Пассажиры, сидящие на ближайших лавочках, поворачивают головы в нашу сторону. Контролеры вежливо, но крепко берут меня под руки. Встаю - ничего другого не остается.
- Пройдемте...
Отвратительное слово. Отвратительное, как жаба.
- Пройдемте...
В тамбуре без всякой надежды прошу:
- Отпустите.
- Отпустим, отпустим, - успокаивает старший. - Уточним через адресный стол ваше местожительство и отпустим.
Поезд притормаживает. Значит, это Мытищи.
Мальчишка - пальто нараспашку, под ним школьная форма - отжимает дверь, противоположную платформе, усиленно моргает мне. Я проскальзываю в щель между створками двери. Прыгаю на мокрую насыпь. А электричка продолжает путь, потому что до платформы еще метров пятьдесят, не меньше.
Спасибо парню. Значит, принял меня за свою, за девчонку.
Да я и есть девчонка. Самая настоящая девчонка. И глупая...
Добираюсь до дому без новых приключений.
Сил хватает на то, чтобы снять пальто и сапоги. Все...
С Люськой увиделась только через четыре дня.
- Ну и родственники у тебя, - сказала я, - жуткие.
Раздражение, злость, обида - все позабылось. Я вообще такая отходчивая.
- В чем дело? - спросила Люська.
Рассказала ей про Дмитровское шоссе, про лес... Люська стала открещиваться:
- Никакой он мне не родственник. Это я так, пошутила. Заготовитель он по разным потребсоюзам. Торгаш, в общем... Я просто рассказать тебе про это постеснялась.
Вот такая она, Люська Закурдаева. Сердиться мне на нее или нет?
7
- Миронова, вы почему пропустили урок?
- Приболела, Берта Карловна.
- У вас есть справка?
- Я заболела после работы.
- Значит, у вас нет справки?
- Совершенно верно, Берта Карловна.
- Что верно? Есть или нет?
- Нет.
- Вам придется писать контрольную отдельно.
- Хорошо.
- Nein. Sehr gut.
- Sehr gut, Берта Карловна.
8
Очень тихо стучат часы. Нужно прислушаться старательно-старательно, чтобы уловить их бормотание. Тогда оно становится громким. И даже мешает... Но стоит отвлечься, переключиться мысленно на другое - и часов будто бы нет. Утихли часы, как может утихнуть ветер в утро, под бирюзовым небом. И тогда хорошо пахнет земля, и кора деревьев. И даже асфальт не кажется противным, неживым, пыльным. Он чаще всего умытый по утрам, асфальт, и небо смотрится в него, точно в зеркало. И дома и деревья тоже.
- Тебе скучно? - голос Прасковьи Яковлевны катится через комнату мимо стола, накрытого холщовой скатертью, а поверх клеенкой из полиэтилена, мимо высокого буфета с гранеными лафитниками и старой разномастной посудой, мимо телевизора - с маленьким, точно тетрадка, экраном.
- Нет, - говорю я. - Мне все равно.
Сжимаюсь комочком в старом пыльном кресле, таком большом и массивном, что мне его не сдвинуть с места. Безразлично гляжу на карниз - палку под темным лаком. Белые кольца, точно пальцы, держат тюлевую занавеску, накрахмаленную до неестественности.
- Тебе замуж надо, - говорит Прасковья Яковлевна. - Замуж за хорошего, обстоятельного человека... Вот и все тут коврижки...
- Это правда, что цехком поручил вам меня воспитывать? - спрашиваю я равнодушно. Даже не равнодушно, а просто скучно.
- Ну, а если и поручил? - Прасковья Яковлевна поворачивается на кровати, и сквозь вечерний полумрак я с трудом вижу ее лицо и совсем не вижу выражения лица, глаз.
- Как в кинофильме "Неподдающиеся"?
- Смешной фильм, - говорит Прасковья Яковлевна, ложится на спину и почему-то вздыхает.
- Вы не ответили, - напоминаю я.
- А что отвечать? - устало и тихо произносит Прасковья Яковлевна, глядя в потолок. А может, она вообще закрыла глаза? - Люська Закурдаева тебе не подруга. С толку она тебя собьет, с пути верного.
- Почему? - Я знаю, что Люська на путь истинный меня не наставит. Но хочется прикинуться наивной - без всякой цели, просто так.
- Потому как вертихвостка она! - решительно заявляет Прасковья Яковлевна. А скорее всего, не только решительно, но и гневно. И от гнева она садится на кровати, свесив ноги в толстых шерстяных чулках, трет ладонью лицо. И говорит: - Давай пить чай с сухой малиной. От простуды она. Ох как полезная!
- Я не простудилась. Нисколечко. - Степенный человек Прасковья Яковлевна. И ритм жизни у нее размеренный, устоявшийся ритм. Обношенный годами, долгими зимними вечерами, как могут быть обношены пальто, валенки, галоши.
- Упредишь. Упредишь.
Она ищет ступнями шлепанцы. Надевает их, медленно уходит на кухню.
Я опять прислушиваюсь к часам. Они стучат громко, до боли в висках...
Чай пьем под музыку. Вернее, под телевизор. Зыкина поет знаменито. У Прасковьи Яковлевны на глазах слезы. Мне тоже грустно. И пусто.
Мама, милая мама,
Как тебя я люблю...
Мама застала эту песню. Слышала раз или два по радио. Говорила:
- Хорошая песня. Жизненная. Ох какая жизненная...
И лицо было ее строгим, отрешенным. Может, она все-таки чувствовала, что скоро умрет.
Прасковья Яковлевна будет жить долго, если, конечно, не попадет под машину или не станет жертвой какого-нибудь другого несчастного случая. Долгожитие ее в глазах написано. Время там свою печать поставило, отчетливую, как на документе. Вполне возможно, глаза даны человеку не только, чтобы видеть. Никто точно не знает.
В глазах Ивана Сидоровича Доронина тоже есть такая печать. Потому он и Прасковья Яковлевна кажутся мне похожими, как брат и сестра.
И говорят они одинаково, иногда растягивая слова, точно напевая.
В конце дня вызвал Доронин меня в Цехком. Прихожу - там и Роза наша, секретарь комсомольской организации. Умная девушка, только лицо все в прыщах. Люська ей на днях сказала:
- Ты бы на площадь Пушкина съездила. В институт косметики. Тушеровочку азотную сделают, будешь как картинка.
Роза обиделась. Может, ей нравилось, что от нее все ребята шарахаются. Не знаю. Ведь все такие разные. И у каждого свои причуды.
Увидела я Розу в кабинете Доронина и сразу вспомнила про Люську и про "телегу" из милиции, о которой она мне говорила.
- Чтой-то, чевой-то, - начал Иван Сидорович, - ты, Миронова, общественных нагрузок не имеешь ни по комсомолу, ни по профсоюзу? Так я говорю?
Доронин спросил об этом не у меня. А повернулся к Розе, видимо, за поддержкой. Роза поспешно кивнула, озабоченно рассматривая чернильную кляксу на столе.
- Потому время свободного лишку, - продолжал Иван Сидорович строго. - И милиция про тебя весть, значит, подает...
Он зачмокал, будто что-то прожевывая. Его худой, плохо выбритый подбородок заходил вверх-вниз, и кадык на морщинистой шее подрагивал.
Настольная лампа с треснувшим коричневым колпаком была похожа на гриб-боровик. Я улыбнулась этому сходству. Но Доронин не понял меня, оскорбился. И закричал, брызгая слюной:
- А она еще смеется! Она еще... - он не мог вспомнить, что я "еще"... Потому выпалил напрямик: - Попадешь в колонию, узнаешь...
Я не поняла, о какой колонии он говорит. И оставалась невозмутимой и отрешенно спокойной. Не чувствовала за собой никаких грехов, кроме излишней доверчивости, а к Доронину относилась не очень серьезно: за возраст уважала, но, как и многие другие молодые работницы, не считала его "семи пядей во лбу".
- Иван Сидорович, я совсем о другом.
- Об чем? - спросил он резко, но заинтересованно.
- Лампа на гриб похожа.
- На гриб? - переспросил он подозрительно.
- Да, на гриб-боровик, - серьезно ответила я. И взглядом, полным удивления, спросила: - Неужели не видите?
Конечно, Доронин не видел. Мне казалось, что Иван Сидорович вообще не видит многого. Или видит по-своему - совсем не так, как я или Люська. Может, в жизни это обычно? Может, всегда каждый видит лишь то, что хочет?
- Ты, Миронова, знаешь, что? Про свое будущее подумай, - сказал Доронин примирительно. - Это первое. А второе, значит, мы тебе по линии комсомола и цехкома, - он опять посмотрел на Розу, и та опять поспешно кивнула, - мы тебе по этой линии такое задание даем: поручаем пропагандистское шефство над Крепильниковой. Она, как работница, есть передовая, но в пропагандистском смысле - человек отсталый. Газет не читает, в театры не ходит. Ты вот и должна ее просвещать.
- Я?! - Все было ясно. Но удивление, вылившись в звук "я", прозвучало помимо моей воли. Это выглядело, конечно, глупо.
- Ты, - твердо сказал Доронин. - И с сегодняшнего дня. Проверим.
Ушла из цехового комитета в полном недоумении. Ошарашенная, злая. Роза догнала меня. Сказала:
- Закурдаева про институт косметики советовала. Точный адрес не знаешь?
- Не знаю. Никогда там не была. Ты же видишь, какое у меня лицо, - ответила я холодно.
- Вижу, - сказала Роза смущенно и завистливо.
Мне стало жаль ее. Я обняла нашу некрасивую и сутулую Розу за плечи, но она вывернулась. Побежала через проход в цех не оглядываясь.