В том городе есть река, а в нее за городом, возле деревеньки, впадает, разливаясь на три ручья, неглубокая холодная речка. Песчаный берег правого ручья порос лозой, над ним - гора с шатрами темных сосен.
Каждый день я ходила туда купаться.
Лежишь на берегу - дрожит, взблескивает в широких ручьях вода, белеют на речных островках валуны, синяя томительная дымка висит над водою там, где река делает поворот, где под горой насыпанного самосвалами песка рокочет кран, грузящий баржи. Мальчики с берега ловят удочками рыбу. В полдень заходят в речку коровы, стоят в воде, помахивая хвостами, - плывет, всплескивает река, и медленно тянется время, томительное, как звон кузнечиков в ушах. О, сладкая, ленивая бездумность, о, жизнь души, дремотная, как звон воды, томительная, как синий повойник дымки. Глаза видят, слышат уши, и, затаившись, лечится душа. Млеют от жары поля, течет, сквозит в солнечных лучах река, далеко на взморье ждут свежего ветра корабли, и вот-вот вздрогнет сонная синь, повеет ветер и погонит корабли в страну добрых встреч. И тогда я тоже поставлю свой парус.
Так я вернулась к тебе.
Лена.
ДЯДЬКА ИГНАТ
Я шел на свидание с Леной и на нашем дворе увидел дядьку Игната.
Были сумерки. Одурманивающе пахли цветы, окна в доме раскрыты, и в чьей-то квартире задумчиво вела мелодию радиола. Во дворе на лавочках сидели женщины. Мужчины грустили рядом с ними: курили, втянув голову в плечи, попыхивая дымком в кулак, и кое-кто из них был без рубашки, в майке.
Дядька Игнат стоял у низкой изгороди перед домом, смотрел, как толстяк в пижаме поливал из шланга газон с цветами.
- Постой, Виктор, расскажи, где был, что видел, - не поворачивая головы, тихим и ровным голосом сказал мне дядька Игнат. Я только что поровнялся с ним и готов был поздороваться.
Я остановился, хлопнул руками по карманам, вспомнив неожиданно о своих сигаретах, а дядька Игнат снова ласково и спокойно возразил:
- Еще вздумаешь разными "фильтрами" угощать. Закури лучше моей махры.
И подал мне небольшой кисет с кармашком сбоку: в нем была аккуратно нарезанная газета.
- Кури.
Я закурил.
Лилась из шланга, сеяла брызги вода, хлестала по листьям цветов - и хорошо пахло сырою землею. Человек в пижаме не глядя водил шлангом перед собою, взгляд его был отсутствующим: может, человеку наскучила его работа, а может, было у него свое, особенное, одному ему известное настроение и он под безразличием прятал его, не хотел, чтоб догадался о его настроении кто-то посторонний.
Все казалось непонятным, неясным там, где был дядька Игнат.
- Ну, как моя махорочка - Москву увидел, а? Это, брат, совсем не то, что твоя трава. По-моему, не подходит даже курить мужчине твою траву: лучше мох из стены выщипывать. Да где тот мох в городе!
- Махорка как махорка, - с нарочитым безразличием сказал я. - Москвы не увидел, но горло дерет.
- Значит, ничего ты не понимаешь… Такой, как он, - показал на человека с шлангом. - Я говорю: зачем цветы поливать, если ночью дождь будет, а он не слушает, доволен, что занятие нашел.
- Откуда вы знаете, что ночью будет дождь?
- Я, браток, сорок с лишним в деревне прожил - почему же не знать?
- На старой квартире это было, - сказал вдруг человек в пижаме. - Сосед у меня, бывало, напьется, включит в комнате радио на всю катушку, ляжет на диван и слушает. Жена его ругается, сам бы ему, кажется, по шее надавал, а он: не ваше, говорит, дело, дайте наслаждаться жизнью - так еще кто-то великий однажды сказал… Откуда он знает про того великого? Вот и я. Тоже хочу наслаждаться жизнью.
- А этого тебе никто не запрещает, - строго сказал дядька Игнат. - Это другое дело. Я только про дождь говорю.
- Дождь так дождь… - сказал человек в пижаме. - Не помешает и дождь.
- Завтра футбол, - сказал я. - Зачем этот дождь?
- Футбол будет днем, а дождь сегодня ночью, говорю, - поправил меня дядька Игнат.
- Наши завтра выиграют, вот увидите, выиграют, - сказал человек в пижаме. - Поспорим?
- Это как сказать, - возразил я. - Команда приезжает сильная, а наши перед этим такую дурацкую ничью сделали…
- А я думаю так: с сильной командой легче играть. Наши чаще всего слабакам и проигрывают.
Дядька Игнат сказал:
- Не понимаю я болельщиков ваших. Да еще рыбаков - тех, что с удочками целые дни просиживают… Бывало, поедешь на луг, намахаешься косою за день, а вечером - за топтуху да в какое-нибудь застоявшееся озерцо. На ноги лапти обуешь. Косить и рыбу ловить лучше всего в лаптях. Ну, еще, может, коров пасти… Да я же говорю: побарахтаешься, вылезешь на берег - и рыба есть, и сам будто в святой воде выкупался. А потом разведешь костерок у шалаша да в чугунок рыбу, в чугунок… Эх, радость тебе!
- Вам, дядька Игнат, в деревне жить надо, - сказал я.
- Может, и перееду еще в деревню - откуда тебе знать, - почему-то обиделся дядька Игнат. - А ты что - можешь без деревни прожить?
- Почему же? Я знаю, что без деревни нельзя, но и без города нельзя тоже. О чем я думаю, так это - чтобы и то, и другое в человечьей душе примирить…
- Видал его - примирить! - уже разозлился дядька Игнат. - Ничего себе мир, если такие, как ты, из деревни убегают, с той земли, где их батьки горб нажили.
- Я не убегал, но если на то пошло, то в деревне может каких-нибудь пятнадцать процентов населения жить, - в хлеба, и молока всем хватать должно…
- Это по-научному или как?
- Может, и по-научному. Но разве не верно?
- А вот плохо, - расшумелся дядька Игнат, - что некоторые думают, будто батоны на вербе растут… И все потому, что к земле уважения нет. Отработает на тракторе сопляк какой-то, который десять классов окончил и стаж зарабатывает, чтобы из деревни сбежать, - отработает он смену или меньше, на чуб флакон одеколона выльет - и к девкам. Ему хоть трава не расти…
- Тебе, Степанович, председателем бы в колхозе быть, - сказал человек в пижаме. Он бросил уже свой шланг, стоял, скрестив руки на груди, и слушал. - По справедливости, Степанович, говорю.
- А ты думаешь, не был? - словно удивился дядька Игнат. - Не председателем, так бригадиром был. Сразу после войны… И вспоминать не хочется, но все равно вспомнишь: такое было время. Такую войну на плечах вынесли, столько осталось сирот, матерей безутешных и вдов. Столько пахарей, столяров на той войне полегло… А ты остался, головы своей не сложил; уцелел и домой пришел. Тебе надо новую жизнь строить, вдовами тебе командовать надо… И вот приходит к тебе вдова и просит, чтобы привезти дров, лошаденку, и случалось, пол-литра из-под полы достает… Только я за ту пол-литру не обвиняю ее. Не взятку же она приносила, не совесть твою покупать. Знала она, как нелегко было дать ей лошаденку, и твоего сочувствия просила она. А чем она отблагодарить могла? Сама огород свой пахала, корову запрягала в плуг. Дрова из леса на саночках возила, в колхоз летом каждый день шла… Про то я тебе говорю, что на взятку неспособен простой человек. Правда, были и такие - и бригадиры, и председатели, и возле председателя всякие, которые на людском горе "падчериц" растили, ту вдовью водочку в глотку лили, потому что очень широкая пасть была, - так пусть же им отзовется и на этом свете, и на том, если верить в нее, во вдовью слезу!..
Дядька Игнат нервно дернул головой, достал из кармана кисет и закурил.
- Значит, так и не удалось тебе, Степанович, до председателя дорасти? - как бы сочувствуя, сказал человек в пижаме.
- Не удалось, - грустно усмехнулся дядька Игнат. - И все из-за этих вдов… Соседка у меня была, Аринкой звали. Маленькая, курносая, вечно в ватнике ходила. Муж не вернулся с войны, хата в оккупации сгорела. Жаль было мне ее. Замуж во второй раз не вышла, а детей от разных пройдисветов аж двоих завела. Поставила хату. Что там за хата, понятно: два окошка, а там, где еще должны быть окна, - мох между бревнами…
У нас фининспектор был - пьяница. Сундуком звали. По сундукам не раз лазил, налоги требовал. Ну, бывает, нет у человека денег, так ты подожди: поросенка, может, какого-нибудь продаст, расплатится. Так нет же… А люди у нас золотые, все понимают, все могут снести. В самые трудные годы они в наше доброе дело верили… Значит, и ты, фининспектор, должен к ним относиться по-человечески.
Но вот стал этот службист Аринку доводить. До того разошелся - корову забрал. Женщина в слезы - не шуточки. Услышал я, прибежал и - теперь не жалею и жалеть не буду - набил толстую морду этому гаду. Набил, набил! Ну, после этого он и постарался, чтобы мне жилось нелегко. Чуть не дело на меня завел, под политику подводил… А тут жена у меня болеть начала. Свояк, который еще до войны из деревни поехал, в город зовет… Одним словом, поехал я, слабость душевную показал… Слушай, Виктор, - обратился вдруг он, - хочешь завтра со мной на сенокос сходить?
- Это куда, дядька Игнат, в деревню?
- Зачем в деревню? На площади, на газонах, вон какая трава выросла - навести порядок надо… Видишь, у меня и в городе служба по душе.
- А вставать надо рано, дядька Игнат?
- Рано. Хочешь, разбужу?
- Нет, я сам встану. Не надо.
- Ну вот и хорошо. А косу вторую у моего напарника возьмем. Значит, договорились?
- Конечно, дядька Игнат! - сказал я.
- Ну вот и хорошо, - сказал он. - А теперь можешь идти. Иди, гуляй… Дело молодое. Иди.
И я пошел.