Конечно, приезд отца Комарова да и сам Комаров что-то такое и раньше подсказывали Головкину, чего он не принимал в расчет. А сейчас, отсюда, Комаров виделся Василию совсем другим. "Мне хотелось видеть Комарова примитивным - я его таким и видел, но тут что-то не так". И тогда не придал значения, когда заговорили о курсовом проекте Комарова - о методах вскрытия угольного поля. "Вася, - сказала тогда Ксения, - а Комаров-то наш!.. Мы копируем старое, а он... Свежий какой-то, светлый весь".
"Подожди!.. Что же это?" - Головкин даже приподнялся на локоть, пытаясь разглядеть тьму. Тогда мимо ушей пропустил слова Ксении, а теперь ударили они его больно под сердце. И это говорила Ксения, единственный человек на свете, ради которого он готов был на все.
Откуда же эта свежесть, светлота? Жизнь груба и тяжела в своих истоках. Комаров вышел из тех истоков, до устья ему еще далеко, но уже теперь половодье набирает мощь. Откуда, откуда у него столько сил? "Но ведь в конце концов они к нам идут, а не мы к ним. К кому, к нам?" - спотыкался в мыслях Головкин.
Задыхаясь, Головкин уткнулся в подушку. "Ксению знать не хочу! И вообще всех!.. Душу на замок, сам себе судья и бог!"
Он уснул, когда заря стала набирать новую силу. Спал он крепко, но недолго: солнце еще розовости не потеряло, когда он вскинулся. Михаила уже не было. Головкин выглянул в переднюю комнату. Справа от двери на деревянной распорке висел умывальный чугун, а на гвозде - чистое льняное полотенце. Сполоснулся над лоханью, отер лицо залежавшимся в сундуке полотном, совсем не думая о том, что самое лучшее в этой бедности полотенце, вытканное цветами и петухами, может быть, десятилетие хранилось, а теперь вывешено для него, незваного гостя. Надевая пиджак, он вспомнил слова Михаила: "Отсыпайтесь, а завтра за песни приметесь", - и подобие улыбки скривило его припухлые губы. "Песни... Петухи и те не поют..."
На столе стояла кружка молока, а рядом - кусочек хлеба. Хлеб он не тронул, но молока отпил полкружки, с трудом сдерживаясь, чтоб не проглотить все.
Вышел во двор, а солнце, такое радостное, брызнуло в лицо! В огороде так тучна и темно-зелена была растительность, что казалось, ветхие плетни расперло, выгнуло наружу. В этой зелени, как и вчера, белели две головенки - дети трудились. И ни души вокруг: "Вот и хорошо, без разговоров уйду".
Он вышел из деревни на длинную и пустынную дорогу, чувствуя острый стыд за себя: "Дурак, дурак, на всю жизнь дурак! Посмотрел, изучил, понял... Хорошо, что о таком позоре никто никогда не узнает - ни Ксения, ни кто другой, а здешние - так их не было для меня и не будет!.." Нет, не прикоснется он больше к чужой жизни, не заглянет в чужую душу и в свою заглянуть не позволит. Комаров с его жизнью теперь был ему безразличен, как была безразлична только что оставленная им деревня.
Ноги в тесных туфлях горели, пальцы занемели. Головкин разулся, попробовал идти босым, но заковылял, заприседал от каждой крупинки земли и опять обулся.
Он не знал босоты. Кажется, и по полу босыми ногами не ступал, не то что по земле. Мать воспитала ко всякой пылинке с младенчества отвращение. "Грязь убивает нас, - говорила. - Да, да! Именно грязь! - и ничто иное..." - И ее лицо брезгливо морщилось.
Мать всегда была какой-то сахарно-белой, с руками бледно-розоватыми и нежными, словно вылепленными из мякоти недозрелого арбуза. Носила она большей частью темный строгий костюм с белой блузкой. Ее лаковые туфли и шелковые чулки были постоянно чисты, словно ходила она по асфальту большого города, а не по улицам черного от копоти терриконов Горска, где в сушь меж досок тротуара при каждом шаге выпархивала пыль, а в непогоду вязким тестом выползала грязь.
Василий остановился у хлебного поля, тяжелого от густой зелени, оглянулся: "Где дома?" Деревня словно утонула, едва разглядел коньки крыш и трубы - скрыло ее хлебами и травами. Куда ни глянь - лишь и безлюдье. Он даже физически, до зябкой дрожи ощутил одиночество и с суеверным страхом подумал: "Где же станция, найду ли я ее?" И тут же успокоился: вот же она, дорога, шагай, и она выведет в твою привычную жизнь.
8
Третью неделю Михаил не спускался в шахту. Рана уже не мешала, только зудила, но врач Насонов на работу не выписывал. Помнет, подавит шрам, а потом что-то быстро и много пишет. Насонов одних лет с Михаилом, виски, тоже седые, выпушились из-под белого колпака, но лицо свежее, руки ловкие и быстрые.
- Через три дня ко мне, - сказал.
- А может, не приходить уже... - словно бы попросил Михаил. - Чего болтаться-то здоровому?
- Хм... - Насонов поглядел на Михаила так, что тому сделалось неловко. - Вы, Свешнев, мужественный человек, но, извините, невежественный...
- Да спина не болит, вот и...
- Не болит? - Насонов навалился на стол, руки протянул по столу, точно показывая их Михаилу, и тот увидел вблизи прозрачные розовые ногти, припухлые суставы пальцев с пушком и невольно сложил в комок на коленях свои коричневые руки-оковалки. - Не болит, - повторил Насонов. - Пот, грязь, баня - и обеспечен свищ! И все начнется сначала... - Вышел из-за стола, сел напротив, уставился вплотную. - Не сердитесь, - предупредил. - Я врач... Не из-за праздного любопытства... Азоркин почти не потерял крови. Как вам удалось?
- Да вот так. - Михаил свел пальцы, не дожимая их в кулак. - У меня по-другому времени не было.
- Да, да. - Насонов поглядел на его руку. - Обычная рука. Вовсе обычная. Чаще бывают крупнее... А знаешь, ты его дважды спас!
- Хватит с меня и одного раза, - помрачнел Михаил. - Вот так хватит, - провел ребром ладони по горлу.
- Погоди, - отмахнулся Насонов, не вникая в смысл сказанных Михаилом слов. - Ты думаешь, Азоркин жив бы остался, если бы ты просто вынес его из-под завала?..
- Кто его знает, я об этом не думал.
- Нет, Михаил Семенович, ты думал. Ты об этом всю жизнь думал. Так ведь не бывает: раз - и подвиг. Для этого редко какое сердце созревает.
- Да что теперь об этом...
- Что?.. На таких, как ты, совесть держится. Я хирург, и со стажем. Порезал на своем веку, покромсал, но к страданиям других не привык. И не дай бог, если привыкну, хотя эмоции и в моей профессии, как и в твоей, далеко не на пользу, и все равно - не дай бог!..
Насонов поднялся, прошелся до двери и обратно.
- Я, может, больше себя спасал, чем Азоркина. Откуда кто знает? - раздумчиво проговорил Михаил.
Насонов скривил губы в улыбке.
- Сильные всегда великодушные... - сказал Насонов. И добавил печально: - Вечер, а домой идти не хочется...
Насонов стянул с головы колпак, провел рукой по белесым, словно льняным, волосам и оттого сразу изменился так, что Михаила поразило изменение не только внешней, но и внутренней сути человека, словно тот Насонов, настойчивый и деловой, исчез, а вместо него вдруг оказался мягкий, мечтательный и печальный. С таким хорошо на речке у костра сидеть...
- Да, не хочется, - вздохнул Насонов. - Понимаешь?.. - Он запнулся, пристально и просяще поглядел на Михаила. - Жена моя ушла к другому, - пожаловался неожиданно. - Ушла, думается, по зову плоти.
Михаил смутился от столь голой откровенности врача перед ним, чужим для него человеком. "Не могут люди молчать от боли", - подумал сочувственно.
- Может, полюбила? - сказал, вспоминая разговор с Валентиной об Азоркине.
- Кого полюбила?! - нервно рассмеялся Насонов. - Ханыгу? Пьяницу, который жил на содержании у уборщицы? А может, и полюбила. Иначе как же можно? - метался он от вопроса к вопросу. - Нет, честное слово, Михаил Семенович, я ее нового мужа не оговариваю из-за обиды: такой он и есть. Любовь! - вскинул Насонов раздвоенный подбородок, и столько в его лице было мальчишеского, жалкого. - Во загадка, а?!
"Загадка", - молча согласился Михаил, думая о своем.
- Хоть возьми твоего Азоркина. - Насонов будто услышал мысли Михаила. - Ну, видно же - мешок пустяков! И что ты думаешь? К нему в больницу каждый день новые женщины приходят. А у самого - жена красавица! И умна, я тебе скажу, - беседовал с ней. У нас с ней в чем-то судьбы схожи.
- Ты любовь-то с развратом не путай. У Азоркина...
- При чем тут разврат! - замахал руками Насонов. - Оставим его... Я столько передумал... Ну, хоть бы вот такой ответ, - показал кончик мизинца, - на эту тайну. Нет ответа!
- Что ж... - пожал Михаил плечами. - Нет ответа, утешься вопросом. В ясности-то и жизнь бы кончилась.
Насонов вроде впал в забытье. Оба молчали, тяжело придавленные невысказанностью. Михаил глядел в окно на южную сторону неба, где бледно-розовые облака прямо на глазах истлевали в темный пепел, и удивлялся краем сознания такому скорому изменению красок в природе и еще тому, что Насонов, этот совсем не из его жизни человек, показался ему таким душевно близким, точно сумрак вечера растворил их, слил в единую плоть, в единую душу.
- Ты книги читаешь? - испортил хорошее молчание Насонов.
- Люблю.
- У меня библиотека есть. Приходи, если что надо. Я над старой аптекой, в сорок первой живу.
- Спасибо, может, приду.
- Да не "может". Ты приходи. Я над книгами трясусь, как над самым дорогим в жизни. А тебе полбиблиотеки, если примешь, подарю. Для тебя не пожалею. Что сейчас читаешь?
- "Клима Самгина" перечитываю.