Но хоть заботы о деньгах меньше стало, легче Джега себя не чувствовал. Наступившее лето, знойное и душное, принесло с собой для Джеги непривычную атмосферу жаркого, расслабляющего томления. Прежде в каждом своем движения ощущал себя цельным, крепким, а теперь и в движениях, и в мыслях, и в побуждениях как-то раздваивался. Работа не приносила больше полного удовлетворения, не поглощала всего без остатка, как прежде.
Бывало, заработается - баста, ничего на свете не существует. Все мертвая пустыня. Один островок дела его зеленеет, живет в этой пустыне.
Теперь, работая, за спиной, сбоку, впереди себя чувствует, постоянно чувствует ее - Юлочку. Не глядит, а знает, где она, в каком месте сидит, что делает. А часто и совсем не мог вечерами работать. Плюнет, грохнет стулом, сядет на окно и глядит бездумно в облака, в подгнивший серый забор - на что придется. К новой квартире тоже не мог приспособиться. Чисто все кругом, красиво и светло, а вот чего-то ему не хватало. Блестящая кровать будила тревожные, враждебные чувства. Всякий раз, когда подходил к ней и смотрел на ее никелевые, сверкающие холодным глянцем, трубочки, смутно чувствовал к ней неприязнь. Почувствовал вдруг Джега власть вещей, о которой никогда раньше и не подозревая. Были раньше вещи привычными, нужными и окружали как толпа добрых товарищей. И не было среди них ни одного лишнего, чужого, праздного. Все в работе были, все прилажены к нему, как сапог поношенный к ноге. Теперь они брошены. Почти ничего из старого Юлочка с собой брать не хотела и ему не позволила. Принес он с собой корзину с книгами да одеяло. Одеяло пошло в кухню на половик, книги стояли на этажерке, а корзина где-то в прихожей исчезла. И остался Джега один среди толпы чистеньких и аккуратно размещенных, как старательные статисты, вещей.
Никак не мог привыкнуть и к обилию вещей. Смотрел с удивлением на двенадцать чинно выстроившихся стульев и чертыхался тихонько себе в нос:
"Куда их к чортовой матери столько?"
То же с безделушками, стоявшими на столике Юлочки. Брал собачку фарфоровую и, ковыряя пальцем черный ее нос, спрашивал:
- На кой она тебе ляд, Юлка?
Юлочка моментально отнимала у него собачку и, ставя обратно на стол, наставительно говорила:
- Вырастешь большой, узнаешь. Ты еще глуп и мал.
И чувствовал себя Джега в самом деле поглупевшим в этой новой уютной закуте, где все было чисто и ненужно: стены непорочно чисты, стулья чинны и похожи один на другого, как лакеи или члены парламента на торжественном банкете, а послушный и смирный коврик прищемили ножки обеих кроватей по углам на самых чашечках пурпурно-красных роз.
Холодно Джеге в этой толпе враждебных вещей. Ходит он среди них как чужой и случайно попавший сюда. Только на кухне чувствовал себя Джега лучше, и демократически-задорное гуденье примуса было близким, будило приятную теплоту как голос товарища, работающего плечо к плечу. Умываясь, он старался подольше оставаться в кухне, пробовал было устроиться заниматься в кухне около примуса, но был с позором водворен обратно за свой новенький письменный стол. Единственной нужной из всего окружающего была Юлочка. Чистенькая и строгая, как все вокруг, она таила в себе ту теплоту, которой не хватало окружающим его вещам.
Об этом раздумывал Джега душным летним вечером, сидя на подоконнике, и был рад, когда резкий звонок оборвал неожиданно его мысли. Он встал и пошел в кухню встретить гостя. Кто там может быть? Из ребят кто-нибудь? Знал, что нет, но втайне надеялся - авось! Авось снова нагрянет бузливая, звонкоголосая орава, раскидает окурки, перевернет стулья, погорячится, побузит. Первые дни кое-как показывался, но, посидев на новых стульях и пошутив с натугой, уходили, чтобы уже больше не приходить. Оставался один Петька Чубаров.
Он и вломился теперь, широко распахнув кухонную дверь.
- Здорово, буржуй! Королева мая, наше вам! Как дышите?
Юлочка, приветливо улыбаясь, положила свою ручку в петькину лапищу.
- О, хорошо, всей грудью дышу.
- Так. А пищеварение как?
Смеется Юлочка:
- Лучше не надо.
- А вот у меня животишко подвело. Жрать хочется до чертиков.
- Сейчас горю поможем. У меня есть телятина холодная; примус разожжем, и чайку стакан выпьете. Больше - извините, друг, - угощать нечем.
- Дело! Только стойте, чур, примус я сам распалю.
Бросился на кухню следом за Юлочкой. Там возня поднялась и хохот. Долго топтали на кухне каблучки Юлочки и петькины сапожищи, пока наконец не забубнил старательно и деловито примус. Но и тогда дверь кухни оставалась закрытой.
Джега снова уселся на подоконник, снова душный вечер окутал голову тяжелым жарким покрывалом. Стер пот со лба. Зашевелились непрошенные, непривычные мысли, каких раньше не было:
"Почему они там торчат два часа на кухне? Что им там делать? И почему так тихо за дверью?"
Удивился сам себе и озлобился. Плюнул на пол, будто себе в лицо плюнул, и пошел твердо к кухонной двери. Юлочка сидела на табуретке, опустив руки на ее края. Петька на кухонном столе живой горой громоздился. Застиг их тут разговор горячий, как все их разговоры, и пригвоздил к месту.
Юлочка любила насмешливую и крепкую речь Петьки, видела в нем непокорную силу и ум, и хоть далеко не во всем была с ним согласна, охотно вступала с ним в яростные перепалки. С Джегой говорили они мало. Слишком остро и от сердца говорил Джега, если говорил о настоящем, близко задевающем его, и это настоящее, животрепещущее для Джеги было, обычно, совсем не то, о чем хотела бы говорить с ним Юлочка. В самом деле, разве ей было весело, когда Джега начинал говорить о каких-то пугающих ее рабочих планах, об общественной работе, о курсах культпросветработников?
Она плохо слушала его и качала своей красивой головкой.
Нет, она не хотела никаких курсов и менее всего культпросветских: ей было вполне достаточно того, что она имела.
Джега сердился, хмурился.
- Почему ты не кончаешь вуз? - допекал он Юлочку.
- Но, милый, я ведь должна для этого уехать от тебя, бог знает, на сколько времени. Постой немного, потом…
Юлочка про себя знала, что этого "потом" никогда не будет, и не жалела о том, но Джега, видимо, был иного мнения. От этого и разговоры их становились все более отрывочными и сухими.
Да и джегину силу приняла она иначе, и разговаривала с ним горячим телом своим. С Петькой же затевала она игру слов яростную, шутливо-злую и увлекательную.
Джега, войдя, окинул их быстрым взглядом, и почуялось ему, что тянется меж ними какая-то невидимая ниточка. Сжал кулаки Джега. Но выругал себя снова и подошел, усмехаясь, к ним.
- Примите и меня.
Юлочка сейчас же подвинулась и дала ему место рядом с собой на табурете. Но места было мало двоим, и, чтобы крепче держаться, охватил он рукой плечи Юлочкины. Сперва ни к чему как-то было, потом неловко стало. Никогда, ни при ком не обнимал Юлочки и нежности к ней не проявлял. Усмехнулся в полусумраке. "Доехал! Семейные неясности!"
Скинул тотчас руку с юлочкиного плеча, встал, чтобы скрасть торопливость движения, потянулся притворно, хоть вовсе и не хотелось тянуться, покачался на носках, поглядел в окно и опять притворно зевнул:
- Пойти на крыльцо посидеть.
Сказал и быстро, не оборачиваясь, ушел. На крыльце сел на ступеньки. Донеслась с реки далекая заунывная песня. Тоскливо защемило в пруди. Рванул ворот рубахи.
- Что за чертовщина!
Поднялись со дна опять суетливые и неспокойные мысли. Творилось что-то неладное с ним, а что - не знал. Никогда мнительным не был, никогда притворства, лжи в себе не чуял и не терпел бы никогда. Нервным и злым тоже не был. Откуда же все это теперь - ходит, нервничает, думает неладное, делает не то, что хочет. Долго сидел, стараясь побороть накипевшее злобное недоумение и ярость. Наконец, будто легче стало - тогда только сказал себе: "Вставай, дурачина, да сядь-ка за работу, оно лучше будет".
Вернулся в комнаты. В кухне никого не было. Тотчас же неспокойные мысли снова ударили в голову, будто с потолка на него прыгнули. Остановился и жадно, сердись на себя, прислушался.
- Ну что же, - услышал он через дверь тихий шопот Юлочки: - так вы до конца и не доскажете?
Густо напоенным незнакомой дрожью голосом Петька вырвал из себя:
- Не замайте!
Джегу передернуло. Он подался вперед и как-то слишком быстро распахнул дверь. Петька и Юлочка сидели на подоконнике как вырезанные из черной бумаги и наклеенные на кумачовый фон облаков. Почудилось ли Джеге или в самом деле дрогнули черные тени и отодвинулись друг от друга, когда распахнул он дверь, только вдруг пошла кругом голова Джеги, и, когда встала через минуту Юлочка и вышла, почуял Джега, что кипит кровь в нем, застилает глаза. Сжал руки в кулаки: и бросился к Петьке. Петька увидал это перекошенное злобой лицо, увидал у своей груди джегины кулаки и, выругавшись, крепко схватил своей лапой джегину руку. Потом, ловко поймав джегин чуб, начал Петька таскать Джегу по комнате вокруг стола, дергая за чуб и приговаривая:
- Не будь дураком, не будь бараном, не ходи босиком, не пей сырой воды.
Когда Юлочка снова вошла в столовую, она увидела, как возятся оба за столом у печки, громко пыхтя и смеясь. Наконец Петька подал голос:
- Как полагаете, Королева мая, отпустить чорта лысого, что ли?
- За что вы его, Петя?
- Да как же! Приходит ко мне и давай хвастать. Вот такая у меня жена да сякая. Не жена, а малина, под первый сорт. Ну, мне, конечно, завидно, я за чуб его и сцапал. Так как? Отпустить или подержать, чтобы людей дразнить неповадно было?
Засмеялась Юлочка, махнула рукой повелительно.
- Отпустить немедленно.
Оба поднялись из угла, отдуваясь и оправляя рубахи.