! Будь!.. - плевался сухим ртом и почти бежал, не чувствуя вечно тяжелого своего тела.
Так и домой ввалился: лицо серое, с глазами сумасшедшего. Софью перепугал. Сунулась за ним в его комнату, натолкнулась в распахе дверей на глаза его страшные, отпрянула, как от пощечины.
Сидела на кухне, пораженная этой грозой из ясного неба, испуганно слушала, как скрипка визжала, вопила, гудела угрожающе. "Да что ж это!" - не выдержала и настороженно заглянула к мужу.
- Вася, - позвала робко.
- Что? - остановил смычок.
- Вася...
- Сги-и-инь! - затряс он щеками и стал хлестать скрипкой о край стола. "Крах, крах, крах!" - доносилось до убегающей Софьи.
13
Ни тепла, ни холода. Январь доживал последние дни, а далекий север так толком и не дотянулся холодными руками до этого края, чтобы навести свой порядок. Всю зиму дуют промозглые ветры, несут песок с пылью; снег выпадет раз-другой и исчезнет бесследно: не то истает, не то вымерзнет-выветрится. И всю зиму, будто ржавой жестью, гремят неопавшей листвой дубняки по сопкам, сводя с ума зайцев-русаков, завезенных сюда из заснеженной России.
В такую пору город Многоудобный совсем не оправдывает своего имени. Северный ветер, разбежавшись через широкую долину, легко раздувает дымящиеся отвалы породы, наполняя воздух жирной копотью; ему в помощь дружно чадят многочисленные кочегарки, жадно сжирают льготный уголь печи домов частного сектора. Сладковатый, едкий дым, желтая пыль нависают над городом как тяжелое сырое одеяло.