Вскинул голову Джега - перед ним шубка серая колоколом маячит. (Вот оно то, что в балете не мог поймать.) В шубке она - Юлочка. Вот подошла, играя узкими плечами, к почтовому ящику, легко подняв руку в серой перчатке, хлопнула дощечкой, обернулась, вдруг поймала глазами обоих и, радостно улыбаясь, быстро закачала меховой оторочкой в их сторону.
- Товарищ Курдаши! Вот встреча! Как вас занесло к нам? - Обернулась к Петьке: - С вами тоже, кажется, знакомы?
Протянула тонкую ручку. Петька взмахнул кепкой, руки растопырил.
- А то как же, вместе у вашего братца на диване целых четверть часа высидели. Я молчал, вы зевали - как же не запомнить?
Засмеялась, чуть-чуть колыхаясь тонким станом. Принялась болтать о пустяках. Мужчины молчали. Петька долго не выдержал, отправился в командировку за "Невой", хотя в кармане и лежала еще непочатая коробка. Юлочка придвинулась вплотную к Джеге.
- Почему не зашли ко мне? Так бы и уехали?
- Так бы и уехал.
- Стыдно, разве я не послала вам адреса. Помнится, послала.
Резко бросил:
- Забыл.
Метнула глазками тревожно, чуть заметно брови дрогнули. Подняла руку, ловила снежинки, падающие сквозь дырявый вокзальный верх. Таяли они на затянутой в перчатку ладони, превращаясь в серебристые прозрачные капли. Юлочка смотрела на них, хотела улыбнуться, пошутила:
- А вы все такой же свирепый; я боюсь, вы съедите меня.
Но ни шутка ни улыбка, не вышли. Тогда тихо качнула головой.
- Прощайте…
Заколыхался прочь серый колокол, но в десяти шагах остановился. Это Петька, с "Невой" возвращаясь, застопорил. Стояли долго. Петька руками размахивал, смеялся. Прощаясь, шапку высоко вскинул. Подошел.
- Ну и чудная, и к чему на безбожный свет такие рождаются!?
Когда залезли в вагон, Джега втиснулся в самый темный угол, да так и просидел до утра. Петька же чуть не весь вагон вокруг себя собрал. Песни пели, галдели до утра. Под утро выбрался на площадку. Окунул голову в густую струю ветра. Прислонялся к косяку. Так простоял часа два. Солнце уже выкатилось из серой утренней дымки, когда вернулся Петька в вагон. Забираясь к себе на верхнюю полку, окликнул Джегу:
- Спишь, что ли?
- Да нет, - отозвался Джега.
- Чего так?
- Как бы там Нинка без нас не запарилась.
- Ништо. Пусть помотается. Квалификация.
А Нине действительно приходилось туговато. Моталась как угорелая из коллектива в райком, из райкома в союз, из союза на завод. Делала сгоряча и лишнее иной раз, но чем больше уходила в работу, тем бодрее и крепче себя чувствовала. Джегу и Петьку встретила радостным блеском глаз. Горячо рассказывала о делах, расспрашивала о съезде, густо дымила папироской, хозяйственно перекидывала бумаги. Возвращаясь в этот вечер домой, вспомнила, что уже неделю не была в клубе, и повернула туда.
В клубе, носясь по длинным коридорам, забыла о времени и удивилась, когда, взглянув на стенные часы, увидела, что уже пол двенадцатого. Уходя, столкнулась на крыльце с Гришкой.
Сначала отшатнулась от неожиданности. Потом рассмеялась.
- Это ты?! Чтобы ты пропал! Чего это тебя здесь носит?
- Тебя ждал, Нина.
- Меня? Вот дурень! Другого места не нашел.
- Что же делать, Нина! Ты вечно чем-нибудь занята, вертишься, носишься - никогда с тобой и поговорить нельзя, ничего от тебя толком не добьешься.
- Какого же тебе от меня толку нужно?
- Ты же знаешь, Нина.
- Ничего не знаю.
Вскинув голову, уперлась ему в глаза тупым и темным взглядом.
- Ты же получил свое. Чего ж еще тебе? Сидел бы да радовался.
Гришку передернуло.
- Нина, к чему этот вульгарный тон. Зачем напускать на себя никому ненужное ухарство? К чему пачкать хорошее этим грязным жаргоном? Разве нельзя говорить по-человечески?
Нинка вздохнула, закатила глаза на лоб.
- Ох, давай говорить по-человечески. Что ты за мной хвостом волочишься? Дела у тебя другого нет, что ли? Пойди к Джеге, нагрузку даст такую - всякая чепуха из головы вылетит.
- Ах эта нагрузка! Не лучше ли одно дело как следует делать, чем хвататься за десять и в результате ничего не сделать. Нельзя же человека под нагрузкой похоронить. Ведь мне не семьдесят лет.
- Тебе тысяча лет! И зачем только тебе комсомол дался?
- Оставим это, Нина. У нас разные точки зрения.
- Какие такие две точки разные могут быть у двух комсомольцев?
- У тебя Нина, ложное и преувеличенное понимание общественного долга. Я не признаю самоотречения, ты это знаешь. Чем бы ни занимался человек, какое бы место ни занимал в общественной машине, у него всегда должно оставаться что-то свое личное. Но сейчас оставим теоретические споры. Я хотел бы все-таки поговорить с тобой о другом.
Они вышли на улицу. Снег рыхлыми пуховыми подушками лежал вдоль забора. Ветер хватал этот белый пух и посыпал им улицу перед идущими. Нинка тряхнула головой.
- Ну, давай, выкладывай. Ты что, о любви говорить собрался?
Судорога прошла по тонкому лицу Гришки. Тихо выронил:
- Да, о любви. О чем же другом я могу говорить сейчас с тобой?
- Ну, коли ни о чем другом, так и быть поговорим о любви. Только сперва я, а потом ты. Ну вот. Напрасно ты, друг, порох тратишь. Обратись, брат, в другую лавочку. Моя закрыта - проторговалась.
- Нина, ради бога, опять этот извозчичий жаргон!
- А чем же извозчичий хуже полковничьего?
- Ты же знаешь, что я отрекся от отца. К чему это?
- А так, к слову. Ты не обижайся, только ведь говорить-то нам с тобой не о чем.
Схватил за руку.
- Нина, слушай, зачем же?.. Зачем же тогда… на вечеринке… отдалась?
Засмеялась Нинка, да смех вышел злым, надрывным - не смех, а оскал волчий.
- Ох… еле выговорил, бедненький! "Зачем, зачем"! Пришла охота и отдалась. Зачем вокруг этого чертовщину городить всякую? Дело-то такое простое. Только вот что, друг, у тебя, кажется, до меня заноза сильная, да?
- Очень сильная, Нина… если бы ты знала…
- Если бы знала, ничего бы не было. Никогда бы не видать тебе меня, как своих ушей. Думала ты так, дурака валяешь. Сама…
Запнулась, дрогнул голос.
- Сама в этом свое топила. Так вот, Гриша, друг. Забудь все, выкинь из головы. Пусть будто как случай, вроде, ну, кирпич с крыши на голову свалился. Холодной воды приложи и пройдет. Забудется, и шишка пропадет. Поднажми на работу. Прощай, брат, и больше, пожалуйста, сделай милость, не будем к этому месту подходить ни с какой стороны. Тошнит меня от таких разговоров.
Подала руку. Гриша схватил ее и, не выпуская, торопливо с болью заговорил:
- Постой, Нина, да как же так? Нина, у меня это слишком серьезно, чтобы так бросаться. Это сильнее меня, понимаешь? Я не знаю, что я могу сделать, но я чувствую… что выйдет что-нибудь плохое. Нина… я… я это чувство очень высоко ставлю, понимаешь?.. Зачем принижать его, зачем шутить и гримасничать над тем, над чем нельзя?.. Водой здесь не поможешь и политграмотой тоже. Да постой же, Нина, постой, дай мне еще сказать… Одну минуту, Нина!
- Да нет, стоять тут нечего, прощай!
Ушла прямой, твердой поступью, хмуря досадливо редкие брови.
Дома столпотворение застала. Целая гвардия под начальством Петьки Чубарова в комнате орудует. Мебель с мест посдвигали, барахло из угла на середину выволокли, Колька Тихонов на стремянке верхом сидит, паутину из угла выцарапывает, из-под стола ноги васькины торчат да книги пачками вылетают. Петька посреди комнаты с метлой стоит и командует. Увидал Нинку, метлу "на-караул".
- Товарищи санитары! Сама зараза пришла. Смирно, по местам! Слово имею я. Товарищи, как санитария и гигиена первейшая вещь, а Чемберлен, сволочь, в Карлсбад купаться поехал, то обязаны мы перед лицом международного пролетариата это гнездо холерных микробов порушить и объявить неделю чистки. Оно, конечно, трудно активисту без грязи жить, и мы глубоко сочувствуем товарищу Гневашевой, но… товарищи, с другой стороны, без санитарии никак не возможно. Итак, товарищи, к оружию! Васька, бери метлу! Я за примусок примусь. Грязи на нем, будьте здоровы, на вершок с четвертью.
Нинка портфель в угол бросила. Живо куртку скинула, рукава засучила, юбку подоткнула и пошла плясать по комнате с тряпкой в руках. Поздно вечером все уселись за чисто вымытым столом вокруг буханки ситного с изюмом и кислой капустой с клюквой. Петька торжественно провозгласил:
- Объявляю неделю чистки благополучно законченной. Приношу благодарность всем товарищам, принявшим участие в этом знаменательном событии. Товарищу Тихонову за самоотверженные и опасные работы по ликвидации паутинной завесы преподносится орден Красной корки.
Ободрав половину верхней корки, Петька торжественно поднес ее Кольке. Васька Малаев приветствовал героев от лица красных профсоюзов, а Нинка от женотдела. Когда выкатились всей гурьбой за ворота, было уже часа два. Освещенная яркой луной Нинка улыбалась им в окне и махала руками. Отсалютовали ей, построившись шеренгой перед окном, и двинулись веселым маршем по лунной белой улице.