Да вот же они, те далекие-далекие полдня, когда в погребе перебирал с матерью картошку... "Мам, чего мы в темноте, давай вытащим картошку наверх". - "Оглядимся, сынок. Творило-то открыто".
До обеда терпел, а после завопил, хотя крестьянским детям в его годы капризничать не полагалось. Мать поняла его, под мышки подхватила, вытянула из погреба, омахнула крестом: "Одна управлюсь, там и осталось-то... - говорила виновато и ласково. - Иди, плетенек пока позаплетай. Иди на солнышко".
"Да разве это со мной было? Иди на солнышко..."
Темное раздражение поднималось против самого себя: "Чего теперь-то думать? Ночь не превратишь в день. Сам это хорошо знаешь. Жил, как хотел..." - "Нет, не как хотел, а как сложилось, - оправдывался в нем совсем другой Михаил. - Мне сперва нужны были деньги для родных, а потом я привык". - "Но привычка - это же сам ты. От нее отказаться, как от самого себя". - "Нет! Привычка не я. Ее разрушить можно, сбросить с себя". - "Ну попробуй, сбрось. Что от тебя останется? Не нами сказано: живешь по привычке, а отвыкнешь - умрешь. Привыкать да отвыкать - этим же только скорбь свою увеличивать. Ты же однажды отвыкал от степи..." - напоминал один Михаил. "Чудак! Ты не шахты испугался, а жизни. Это бывает. Пройдет", - успокаивал, разъяснял другой. "А если не пройдет?" - "Тогда, что ж..."
Михаил и сам того не заметил, как вылез через окно в сад, прошел за кусты смородины и упал в листву меж ними и забором.
Думать ни о чем больше не хотел, не мог. В голове что-то погудывало, как далекий подземный обвал. Вплотную перед глазами дрогнул лист с тугими толстыми прожилками, точно ребра лодки. Меж прожилками - рыхлой трухлявой ржавью - ткань листа: "Издалека-то... - подумал. - А вплотную - грубо!" Поглядел на солнце. Оно еще высоко стояло над хребтиной сопки, и на него можно было во все глаза смотреть через белесую мутцу облаков. "Вот же видишь? Чего тебе? Чего тебе..."
Опустился подбородком в уют рук, глядел, как покачиваются желто-зеленые венцы укропа, слушал сонный шелестящий шумок растительности. Покой безмерный, а в душе непокоя так до конца и не унял.
4
Костя Богунков, звеньевой смены, с Михаилом встретился в бытовом комбинате, у ламповой. Тело Кости было так выморено работой, что казалось выточенным из камня, и даже круглое с мелкими чертами лицо не облекалось, а вроде как с натягом оплелось мышцами.
- Живая? - спросил Михаил о лаве.
- Стонет, - ответил Костя. - Не дали вчера кострить?
- Не дали, - вздохнул Михаил. - Надо было самому Комарову звонить. Я тоже что-то сплоховал.
Помолчали. Костя пытливо и долго глядел на Михаила.
- Ты вроде как не в себе? - спросил участливо.
- Да нет, как всегда будто... - Михаил отвел глаза.
- Как всегда, - раздумчиво повторил Костя. Снял каску, рукавом обмахнул с лица пыль. - Да нет, не как всегда, - возразил, озаботив добрые глаза. - Лицо не такое... Ты вот что: переходи в наше звено, - выстроил свою догадку. - Таких людей не найдешь на всей шахте. - Костя явно имел в виду Азоркина с Колыбаевым. - Чужие они тебе. Диву даюсь твоему терпению.
- Разве они лучше станут, если я уйду? - свел все к шутке Михаил, легонько хлопнув друга по плечу,
- Не нравишься ты мне...
- А я и сам себе не нравлюсь...
Костино участие теплой волной окатило сердце, и совсем не к месту и не ко времени (самому пора в клеть, а Косте осклизлую от пота и грязи нуду-спецовку лишние минуты на плечах держать невмочь) потянуло к задушевности.
- Я, Костя, что-то сдавать стал.
- Чего это?
- А черт его... То ли телом ослабел, то ли еще того хуже... Вчера на смене наплыло. И теперь вот иду, и это... мысли разные.
- Хреновые мысли, если разные, - сказал Костя. А ему шибко-то не перечь. Не гляди, что глаза добрые, - характер, когда надо, проявить может, взглядом камень отодвинет.
- Хреновые, значит, - согласился Михаил. - Раньше бывало, но как-то полегче, а тут душу в узел завязывает. У тебя такое было, нет?
Михаилу очень хотелось услышать что-то ободряющее, но тот в пол глядел, ушел весь в себя.
- Товарищ! - неожиданно окликнул Костя мимо идущего рабочего. - Дай нам по одной в зубы, чтоб дым пошел! - И к Михаилу: - Ты Ваню Васильева хоронил? Да нет, тебя не было тогда. Ушли все с кладбища, а я остался. Сижу. А закат... Какой был закат!.. Думаю: "Ваня ты Ваня... Никогда больше закат ты не увидишь!.." Вот тут и садануло под сердце: "А при жизни много ли он закатов насмотрелся?.."
- Ты к чему это... невеселое вспоминаешь?
- А к тому, может, и ты сейчас, как я тогда, сердцем надсадился... Я ведь даже к Комарову с заявлением бегал. Тот - уговаривать, а потом согласился, только квартира, говорит, у тебя шахтовая - верни. Я - тык-мык... Пока мыкался, и все прошло. И у тебя, Миша, пройдет.
- Долго, коротко ли говорил, а конец один... - вздохнул Михаил.
- Какой ни есть... История, Миша, у нас с тобой одна!..
- Да, это верно, - подтвердил Михаил.
- Ну, ушел бы я, уйди ты, и без нас бы шахту закрыли - тогда другое дело, - продолжал Костя поспокойнее. - А она же без нас жить будет! Мы по двадцать пять тонн лопатами наваливали, по полкилометра ползком лес таскали... Вон шахту куда вытянули - комбайн уж не техника, комплексы на шахте работают. К будущему лету на нашем участке комплекс начнут монтировать. Уйди - разве не обидно будет?.. А уйти можно... Сколько их бродит по земле, казенных людей. А ты себя не забудешь, от себя не откажешься. Может, и в самом деле к тебе в смену добавить кого, а Азоркина забрать? - вернулся к своему Костя. - Это же шахта, разве можно в шахте одному с такими?..
- Чего ты все о них, пошли они к бесу! - Михаил тронул Костю за руку, кивком показал на высокое, под самым потолком окно, а в нем прямоугольник синего до густоты неба, так внезапно ударившего в глаза из каменного проема.
- Иди-ка давай в баню скорей. Иди. Когда-нибудь договорим. - Михаил протянул Косте руку, их ладони сошлись глухо, стукнулись.
Михаил заспешил в сумрак переходной галереи, которая заменяет шахтерам утро и вечер, - чтобы не портить глаза резкой переменой света.
Четыреста метров вглубь, грохоча на направляющих брусьях, клеть падала чуть больше минуты, то отрываясь из-под ног и облегчая тело так, что дыхание перехватывало, то притормаживая, и тогда что-то осадисто давило на костяк. Впрочем, Михаил этого ничего не чувствовал, ибо спускался он пять тысяч шестьсот тридцатый, то ли сороковой раз и столько же раз поднимался на-гора. Его тело заранее чуяло перемену скорости клети и успевало к ней приготовиться. Сознание же было свободным для основной жизни, и оно уносило Михаила то вперед, в еще не прожитое, а потому и не совсем определенное, то в прошлое, такое большое, что о себе только и то не все разом охватишь, не то что о других всех, кого знал и не знал, но жил с ними рядом. Четко же виделось совсем близкое: вчера - прожитый день, и завтра - работа в лаве.
А пока его тело уносилось в глубь земли, Михаил в воображении видел свой дом, сад, за садом - сопки, успел оглянуть всю даль, где могуче и высоко вознесся лес, где тугой шум в вершинах жил даже в тихую погоду. Михаила всего охватило неизъяснимой прозрачной грустью, которая посещает людей чувствительных и счастливых зачастую на исходе дня, когда от невыразимой любви к родной земле и ее людям щемяще и благодарно обмирает душа.
Кто-то легонько подтолкнул Михаила - не слышал, как "села" клеть, как колокольно прозвучал сигнал "стоп" и клацнул замок. Откатчик Федор Лытков что-то говорил, на ходу поглядывая на Михаила.
- Задумался, а? А ты не думай, а то исстареешь, не живя века. Вот я: семой десяток, а каков! - Федор Лытков обнажил редкие пеньки зубов. - Сурьезно. Не гляди, что зубы съел, я еще звон-колокол. И ты запомни: дважды молоду не бывать...
- Запомню, дядя Федя!..
- Ну, пойдем вместе до рудничного обгона. Мне там вагоны, что на-гора поднимать, счесть надо.
Ветер шумел и нес водяную пыль из ствола. Прорезиненная одежда холодно заблестела на Лыткове. Сколько знал его Михаил, был он все будто вот таким. "Но ведь был же он когда-то и таким, как я теперь!.. - подумалось согласно настроению. - А он не понимает ничего, не чувствует вроде. "Звон-колокол!.." Выколоколился, отошла твоя пора". И будто наперекор его мыслям Лытков сказал:
- А ты чего это вчерась под стволом киселем расплылся, а? Сказывали - сердце. Какое сердце в такие годы? Ты, Мишка, того, а то ее, болезнь-то, и приручить можно.
- Да нет, это не болезнь... - заверил его Михаил.
Лытков резко повернулся, заступил дорогу:
- А коль не болезнь, так что ж ты оквелел? Глядеть тошно на вас, с носами вислыми! Живете скучными улитками. Я смеха давно не слышал на шахте. Вспомни-ка, Миша, как мы жили. Караваев Петр Васильевич, бывало, гаркнет на общешахтовом наряде - все дыхом замрут, а шутку кинет - смех повальный. Во! Вперед на выполнения-достижения коллективом цементным, ядром пробойным! - Лытков сжал мослы, потряс перед лицом Михаила. - А то думают, думают... А тогда не кисли, как щи недельные, шибко не думали!..
- Вам, что ли, думать не давали? - урезонил Михаил Лытков а.
- Э-э, дурачок, я же тебя, как сына, люблю. Да кабы от дум твоих легче тебе стало или мне, к примеру. Говорится: долгая дума - лишняя скорбь...