Дарья лицо опять в полу халата уронила. И снова перед глазами Михаила был ее затылок с ощипком волос. "А ведь молодая была и, может быть, красивая", - думал Михаил и попытался в воображении представить Дарью молодой и красивой, но не мог: казалось, что она всю жизнь была такой же, как теперь.
- Что ж, тетя Даша, - дрогнувшим голосом сказал Михаил. - Теперь о детях да внуках думать надо...
- Надо бы, - согласилась она, - да где их взять? Вы у меня и дети, и все тут. Давай-ка еще по одной. Обнаглела я сегодня совсем: смолю чужое да тебя держу. Тебе и домой, поди, охота, и под солнышко. Вон как оно играет под вечер-то, - показала на окно, где рябило через крону акации солнце. - А для шахтера солнышко-то - милое дело!
Михаилу и вправду уже было пора. Пока помоешься, туда-сюда - и темень, а утром под землю. Так вот и бывает иной раз: то пасмурно, то еще что, за неделю раза два увидишь солнце накоротке - здравствуй да прощай. Теперь уж дома быть бы, пообедать да сидеть в саду под кустом крыжовника, обирать ягоды - милое дело. Валентина рядом, сыновья...
Он задумался, а Дарья тоже думала о своем, кивала головой.
- Так, значит, нету детей-то? Это плохо, - сказал Михаил осуждающе, но почти не задумываясь о сказанном.
Дарья дернулась, но позы не изменила, так же твердо глядела перед собой. И тут только дошло до Михаила, что он сморозил.
- Прости, тетя Даша, дурака. Ну... это... ляпнул я…
- Погиб Вася, цветок мой, в день нынешний, - вроде не слыша его, забасила Дарья. - А дети... Какие дети? Надорвалась я вся... Не успелось, не довелось, Мишенька, не ругай меня! А Вася жалел, всю тяжесть основную на себя клал, за комель лесину брать не велел, а куда денешься, коль взялся за гуж? А угля, сколь ни дай, все мало - война сжирала!.. - Дарья говорила торопливо, вроде оправдываясь перед Михаилом и боясь, что не захочет ее дослушать. - Ты, говорит, иди, глинки на пыжи принеси, пока я забурю. Пошла, а в сердце как ударит! Бегу с глиной, а штрек тесный, душный, то плечом зацеплюсь, то головой... Прибегаю, а он уж, Васенька мой, и готов. И глыбка небольшая вывалилась, да, видно, устал шибко, не успел увернуться. Торопились все, не успевали закрепить забой хорошо, Да и чем было крепить, лесу не хватало…
Она плотно сжала куцые реснички, и на них повисли слезинки, подрожали искринками, отразив в себе закатное солнце, узким лучиком пробившееся в предбанник, и сорвались.
- Разнюнилась-то, господи. - Дарья часто моргала, сгоняя слезы с закрасневшихся глаз, и слезы не стекали с лица, терялись в многочисленных морщинах, как в трухлявом куске дерева. - Чего бы уж теперь - все в даль укатилось какую. Уж привыкнуть бы надо... Памятник погибшим на войне шахта выставила в сквере. Отчего же, Миша, в шахте полегшим рядком бы не поставить? - вопросила осторожно.
- Так чего равнять? Здесь дома хоронили, с почестями, а от тех, может, одна неизвестность осталась. Моей жены отец где-то на Дунае погиб. И не схоронен, поди. Теща живая была, все ехать порывалась. А зачем ехать? На берегу Дуная постоять?
- Верно, верно, Миша, - согласилась Дарья. - Тут прийти, вспомянуть есть куда. Верно говоришь...
Помолчали. Тихо было, будто и не на шахте, а где-нибудь в лесной сторожке. Только в душевой вроде кто тайком всхлипывал.
Михаил представил себя на месте Дарьи: сидеть здесь одному с такими думами - это же невыносимо! Вот он - сколько ни сиди, а все равно уйдет, а она останется, и ничего не изменится.
- Памятничек-то весь сгнил, ржа съела. Окомелочек остался, - говорила вроде сама с собой Дарья. - Говорю, тридцать лет уж... Памятник хоть из железа шахта ставила, а ржой побило.
- Обновить надо. Теперь это не сложно: в мехцехе сварят.
- Надо бы, - как-то безразлично согласилась Дарья. - А седой ты, Миша, прямо белый весь. Думаешь, что ли, много?
- Кто его знает. Вроде бы и не с чего седеть...
- Кто жив остался из тыловиков, всех карточки в клубе вывесили, - снова повернула Дарья на свое. - Дескать, победу ковали. Да мало их осталось, кто ковал-то, - выложились до срока, а остались, так еле огузки тянут. Загребин Ванька там висит, тоже ковал. Пошто так-то, Миша?
- Наверно, и такие нужны.
- Да ты почему говоришь-то так? - взняла голос Дарья. - Сам не веришь в это, а говоришь... Зачем он нужен, Загребин-то? Моя бы воля, так бы и спросила: зачем на земле живешь, как хлеб ешь и не давишься им?.. Он, этот шахтер, тяжелее куска хлеба не подымал!..
- Не надо, тетя Даша, про Загребина. Ну его к лешему! Ты лучше скажи, где твой Василий схоронен? На старом или новом кладбище?
- На старом, Миша, на старом. И местечко хорошее: над оврагом. Липки кругом, елки. Покойное местечко.
Дарья только что была собранная какая-то, вся воинственная, а тут сразу обмякла, вроде даже обвисла, обветшала.
- Это хорошо - на старом, близко. Сделаю я памятник. В отпуск скоро пойду и сделаю. Из старого рештака сварю.
- Ну, спасибо. А то я было загоревала...
С шахты он тогда шел домой, а уж на востоке было пасмурно, но с полнеба к западу густо синело. Синева переходила в зеленоватую белесость и окуналась в жар зари. Пирамидальные тополя разлиновали зарю - прямо тигр на детской картинке, а не заря.
...Памятник Василию Веткину Михаил сделал через месяц, в октябре. Устанавливать позвал Дарью.
Старый памятник был, видно, наспех клепан и с экономией кровельной жести - должно, не до памятников в войну было, и теперь походил на источенный капустный лист: весь в дырках да в прорежинах, считай, на одной краске держался. Михаил руками его смял, как картон, хотел в овраг выбросить, но не решился - кощунственным показалось забрасывать старый памятник, как старое ведро.
- Я его под новый зарою, - сказал. - Новому будет тверже стоять.
- Делай как знаешь, - согласилась Дарья.
Пока он работал, она все стояла, сложив руки под грудью, смотрела на разворошенный холмик таким нездешним глубоким взглядом, словно через землю видела своего Василия.
- Ну, вот и все, - сказал он, закончив работу. - А теперь давай помянем. Садись, тетя Даша.
Михаил вынул из сумки бутылку вина, яблок и налил ей в кружку.
- А себе?
- Я из горлышка. Всю жизнь из фляжки пью. Даже вкусней вода кажется - из горлышка. Ну, светлая память и во веки веков!
Он сделал большой глоток, Дарья тоже отпила, а остальное вылила на могилу.
- Вот, - сказал, опускаясь на место, - память о Василии Корнеевиче Веткине еще увеличилась: теперь я буду знать о нем.
Они сидели, осененные текучей черемуховой кроной, и долго молчали. И предвечерний теплый солнечный октябрь молчал - такой октябрь, какого не бывает ни в одном краю России. Клены - от темно-свекольного цвета до карминности высочайшей, от темно-бордового до амарантового пожара, и чистой промытой желтизны березы и осины, и темные ели, таящие в себе синеватый туманец, а по всему этому сумасшествию красок - багряные чепраки виноградника и лимонника. И тишина такая, какая только в этом краю может быть в октябре, когда нет никакого течения воздуха день, два, неделю, а только солнце, солнце, солнце...
А со впаянной в памятник фотографии безмятежно глядел молодой волноволосый парень - Василий Веткин, такой молодой, что и сам Михаил был в сравнении с ним стариком, а уж Дарья...
Михаил искоса поглядел на Дарью и вдруг поразился: не может быть, чтоб этот парень был мужем ей, этой, ведьмастого размужичьего вида, старухи! "Васенька мой, цветочек..." И знал, что не сын он ей, а муж, но сердцем не мог признать такой нелепости. Понимал, что жизнь увела Дарью от молодого Василия в старость и, может быть, оттого она так выстарела в свои не так уж и большие годы, что не вела ее жизнь, а волоком тянула от той черты, за которой остался ее муж, ее счастье.
"Вот поставил памятник, а что в нем толку?" - повлекло Михайловы мысли в сторону.
Дарья наломала разноцветных веток и сидела, раскинув худые ноги, плела венок. Лицо ее было печальным и просветленным. "Зачем она? - Михаил представил венок дня через три в виде голого хвороста и грустно усмехнулся. - Разошелся елки-палки, в думах-то. Вечность мне подавай! А Дарья думает ли о вечности? Новый отливающий небесной краской памятник, венок-однодневок - вот и умиротворилось ее сердце, полно горестной благости.
Солнце зависло над западной клешней залива, осветив и без того озаренную неземными октябрьскими красками землю. Тени вытемнились, и Дарьина склоненная над могилой фигура, подсвеченная с невидимой Михаилу стороны, была контурна и темна. Кладбище опускалось окатистым полукружьем вниз, и потому казалось, будто Дарья осеняет своим наклоном весь покойный городок. "При чем тут эти сварные железяки? - подумал Михаил. - Вот она жива, и память жива. Это мы, мудрецы, додумались помнить кого надо… А мать-природа всех помнит: и великих и малых..."
Уже слабая заря таяла, когда Михаил позвал Дарью домой. Она все обихаживала холмик, а потом выпрямилась на фоне зари, черная и большая - в полнеба.
...По весне Михаил с Олегом домишко Дарьи перетрясли: поменяли гнилые венцы, крохотные оконца расширили, с крыши черный рубероид содрали, шифер настелили. Завеселел домишко! То под темным охлупнем мокрой курицей сидел, а тут таким ясным соколом на некрутом склоне сопки выставился! И, считай, со Свешневым рядом: всего и отдаляла сопочная хребтина, поднимешься на нее - и вот тебе Дарьин дом.
Дарья не знала, чем угостить работников. Кручинилась: чем расчет держать, денег не наработала.
- Как проживешь сто годов да еще десять, тогда и начнем взыскивать, - шутил Михаил. - Больше ста десяти не живи, - предупреждал. - Обдерем как липку!