"Париж,
Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Я сейчас поднимался по лестнице на чердак в свой штаб, смотрю - закат. Все небо горит в той стороне.
Я все стоял на лестнице и смотрел на закат. Я подумал, что ты на западе и смотришь на этот закат с другой стороны, что мы с тобой за этим закатом, как за забором. И я заплакал - такой красивый он был. И я захотел описать его словами. Не для тебя, ты ведь его видел с другой стороны, а просто так, чтобы он остался.
И я придумал: "Закат пылал!"
Правда же, я хорошо придумал? Я сразу понял, что тебе понравится. Эх, если бы я мог, я бы сочинил такую песню, чтобы ее все пели.
До свиданья.
Твой сын Андрей.
1953 г."
Я складывал эти письма в жестяную коробку и прятал в тайник под молодым орехом, который посадил перед войною мой отец.
Тонкие ветки ореха перечеркивали в окошке то радостно-голубое, то равнодушно-серое небо. Доставшиеся мне при рождении ярко-синие глаза давно уже стали серыми, а огненно-рыжие волосы русыми. Шли вереницею дни: монотонные, неповторимые, загадочные.
Это случилось в седьмом классе. На уроке немецкого языка.
- Ауслянд - заграница. А как будет заграничный? Ауслендиш. Правильно. Внимание, на последней парте!- учительница постучала мелом по доске.- Тоболкин, не спи! Ауслендиш. "А" с умляутом.
"Умляут, ауслендиш, умляут, умляут!" - ударялась об асфальт перед окном падавшая с крыши вода, разлеталась сверкающими брызгами. На деревьях пришкольного сада зеленели первые листочки, первые ласточки торопливо пришивали к земле солнечное небо, все живое наливалось новыми силами, прихорашивалось, как перед праздником.
Я и не думал об отце, а он вдруг открыл белую высокую дверь класса и поманил меня пальцем. Улыбнулся, поманил пальцем и осторожно прикрыл дверь.
- Умляут. Тоболкин, ты куда?
Учительница преградила мне дорогу.
- Пустите! - я оттолкнул ее и выбежал в коридор.
В гулком, насквозь пронизанном солнцем коридоре было так тихо, что, казалось, слышался звон пылинок, танцующих в лучах весеннего солнца.
Чья-то тень мелькнула у поворота па лестницу. Ноги мои налились тяжестью. Как во сне, когда надо убегать и нет сил.
- Папа! - я хотел крикнуть, а получилось еле слышно.
Хлопнула дверь парадного.
"Неужели не догоню?"
Медленно, так медленно, будто учился ходить после болезни, я вышел из школы.
Навстречу мне шагала рота солдат. Целая рота. Впереди ефрейтор с красным флажком.
- Запевай! - крикнул семенивший сбоку старшина.
Солнце скрылось за горою,
Затуманились речные перекаты, -
повел откуда-то из глубины колонны тонкий сильный голос.
А дорогою степною
Шли домой с войны советские солдаты! - мощно подхватила сотня молодых голосов.
От жары, от злого зноя
Гимнастерки на плечах повыгорали.
Свое знамя боевое
От врага солдаты сердцем заслоняли!
Их было много, и пели они прекрасно, но не годились мне в отцы. В старшие братья - да, только в братья, И зеленые гимнастерки на их крутых плечах еще не повыгорали, и не с войны они шли, а из своей мирной казармы - в баню, что была на соседней улице.
Я смотрел им вслед до тех пор, пока не скрылся за поворотом замыкающий солдат с красным флажком. А потом мои ноги вдруг освободились от тяжести и я побежал. Я бежал домой, не разбирая дороги.
Я отпер своим ключом замок на двери нашей халупы. Замирая, осмотрел обе комнатушки, заглянул в платяной шкаф, где все еще висело длиннополое коричневое отцовское пальто, которое он оставил в надежде на возвращение к мирной жизни. Подошел к портрету отца. Потрогал пальцем темно-вишневую рамку. Черноволосый, большеглазый, с ямочкой на строгом подбородке, отец, казалось, улыбнулся мне. Нет, это солнечный луч скользнул по его лицу.
С последней глупой надеждой открыл я дверцу давно не топленной печки - как будто он мог туда поместиться! Холодной золою и какой-то неземной бессмыслицей пахнуло мне в лицо. Я никогда не мог представить себе отца убитым, а, представляя раненым, всегда почему-то думал, что лежит он, примерзший к земле, в луже крови и единственное, что может спасти его,- наша печка с поленьями, гудящими в ней, с голубым чайником на плите. Я и теперь подумал об этом...
- Ты что так запыхался, сынок, что случилось? - спросила мама, когда я прибежал к ней в заводоуправление.
- Ничего, мне показалось...
По лицу мамы я сразу понял, что она ничего не знает.
- Что тебе показалось? Ты весь дрожишь.- Мама обняла меня.- Что тебе показалось?
- Что... ты заболела.
- Какой ты! - Она поцеловала меня в висок.- Значит, никогда не буду болеть.
А потом ей, верно, пришло в голову, что я притворяюсь, она засмеялась и погрозила мне пальцем:
- Ох и фантазер ты, Андрей. Сегодня же у вас контрольная но алгебре. А ну, марш в школу!
Я вышел па улицу.
"Куда девался отец? Где он? Я же видел его, видел и узнал, я сразу узнал... Может, он остановился и гостинице, чтоб расспросить, как мы с мамой живем? Или сидит сейчас у соседей? Все соседи его так любили и до сих пор о нем вспоминают. А что, если он притаился за деревом, за забором и наблюдает за мной? Военкомат прислал: "пропал без вести", а он жив, жив и вернулся! Вернулся! Я так и знал, что он вернется!"
Я обегал всех соседей, всех знакомых, но все напрасно. Потом долго стоял у гостиницы, следил за всеми, кто выходил из нее и входил, но никого похожего на моего отца не встретил. Поздно вечером я вернулся домой...
- Что с тобой? Ты от каждого шороха вздрагиваешь,- удивлялась мама.- Уж не натворили ли вы чего с мальчишками?
"А вдруг отец узнал, что она выходила замуж, и уехал? - с ужасом и тоской подумал
я,- Тогда все пропало..."
- Признайся, что ты натворил? - приставала мама.
- Отстань! - закричал я.- Ты сама натворила! Предательница! Замуж ей надо было выходить!
- Что ты, Андрюша? - Мама побледнела и как-то вся сжалась.- Что ты, сынок?
- Отец приходил в школу, только я его не догнал, он скрылся, я побежал за ним и не
догнал.
- Расскажи мне все, как было...
Я рассказал.
- Это тебе показалось, это галлюцинация,- мама заплакала.- Отец убит под Белой Церковью, его убили из пулемета на глазах у Лавриненко, это папин друг, он тоже был ранен в том бою и целый год лежал в госпитале, я не хотела тебе об этом рассказывать, ты всегда так ждал папу...
"Прости",- хотел сказать я маме и не мог: а вдруг она все-таки ошибается? Вдруг ошибся этот Лавриненко? Ведь в военкомате не дураки, раз прислали - "пропал без вести"? Без вести - это значит: ничего не известно.
Еще много дней я напряженно вглядывался в лица прохожих, вздрагивал от каждого стука - все надеялся. Постепенно это чувство притупилось. А когда я понял, что у меня была галлюцинация, навалилась тяжелая, как чугунная плита, мысль о том, что мой отец никогда не вернется домой, никогда.
Я перестал писать отцу письма. А те, что были в тайнике под ореховым деревом, так и остались там лежать в плотно закрытой жестяной коробке. Я думал, что корни отцовского ореха крепко и нежно обхватили коробку с письмами и не отдадут ее никому, никогда...
А Таня все стояла у высоких железных ворот, ждала, ждала... Казалось, напрасно ждала она того момента, когда ворота раскроются и новобранцев поведут на вокзал.
- Они сегодня не поедут! Сегодня не будет отправки! - разнесся слух среди провожающих.
Толпа стала быстро таять, и вскоре остались только мы с матерью.
На столбах вдоль по черной улице зажглись электрические лампочки. Начиналась метель.
Мама очень замерзла.
Наконец за воротами началось какое-то движение. Через несколько минут они распахнулись, и новобранцы стали вытекать со двора на улицу.
Мой отец шел правофланговым в одном из первых рядов колонны. Он миновал маму, отчужденный, как будто никогда и не принадлежавший ей, прочно слившийся с массой новобранцев.
Она окликнула его.
Он поскользнулся и едва не упал.
- Ты-ы... Иди домой! Нас ведут на Сортировочную, это семь километров!
Но она не вслушивалась в его слова, она бежала следом и скоро поравнялась с той шеренгой, в которой шагал мой отец.
Новобранцы глазели на нее с интересом и завидовали моему отцу, потому что
она была красива, а в темноте и кружении снега, при неверном свете фонарей, под мерный скрип шагов по мерзлой дороге казалась еще красивее, чем была на самом деле.
- Да выйди ты! Выдь! Потом нагонишь! - советовали отцу соседи.
Он шагнул из колонны, обнял нас и замер: прикрывая руками, и грудью, и
фибровым чемоданчиком от ветра и холода, словно отдавая нам все свое тепло,
всю жизнь, как будто желая оградить нас от зла и несчастья на много лет вперед.
- Не отставать! - хлестнул вдоль мглистой улицы окрик.
Отец вздрогнул и, почти оттолкнув от себя мать, побежал за колонной.
Вдруг он остановился.
- Ключ! Я чуть не унес ключ - и он бросил что-то по накатанной обмерзшей дороге.
В лихорадочно-желтом электрическом свете, в кружении снега, как будто в бреду, скользнул к ее ногам ключ. Она машинально присела, подняла его, сунула в карман пальто - все это проделала, не отрывая глаз от моего отца, вернее, от той точки, которая была им в удаляющейся массе колонны. Когда эта точка растворилась во мгле, она перехватила меня поудобней и побежала следом.