Гришка не слышал. Он опустился сперва на соседнюю койку и с минуту сидел, переживая свое новое рождение. Он избавился, наконец, от этого кошмара, толкающего его к безумию, он снова родился. Гришка встал с койки и, вытянувшись, крупным, уверенным шагом вышел из палаты. На ходу он медленно оглядывался; предметы вокруг него очертились четко и незнакомо. Он удивился, что раньше не замечал их. Окружающая пустота наливалась жизнью, и он улыбнулся полной сиделке, бежавшей в смятении вдоль по лазаретному коридору.
Но вдруг он остановился, застыв на полушаге, и стал посреди коридора как вкопанный. Столбняк его длился несколько минут, а потом он медленно двинулся вперед, напряженно хмуря лоб и шепча про себя: "Но эти прикосновения, эти воспоминания о прикосновениях к ней, к Нине!"
IV
Лето отяжелело. Устало. Зной притупил его силы. Желтогривая, сухая, злая, зашуршала осень опавшей листвой по земле, заметалась по горбам и угорам. Оголила березы на бульваре, побросала в реку их зелено-желтые уборы. Злобная, бесстыдно-яростная набежала на базарную площадь, махнула, свистящим, пыльным подолом, полоснула пылью в глаза лотошницам, набила пыли в открытые рты сонных судаков и лещей в рыбном ряду и пошла трепать на мхи низкорослые елочки. Джеге скучно. К работе аппетита нет. Глядит в бурые вороха листьев за окном. Облазил глазами голые сучья на дальних садовых березах и тополях. Скука - откуда она? От этих ли оголенных тополей или от себя, из глубины, где всё обмякло, будто рыхлое и припухшее сердце разрослось и заняло всю грудную клетку?
А в то же время есть во всем этом что-то приятное. Сладкая отрыжка подымается изнутри. Ударяет эта муть в голову. Волнует. Колыхнет то печаль, то горячую радость, то раздумье смутное. Приносит это с собой Джега на работу, на собрания, в мастерские - оттуда, от Юлочки. Нежная и томная, вдохнула она в него эту смутную и сладостную неразбериху. Не может он выбросить Юлочку из головы. Уйдет от нее, а она все с ним, где бы он ни был, что бы он ни делал. Заставлял себя работать и часами работал как надо. Но маленькая заноза в груди все сидит и растет и часам к трем заполняет всю грудь. Тогда портфель в охапку и по улице, жадно глотающей быстрые шаги, - к дому, навстречу радостной улыбке и вскрику:
- Ты?.. Так рано? Вот молодец!
А сегодня скучно Джеге. Опустело все в груди. Осенним ветром вымело оттуда начисто все. Ни зерна не осталось. Даже нежности нет, и, кажись, так никогда с места не сдвинуться. Надо на собрание в райком итти, а он стоит и стоит, глядя в ветреную бурую даль.
В комнате никого. Суббота день банный - ребята из коллектива пораньше убираются.
Вдруг дверь распахнулась с треском. Петька с порога громыхнул:
- Здорово, граждане!
Дверь за собою закрыл.
- Эва, да граждан-то здесь и нету. Одна дубина на весь коллектив осталась.
Подошел к Джеге сзади, взял за плечи.
- Не смотрите долго вниз, дорогой товарищ: голова закружится, а без головы куда же вы годитесь?
Джега негромко отозвался:
- А что, если потеряешь голову?
- Ништо. Пойдешь и найдешь. Приставишь на место, и будет работать как новая. Айда в райком - ждут, поди.
Пошли сухими ветреными улицами. Пыль навстречу галопом серым. Поднял Джега воротник куртки, пряча в него закипевшую вдруг злобу на ветер, на пыль, на хмурое окружие. Петька рядом тряс головой и смеялся.
Когда пришли, собрание уже началось. Петька на цыпочках к окну перебрался, Джега пошел было за ним, да остановился на дороге и опустился у стены недалеко от двери на подвернувшийся стул. Так и просидел все собрание. Половину слышал, половину продумал о чем-то своем. Хотел уйти, и в ту минуту, когда решил подняться, получил по рукам записочку от Семенова. В записке три слова:
- Не уходи - нужен.
Скомкал записку, бросил под стул. Сухая злоба вспыхнула на минуту, и не злоба, пожалуй, а так что-то надсадное. Зевнул, широко открыв рот. Просидел остальное время безучастно, совсем перестал слушать. Очнулся, когда задвигали шумно стульями, вставая из-за стола. Джега встал, потянулся и, обернувшись к стене, стая ленивым взглядом ощупывать человечков с молотами и с лукошками на висящих диаграммах.
Обернулся, когда почувствовал, что в комнате стало тихо. Все разошлись. Остался один Семенов, да Петька, ткнувшись в стол носом, списывал что-то с лежавших на столе бумаг.
Семенов подошел, закурил папироску, кивнул на окно головой.
- Пойдем-ка, потолкуем минутку.
Отошли. Сели на подоконник. Джега, отвернув голову, смотрел на клубившуюся за окном пыль.
Помолчали минуту. Семенов спокойно курил и смотрел, не мигая, Джеге в лицо. Джега чувствовал этот взгляд, чувствовал с самого начала.
Он упорно, неотрывно смотрел на улицу вниз, и тонкая синяя жилка судорожно билась на его скуле. Семенов видел эту жилку, видел наливающиеся синевой другие жилы на висках и поспешил заговорить.
- Я с тобой парой слов о твоей работе перекинуться хотел. Ты знаешь, что такое сейчас на твоем заводе отсекр? Разве тебе нужно объяснять, как важно для нас на четырехтысячном Судоремонтном иметь бодрое, хорошее большевистское настроение? Разве ты сам ослеп или оглушило тебя что?
Взгляд Семенова Джега выдержал. Слова его выдержал. Оправил куртку. Глухо ответил:
- Ладно, знаю, понимаю. Обойдется, не замай только пока.
И пошел прочь. Семенов перевел глаза на его спину, и только когда дверь готова была захлопнуться за широкой спиной, сжатые губы разжались и негромко окликнули уходившего. Джега остановился и повернул лицо, не выпуская ручки дверей.
- Постой, забыл я тебе оказать: ты назначен общественным обвинителем по делу Светлова. Гневашева ведь у тебя работала.
Джега повернул дверную ручку раз вперед, раз назад. Потом повернулся спиной, уронил - еще раз:
- Ладно.
И вышел, не оборачиваясь.
Стало тихо. Потом Петька поднял медленно голову от стола и повернул ее к окну.
- Слышишь ты! Надо другого назначить. Он женат на единоутробной сестре евонной. А кроме всего прочего, развинчены у него кое-где гайки, дай подвинтиться парню.
- Знаю. Потому и назначил.
- Ну, а коли знаешь, так чего ломишь? Смотри, больно крепко завернул.
Семенов бросил в угол тлеющий окурок.
- Больной зуб надо рвать с корнем.
Больной зуб - Джега действительно чувствовал, как что-то больное вызревает в нем. Набросился на работу, повторяя про себя:
- Ладно.
- Ладно.
- Я вам покажу.
Три дня круто и буйно вздымалось рабочее тесто, а на четвертый скисло. На четвертый вечер осекся, осел Джега на полном ходу. Занесло в грудь собачью скулящую тоску. Смутилось, замешалось все ощутимое, сбилось в ком, скучный и досадный. Нахмурясь, стал бросать газеты со стола в портфель.
На улице холодок за уши щипнул, пробежал по спине, встряхнул голову, подбросил кверху. Подумалось: "Чорт, работа, что ли, скучная? Дело бы, настоящее дело!"
Но тут же вспомнил: когда брался за коллектив, дело казалось горячим, настоящим, увлекательным.
Пожал плечами:
"Что же, вырос, значит".
И опять перебил себя насмешливо и зло:
"Вырос… только в какую сторону?"
Назойливо лезли в голову докучливые, путанные мысли, и стихли. Осели они только тогда, когда легли теплые губы на вздрагивающие глазницы и под ладонями зашуршала нежная персиковая кожа.
- Ух ты, работничек. Устал. Последние дни заработался совсем. Нельзя же так, глупый. Чего ради надрываться? Ну, давай, давай скорее, раздевайся. Ужинать будем.
Закружилась.
- Кончено. Ты арестован. Сегодня не выпущу больше никуда.
Прянула на грудь и запела вздрагивая:
- Серьезно, милый, три вечера тебя нет. Я одна. Нехорошо. Тоскливо.
- А ты бы плясала, вот и весело было бы.
Схватил в охапку. Где-то за плечами грохнули докучливые, тяжелые мысли, и грудь с болью выдохнула:
- Юлка, Юлка, радость ты моя, что я с тобой делать буду? Куда я с тобой?
- А разве я не нужна? Так выбрось в окошко.
Обвила руками шею, всем телом приросла. Шагнул с ней к окну, глянул вниз на мостовую. Дрожь прошла по телу снизу вверх, загривок затрепетал, как будто живой звереныш завозился там.
Отпрянул назад, не выпуская Юлочки.
Но не упала бы Юлочка, если бы и выпустил ее Джега из рук. Всем телом приросла она, закрыв глаза, к груди его. Не открывая глаз, протянула ему губы, и с тихим стоном впился он губами и зубами в сладковатое мясо их.
Потом весь вечер был ласковым и мягким как никогда. Качался в мерной колыбели ее речи, и не хотелось ничего, что за этой сладкотекущей струей.
Поздно, совсем поздно, глядя на разбушевавшуюся непогодь за окном, слушая ветреное ворчанье в трубе, почувствовал тепло вокруг себя, как свое собственное тепло, отделенное от того, что билось в ветре и завывало там. И себя и Юлочку ощутил как что-то особое, отделенное от всего.
Повернулся от окна, окунулся в тепло комнатное, свое тепло, глубоко запустил руки в карманы и шагнул в комнату, где Юлочка заплетала на ночь светлые пряди волос.