Но ведь он против Гришки, заодно с прокурором, с советским правосудием, с советской общественностью, с той массой рабочих и комсомольцев, которая на собраниях требовала беспощадного суда над убийцей. Каким же образом допускал он поддержку Гришки, косвенное участие в заботах о его здоровье и лучшем состоянии? Каким образом расходятся его линии там, на бурном комсомольском собрании, и в кухне, у корзины с передачей?
Но может ли он запретить Юлочке делать то, что она делает? Может ли он сказать: "Не смей верить в то, что твой брат этого не сделал, не смей проявлять к нему человеческого сочувствия, наконец, не смей носить ему передачи - ведь она же покупается на мои деньги и, значит, я помогаю ему"?
"- Хорошо, скажет она, - я куплю это на свои деньги, я продам что-нибудь свое. Но ты - подлец, если можешь попрекать меня тратой денег, как будто они не мои также.
- Да нет, - закричит он, - мне не жаль денег, я же не оттого, но я не хочу этой помощи, я не подлец!"
И все же он будет подлецом. Путаница эта была непонятна Джеге и мучительна. Стычка с теткой сделала ее еще мучительней. Он сильней почувствовал, что какой-то частицей втянут в это скверное гришкино дело, что он не простой зритель. Это ощущение не покидало его, и Джега не мог продохнуть до конца тяжелого удушья гришкиного дела.
Еще одна голова была набита битком мыслями о нинкиной смерти. Но думала эта голова по-иному, и мысли ее были четки и складывались, как кирпичи, в многоугольное и крепкое здание. Она знала, чего она хочет от светловского дела. О себе она совсем не думала, все усилия ее мысли были направлены к тому, чтобы оберечь комсомолию от мутных брызг, какие могли попасть в нее из этого светловского болота. Потому старался Петька Чубаров повернуть дело так, чтобы оно было ясным, очевидным… и посторонним, именно посторонним для комсомола. Впрочем, в интересе, с каким отдавался Петька мыслям и розыскам по светловскому делу, была частично повинна и давнишняя страсть его к уголовным делам и криминальной психологии. Перелистывая страницы газет, он уделяя уголовной и судебной хронике не меньше внимания, чем телеграммам, а перипетии конандойлевских уголовных эпопей были ему известны лучше, чем самому доктору Ватсону. Петька упорно скрывал свой криминальный уклон, немного стыдясь его. Но теперь, впервые случайно поставленный в близкое до жути соприкосновение с настоящим - не газетным, не придуманным, а совершившимся - убийством, Петька решил попробовать себя на деле.
Об этом думал он, подходя к двери с надписью "Следователь второго участка. Н. Макаров".
- Здорово, товарищ Макаров! - пробасил Петька, входя к следователю.
- Здравствуйте, Чубаров. Присаживайтесь. Какие новости?
- Я сам за новостями.
Следователь наклонился над столом, перелистал быстро блокнот и задержался на одной из страниц.
- Знаете, ваша остроумная догадка оправдалась. Я поручил проследить за подозреваемым вами Матвеем Кожуховым. Он действительно оказался левшой.
Петька взмахнул руками и опрокинул ворох бумаг на пол.
- Вот это да! - прокричал он радостно и удовлетворенно, наклоняясь за бумагами.
Но следователь сидел, смотря в свой блокнот, и, будто не замечая ни радости Петьки ни свороченных со стола бумаг, продолжал:
- Но всего пикантнее то, что наше открытие не приводит ни к чему.
Петька бросил поднятые было бумаги обратно на пол.
- Как ни к чему?
- Да уж так. Я внимательно вместе с экспертами изучил увеличенную фотографию убитой и убедился по характеру раны, что она нанесена левшой. Затем я убеждаюсь, что подозреваемый левша, и…
- И…
- Несчастное стечение обстоятельств губит результаты нашего сыска.
- Да не тяни ты кота за хвост, будь друг, говори скорей, в чем дело. Ведь все же ясно теперь.
Следователь спокойно докурил папиросу.
- В том-то и дело, что так же неясно, как и прежде. Надо вам сказать, что я велел следить не только за Кожуховым, но также и за Светловым. Ведь ему тоже вменяется в вину убийство, и если убил один, так не убил другой. Ну…
- Ну…
- Ну - случайное совпадение. Светлов тоже оказался левшой. К слову сказать, это ведь порок довольно распространенный, если вообще это можно назвать пороком.
Петька, забыв о рассыпанных бумагах, врос в кресло, потом мотнул головой, безнадежной и насмешливой улыбкой провожая крушение одной из самых блестящих его криминальных догадок.
- Чорт, действительно, довольно распространенный, - вздохнул он. - Ну, что ж, прощевай, товарищ Макаров.
Поздно вечером забрел Петька на огонек к Степе Печерскому. Усталый, но шумный, ввалился он в дверь и разом будто заполнил всю комнату своей крупной фигурой.
- Чудеса в решете! - рявкнул он еще с порога. - Да никак вы оба дома? Впервые в Европе! Ей-ей! Каков бес вас свел?
Степа блеснул очками и виноватой улыбкой. Счастливый случай.
Но потонула его добродушная гримаса в блеске Женькиной широкой улыбки, как утренняя луна в солнечном горячем и румяном восходе. Подняла руки Женька высоко вверх.
- Не разоряйся, Чубаров, не бес нас свел; не юли, Степа, не случай - любовь свела. Стой, смотри и удивляйся. - Потрясла головой, засмеялась звонко. Засмеялся и Петька, дрыгнул ногами, хлопнулся на диван.
- Зачем стоять, я уж сидя как-нибудь. А ладно у вас выходит. Тихо так, мирно… Тьфу ты пропасть.
Петька оглядел Женьку с ног до головы и подивился перемене. Не та Женька, да и только. Все то, будто, что и было, а все по-иному. Глаза посветлели, волосы распушились, платье старое тоже красивей и аккуратнее стало. Вся округлилась, налилась каким-то соком, смехом, теплом.
Раскрыл рот Петька. Свистнул громко и протяжно.
- Д-а, дела-а!
А Женька к нему. Села на диван, свернулась калачиком, привалилась плечом.
- Дела, Чубарь, такие, брат, что лучше не надо.
Петька положил тяжелую руку на женькино плечо.
- А это не опасно? Не заразительно?
- Чего?
- А вот это.
И Петька показал на прибранную комнату, на чистую степкину рубаху, на вычищенные ботинки Женьки.
Женька снова улыбнулась, и снова Петька удивился широкой и заразительной силе ее улыбки. Никогда не думал раньше, что Женька носит под своей грязноватой панамкой грибом, на некрасивом лице своем такую улыбку.
- Ничего, не бойся. Тебя, толстокожего, не проймет. Так оно и ладно.
- А давно вы, товарищи, вкусили сладость этого, как говорится, нового была?
Женька отозвалась живо.
- Давненько, так давненько, что уж и плоды есть. Чуешь, дурья голова?
- Здорово.
- Вот тебе и здорово.
Зажглась Женька.
- Эх, если бы знал кто, как сладко это самое носить в себе!
Потряс кудлатой головой Петька:
- Ладно, валяй, рожай, коли сладко. А мы это самое материнство и младенчество чайком спрыснем. Айда, Степа, сооружай! Я бы сам, да невозможно: уйду, - видишь, у нас с Женькой группа расстроится.
- Верно, Чубарь, не уходи, - ласково и тепло отозвалась Женька.
- Ладно куда уж там. От этакого тепла! Что я дурак что ли?
Были в его голосе и шутка и то самое тепло, о котором говорил он, обняв Женьку дружески за плечо.
- Чорт возьми, а хорошо на свете белом жить!
- А раньше-то разве плохо было, голова?.. - негромко спросил Петька.
Женька задумалась, но лишь на мгновение.
- И раньше хорошо было и теперь хорошо, только теперь по-другому хорошо.
- Ишь-ты! Хитрая завертка.
Степа вернулся. Посидели малость молча. Женька встала, потянулась сладко, пошла за чашками. Заметил Петька, что ни примуса ни чашек нет уже в комнате, как прежде.
- Ты что же еще принанял комнату, что ли?
Степка от окна отозвался:
- Да нет, просто в кухню кое-что выставили… для удобства.
Поднялся Петька, подошел к Степе. Охватил сзади могучей рукой.
- И как вы до этого удобства дошли с Женькой? Чего вас дернуло?
Потрогал Степа сдавленную очками переносицу, улыбнулся смущенно и ласково и заговорил тихо, не опуская глаз с закатного розовеющего заоконья:
- Это, понимаешь ли ты, как-то само сделалось. Знаешь, ведь, жили мы с Женькой два года, ну и, как бы тебе сказать, не замечали друг друга. Женя - хорошая комсомолка, работница хорошая. Я тоже всегда при делах. На деле и сошлись. Между нами это главное и было, а остальное все не замечалось, хоть и жили как муж и жена. Понимаешь - хитрая штука: ведь, оказывается, мы два года прожили вместе, а совсем не знали друг друга. Потом, помнишь, она в отпуск весной уехала? Тогда она письмо мне написала - удивительное такое письмо. Через два дня она сама вкатывается. Странная какая-то приехала, возбужденная, новая, и не понять. Встретились, посмотрела на меня и смутилась. Понимаешь, кажется, покраснела даже - не помню сейчас. И вот закрутились мы с ней. Я как-раз немного захворал, да пустяком - грипп, что ли. Работу пришлось оставить на несколько дней. Словом, что называется, это было три дня, которые потрясли мир, наш мир, мой и женин. Три дня мы не ходили никуда и не расставались. Славные дни! Мы друг для друга точно родились в эти дни. Знаешь, я никогда не подозревал, то такое женщина, и не знал, что Женя может быть такой, какой она была в те дни.