- Все это вздор, и совсем не в этом дело. Англичане говорят: "Не тот счастлив, кто богат, а тот, кто доволен тем, что имеет". Твой Эйнари в душе, быть может, во много раз богаче моего отца, который не знает ни сна, ни покоя от бесконечных забот.
Я приподнялся и сел на дровах, услыша это. Как бы не так, прекрасная нейти! Душа душой, а если в живот заложить нечего, то из души для этого тоже ничего не зачерпнешь. И недолго протянет сама душа, если ее не подкормить во-время.
Не понял я, что ответил ей Вилхо. Может быть, ничего не ответил, а только пожал плечами. Была у него и такая привычка.
Она выждала немного и снова начала:
- Вы напрасно пытаетесь мне доказать…
Но он перебил ее:
- Я ничего не пытаюсь вам доказать, нейти. Это вы пытаетесь. Однако должен признаться, более ребяческих рассуждений…
Тогда она прервала его совсем другим тоном:
- Ах, оставим это, Вилхо! Оставим это. Разве я об этом пришла с вами говорить? Бог с ними и с богатством, и с гектарами, и классами. Обещайте ответить мне на один только вопрос.
Я осторожно уперся руками в дрова и встал. Нельзя же было без конца сидеть и слушать. Не для меня велся весь этот разговор. И если стена оказалась такой неплотной, то это вовсе не оправдание для подслушивания.
Я осторожно поправил дрова, которые слишком широко расползлись в том месте, где их ежедневно брали для топки. А голос нейти Хильды за стеной настойчиво повторил:
- Обещаете? Только говорите правду.
И Вилхо буркнул ей в ответ:
- Не вижу причины врать.
- Скажите, Вилхо, - голос ее был удивительно нежный и тихий, когда она опять заговорила. - Скажите по совести (я опять о нашей первой встрече). Помните, что вы сказали мне тогда, провожая меня домой?
- Ну…
- Помните?
- Да.
- Было ли это сказано от всего сердца?
- Зачем об этом теперь вспоминать?
- Но вы обещали ответить на вопрос.
Он молчал. Я приподнял полено, чтобы положить его повыше, но не клал. Полено могло слишком громко стукнуть, могла зашуршать береста.
- Я жду, Вилхо.
Для него это было, как видно, нелегким делом. Но он ответил, наконец:
- Я и сейчас готов это повторить.
И она засмеялась тихим счастливым смехом. Но он сразу же оборвал его:
- Повторяю: это ничего не меняет.
- Меняет, Вилхо. Все меняет. Глупый ты мой! Что может быть сильнее того, что было сказано в ту дивную летнюю ночь? Все бледнеет перед этим. Позволь мне коснуться твоих чудесных волос. Вот так. Ну, не отнимай же свою голову, упрямый ты мой мальчик…
Я все-таки отошел немного от дома. Не для моих ушей говорились все эти слова. Я отступил к грядкам, росшим в тени большой скалы, и стал внимательно разглядывать пробивавшуюся на них жизнь.
Лучше всех зеленел укроп. Но и морковь довольно изрядно вытянула вверх свои мохнатые хвостики. Эльза уже успела их прополоть. Свекла и брюква едва пробились и требовали больше ухода.
Горсточка гороха, брошенная на кончик одной из грядок, прилегающей к скале, тоже дала свои зеленые всходы. Их тонкие усики уже начали цепляться за шероховатую поверхность отвесного камня и тянуться вверх к свету и солнцу, которого им никогда не увидеть. На эти концы грядок солнце не попадало даже утром.
По солнцу меньше всего скучала, пожалуй, картошка, росшая на трех других грядках. Она пробилась наверх дружно и ровно. Но цветы моей Марты, посаженные по краям, выглядели чахлыми и не издавали никакого запаха. А подсолнечники на отдельном комочке земли, обложенном камешками, едва пропихнули из-под земли наверх свои первые четыре листика.
Я не хотел слышать голоса, проникавшие сквозь стенки дома. Но они сами доходили до моих ушей. Даже стоя у скалы, я слышал отчетливо почти каждое слово. Девка считала, что завоевала парня, а парень и не думал подчиняться ей, хотя на время как будто и поддался. Он говорил:
- Зачем я буду отрекаться от своих слов? О том, что ты чудеснейшая девушка в мире, несмотря на свои странные мысли, я готов повторить сколько угодно раз. И случись мне выбирать среди сотен других, я не колебался бы ни минуты, хотя и сам не могу себе объяснить, чем завоевала ты мое сердце. Нравится мне твоя практичность в делах житейских. Это я знаю. Ты не залетаешь высоко, не грезишь о разных глупостях, как многие другие девушки твоего возраста и твоего класса. Ты трезво выбрала себе определенный скромный путь и ясно представляешь его себе до конца.
Тут она вставила:
- Да, да, Вилхо. Я не была бы тебе в тягость. Я окончу аспирантуру и буду преподавать историю искусств.
А он продолжал тем же ровным томом, кажется, даже не слушая ее:
- По крайней мере у меня почему-то остался в памяти даже тот маленький случай, помнишь? Я влезал на черемуху, чтобы сорвать для тебя лучшие верхние цветы. Оборвалась пуговица у моего сюртука, а у тебя сразу нашлись спрятанные в каких-то тайниках твоей блузки целых три иголки с тремя нитками разного цвета. И ты с такой деловитостью и аккуратностью тут же водворила на место отлетевшую беглянку.
- Да, да, Вилхо. Как хорошо, что ты помнишь все!
- Но не в этом дело. К чему напрасно расстраивать себя воспоминаниями? Все упирается в один простой вопрос, который я сейчас тебе задам.
- Да. Я слушаю, Вилхо.
- Способна ли ты навсегда порвать со своими родителями, если выйдешь за меня замуж?
- Вилхо! Ну что за чепуха! Ты это серьезно?
- Я задал вопрос и жду ответа.
- Но это же смешно, Вилхо. Зачем нам уподобляться каким-то героям или героиням из слащавых старинных романов. Мы же в двадцатом веке живем. У нас имеется свой здравый смысл.
- Это все, о чем я хотел спросить вас, уважаемая нейти Куркимяки.
- Но боже мой! Это же совершеннейшая глупость ставить такие условия. Ты просто не подумал об этом серьезно, Вилхо. С какой стати… зачем? Ну скажи, что ты шутишь, скажи, Вилхо.
Вилхо молчал, а ее голос опять проник сквозь тонкие стены дома до самой скалы.
- Боже мой, что делать мне с этим сумасшедшим! Слушай, Вилхо. Я ценю твое самолюбие, но это же переходит все границы. И уверяю тебя: это даже неумно в конце концов.
- Пусть будет так. Но это лучше, чем уронить себя в собственном мнении или в глазах людей, в глазах товарищей.
- Ах, тут опять товарищи!.. Вилхо, милый!.. Ну послушай…
Я попробовал отойти в другую сторону от дома, туда, где бугор круто обрывался. Но и туда доносились их голоса. Женский голос умолял и убеждал. При этом он был таким нежным, каким только и может быть женский голос, когда в нем звучат любовь и слезы. А мужской голос звучал упрямо и ровно.
Был момент, когда женский голос стал совсем тихим, как будто девушка заговорила одним дыханием. И в этот момент я взглянул на окно, выходящее на восток. Наискосок сквозь это окно я увидел также второе, в другой стене, обращенной на север. А в просвете обоих окон увидел их головы.
Они оба стояли посреди комнаты, и лица их находились совсем близко одно от другого. Она смотрела на него снизу вверх, и губы ее шевелились, шепча что-то, и тянулись к его губам. А он смотрел на нее сверху вниз и тоже что-то говорил, слегка качая головой, но не пытался приблизить свои губы навстречу к ее губам.
Я очень короткое время смотрел в окно и сразу же опять отошел в сторону. Я совсем спустился с бугра, схватил большой камень и начал его вкатывать наверх к тому месту, где строился мой сарай. Что-то надо было делать. Я не хотел больше слышать ни одного слова и не хотел сидеть сложа руки в воскресный день.
Я вкатил наверх камень, а потом спустился за другим. Я вкатывал и носил наверх разные по величине камни, обливаясь по́том от напряжения, и только один вопрос все время крутился в моей голове: сблизились ли их губы или нет?
Пришла Эльза. Она сварила кофе и сделала яичницу. Разговора за столом было мало. Шуток не было совсем. Хильда улыбалась моей Эльзе, расспрашивая ее о хозяйстве и детях, губы ее улыбались, а глаза хотели плакать.
Ушли они от нас одновременно. Но перед этим Вилхо подошел ко мне и спросил тихонько:
- Не тебе ли я обязан этой встречей?
Он не сказал ни "прощай", ни "до свиданья", и пошел за ней, очень вежливо поддерживая ее на склоне бугра и на широкой доске через ручей.
А я сразу же опять взялся за камни. Я вкатывал их наверх подряд, не глядя на размер. Я даже был рад, когда попадались очень тяжелые, готовые раздавить меня своей тяжестью. Но я и с ними справлялся. Мне нужно было заглушить что-то неприятное и тяжелое, засевшее вдруг в моем сердце, и я дрался с камнями, как зверь, обливаясь потом.
Никогда еще не переворочал я столько камней, как в этот день. Но, ворочая, раскалывая их и укладывая в толстую стену будущего сарая, я твердо знал одно: их губы не сблизились.