Тогда Черкасов ушел в самовольную отлучку, которая по истечении двух суток считается дезертирством. Его судили. Дали полтора года.
И вот теперь он перед нами: еще мальчишка, но глаза немолодые, словно взятые у очень старого человека.
Нина Корда молчит. Смотрит на парня и молчит.
Я сижу как на иголках. Перелистываю бесцельно открытый календарь. Наконец произношу фразу, от которой самой становится противно:
- Чем мы можем вам помочь?
- Очень даже можете, - убежденно отвечает парень.
- Вы работаете на "Альбатросе"?
- Нет, я еще нигде не работаю. Устраиваюсь.
- Понятно, - но, честно говоря, мне пока не очень понятно.
- Вы хотите получить у нас работу?
- Я об этом не думал. Здесь, на "Альбатросе", работает Фрося.
- Фрося? Ваша жена? - спрашивает Корда и нетерпеливо постукивает пальцами по столу, точно так, как это делает Широкий.
- Бывшая, - поправил он.
- Вы говорили, она продавщица.
- Ее уволили. Запретили работать в торговле за легкие знакомства.
- Легкие знакомства? - переспрашивает Корда.
Я начинаю догадываться, о чем идет речь. И краснею.
- За знакомства с мужчинами, - поясняет Черкасов.
Корда спокойно кивает. Я, кажется, кашляю. Смотрю на старое зеленое сукно стола.
- Когда умерла моя мама, - продолжает Черкасов, - Фрося взяла Витю к себе, а теперь я хочу, чтобы ее лишили права материнства.
- Почему? - в голосе Нины нет сочувствия. Понятно: непростое это дело - отобрать у матери ребенка.
- Сыну там плохо.
- Вы точно знаете?
- Иначе бы я не сидел здесь.
- Мне кажется, - Корда повернула голову ко мне, - по вопросам материнства, опекунства нужно обращаться в суд или в загс. Я правильно говорю, Наташа?
- Да, - соглашаюсь я совсем тихо.
- В суд... Но для этого мало моего заявления. Нужно ходатайство общественности. - Черкасов достает сигарету, вертит в руках, не решаясь закурить.
- Курите, - разрешает Корда. Потом говорит: - Прежде чем дать вам точный ответ, мы должны побеседовать с вашей женой. Узнать ее мнение. И проверить факты. Думаю, что все это не очень просто. Вы только из заключения. Нигде не работаете.
- У меня хорошая специальность. Я шофер. Меня приглашают четыре предприятия. Я должен выбрать, где мне будет удобнее.
- Это понятно нам, - подала голос я. - Но отобрать сына у матери... Я не представляю...
- Я тоже, - призналась Корда.
- Женщина, которая пьет вино в автоматах, не имеет права воспитывать ребенка. - Черкасов говорил тихо, лицо его было как маска.
- Разве есть такие автоматы?
- Есть.
- Я думала, пьют только в подъездах, "на троих", - я улыбнулась, может извиняясь за свое "невежество".
- Вы поможете мне, - Черкасов встал. - Она работает в вашем цехе под своей девичьей фамилией. Каменева.
Теперь мы поняли, о ком идет речь...
Когда мы остались одни, Нина Корда выпрямилась, резко отодвинула стул - он проехал по полу с таким скрипом, что я аж вздрогнула, сказала:
- Вот какие бабы бывают на белом свете... Ты с ней говори сама. Она меня в прошлом месяце до белого каления довела. Говорит, хватит меня учить, я покамест беспартийная, я член профсоюза.
Широкий, наоборот, посоветовал:
- Ты, Миронова, с Каменевой с глазу на глаз не разговаривай. Ты Доронина подключи. Он сколько лет предцехкома был. Он всех знает...
- Хорошо, - согласилась я.
У Доронина болело горло. Оно было обмотано толстым серым шарфом. И голова Ивана Сидоровича казалась гладкой и маленькой, словно бильярдный шар.
Фрося Каменева, молодая, но уже рыхловатая, вошла в кабинет с выражением покорной обреченности, неся ее на своем красивом лице торжественно, как хлебосольная хозяйка несет на блюде свежеиспеченный пирог - секрет дома. Она, скорее всего, была натуральной, а не крашеной блондинкой, и ее длинные волосы хорошо смотрелись на бледно-синем халате из японского нейлона, и шея у нее была белая и красивая.
- Здравствуй, Наташенька, - сказала она ласково и устало. И тут же села на стул. Мне не было видно из-за стола, но похоже, что полы ее широкого халата несколько распахнулись, потому что Доронин осоловело уставился на ноги женщины и стал торопливо делать движение правой рукой, которое могло означать лишь: запахнись, поправь одежду.
Каменева действительно одернула халат. Нежно и приветливо сказала Доронину:
- Не расстраивайся, Иван Сидорович. Не нарочно... - Повернулась ко мне: - Ну кто такое чучело соблазнять станет?
Доронин выпучил глаза. И я невольно потянулась за водой к графину. Но Иван Сидорович решительно поднялся, не глядя на нас, вышел из кабинета и, что было сил, хлопнул дверью.
Каменева достала из кармана пачку сигарет. Спросила:
- Не куришь?
- Нет.
- А я закурю.
- Вот пепельница.
- Спасибо.
Она смотрела на меня без интереса, словно мы сидели в этом кабинете десять, двадцать лет и до чертиков надоели друг другу.
Я, предполагавшая, что беседу с Каменевой будет вести умудренный годами и опытом Доронин, просто не знала теперь, с чего начать.
- Красивые у тебя глаза, - сказала Каменева. - Только ты их немного подкрашивай.
- Мне нельзя. Вид получается вульгарный.
- Нужно аккуратно. С боков удлинять чуть-чуть.
- Времени нет.
- Ты еще учишься?
- Учусь.
- Тоже когда-то мечтала.
- Не прошла по конкурсу?
- Силы воли у меня нет. Понимаешь?
- Нет, - призналась я. И уже не думала о том, как начну с ней разговор, пугающий, грустный, мерзкий.
- У одного человека красоты нет. У другого слуха. У третьего ума. А у меня силы воли, - Каменева разочарованно махнула рукой, коротко блеснув маникюром на тонких пальцах.
- Муж твой приходил, - твердо сказала я.
- Слышала.
- Ребенка у тебя забрать хочет.
- Когда? - равнодушно спросила она.
- Не знаю, - я растерялась.
- Пусть скажет, когда и куда привести, - голос тихий - не человек, а живая покорность.
- Хорошо. Я сообщу тебе.
- Все? - спросила Каменева. Поднялась. У дверей я остановила ее:
- Тебе не жалко?
Она посмотрела на меня тоскливо и даже немного отрешенно. Сказала:
- Далеко пойдешь.
- Почему?
- Ты любопытнее, чем другие. Меня по сто раз в день спрашивают: сколько стоит мой японский нейлоновый халатик, а я его не покупала. Мне подарили.
3
Недели две спустя утром в проходной увидела большое объявление о партийном общефабричном собрании с повесткой дня: итоги выполнения полугодового плана.
Днем Широкий прошепелявил:
- Пошкольку Корда в отпушке, от нашего цеха должны выштупать или я, или вы, Наталья Алекшеевна. Протешишт меняет у меня передний мошт, и я не проишношу половины шлов рушшкого яшыка. Придетша выштупить вам.
Эта новость привела меня в состояние паники. Выступать на цеховых собраниях стало моей привычкой. Но там были все свои, знакомые девчата. И говорить там приходилось просто, только по делу, как в обыкновенном разговоре.
Общефабричные же собрания проводились в актовом зале клуба "Альбатроса". Вместительный зал заполняли люди, многих из которых я даже не видела раньше в лицо. Ведь фабрика была огромная! Ораторы выходили на трибуну, говорили через микрофон. Они говорили о многом: о событиях в стране и за рубежом, о долге, ответственности, плане и высоком качестве продукции. Но даже лучших из них, тех, которые говорили гладко, не сбивались и не заикались, слушать было все-таки скучновато. Товарищи, сидящие в зале, без энтузиазма, исключительно из вежливости, а может привычки, хлопали в ладоши.
При мысли о том, что нужно будет подняться на трибуну и выступить с речью, у меня деревенел язык, а в голове становилось пусто, как в автомобильной камере.
Дома я расплакалась. Буров долго терпел, делал вид, что читает Шарля де Костера, наконец спросил: - Может, ты объяснишь, в чем дело?
Я, конечно, объяснила. Он налил мне боржома. И сказал:
- Выпей.
Но я не могла пить боржом, потому что вода пахла йодом.
- Я напишу тебе речь. Прочитаешь, и все.
- Я не хочу читать, - ответила я капризно.
- Сейчас так принято. Почти все читают речи, а не произносят.
- Но они читают свои речи. На фабрике все поймут, что это твоя речь, а не моя.
- Я постараюсь подделаться под твой стиль, - серьезно сказал Буров.
- Глупости, никакого моего стиля не существует.
- У каждого человека есть свой стиль, даже если он не пишет и не рисует. А ты рисуешь...
- Не могу же я произнести речь в картинках?
Он улыбнулся. Вообще он улыбался не очень красиво. Лицо его при этом глупело. Теряло строгие очертания, свойственные ему обычно.
Сказал, покачивая головой:
- Между прочим, это было бы оригинально и очень доходчиво.
- Кто бы меня понял? Могли подумать, что я просто смеюсь над людьми.
- Понять бы, допустим, поняли. Во всяком случае, большинство. Но технически такая штука в условиях "Альбатроса" неосуществима. Напишу тебе нормальную речь. И все будет просто.
- Я не хочу просто. Я не хочу нормальную речь. От нормальных речей люди зевают и хлопают только из вежливости. - Я уже начинала капризничать, ощущая сладостную радость только от одного предчувствия, что Буров будет угождать мне. Ему вообще нравилось, когда я вела себя как не очень умная и не очень взрослая женщина.
- Все понял. Речь будет рассчитана на неподдельный интерес и восторженные аплодисменты.