Эта очень трогательная история написана, конечно, не только во имя хорошего отношения к собакам, "братьям меньшим". Она написана во спасение человеческой души, во имя человечности. Но почему - спасения? Разве какие-нибудь счетчики уже показали падение уровня человечности? Наоборот, в "Белом Биме", как нигде у Троепольского, много отзывчивых, прекрасно изображенных, добрых людей, от которых светлее в мире. Но тревожное чувство живет в этой книге, и голос предостережения звучит в ней. Жестокое, холодное, бездуховное начало действует не только через Серого и Тетку, через очень серьезных и очень довольных родителей мальчика Толика, но прорывается дурным стечением обстоятельств, искушая, испытывая Бима, - его доброту, "всепрощающую дружбу", преданность человеку, - сытым углом, обманом, предательством. Бим выдержит и до самых последних дверей своей судьбы - обитых жестью дверей страшного фургона - сохранит надежду на человека. Сострадая, невольно примериваясь к такой судьбе, как бы разделяя ее, мы тоже сохраняем надежду, но, получив возможность взглянуть на себя со стороны непривычной и сугубо неофициальной, мы оцениваем нашу человечность в ее как бы чистом виде и убеждаемся - со смущением или без, - как она непоследовательна, не всеобща, как она зыбка. И как необходима!
"Белый Бим" - книга благородной художественной и нравственной цельности, высокой этической активности. В ней свершилось безупречное "смешение жанров", позволившее писателю наиболее полно и нестесненно выразить свое понимание жизни и человека, его нынешнего нравственного состояния. Когда-то Троепольский, учась у классиков, перенимал приемы, внешнее, ныне, в "Белом Биме", как никогда, проступило духовное родство, обозначилась прочная связь.
Так перекликается во времени, соединяется все истинно талантливое, глубоко национальное и самостоятельное, рожденное подлинными интересами народной жизни, своей исторической поры.
В 1975 году Г. Н. Троепольский за повесть "Белый Бим Черное ухо" был удостоен Государственной премии СССР.
Творчество Г. Троепольского побуждает нас верить в торжество гуманистического принципа, в силу здравого смысла и бесстрашного смеха, в могущество живой, вечно обновляющейся, неостановимой жизни.
Вслушаемся еще раз в этот искренний немолодой голос бывалого человека, нашего давнего и доброго собеседника, хорошего русского писателя: "В эти торжественные минуты сновидений осени так хочется, чтобы не было неправды и зла на земле. И в тишине уходящей осени, овеянный ее нежной дремотой, в дни недолгого забвения предстоящей зимы, ты начинаешь понимать: только правда, только честь, только чистая совесть и обо всем этом - слово".
Игорь ДЕДКОВ.
ПРОХОР XVII И ДРУГИЕ
Из записок агронома
Никишка Болтушок
Мне много приходится разъезжать по колхозам. Прежде, до того как подружились мы с Евсеичем, я ездил один. Теперь Евсеич нередко сопровождает меня.
А старик он такой: работает ночным сторожем, но успевает и выспаться и сбегать на охоту или на рыбалку. Иной раз он скажет:
- Давай с тобой, Владимир Акимыч, поеду. Посмотрю, что у людей добрых делается.
И тогда едем вдвоем, разговариваем в пути по душам…
Вот и сейчас мы возвращаемся домой - в колхоз "Новая жизнь". Линейка поскрипывает рессорами, рыжий меринок Ерш бежит рысцой, а Евсеич перекинул ноги на мою сторону, видимо намереваясь вступить в длительный разговор.
Евсеич всегда весел, а рассказчик такой, что поискать. Лет ему за шестьдесят, но здоровью можно позавидовать. Бородка у него седая, остренькая - клинышком; лицо подвижное: то оно шутливо-ехидное, то вдруг серьезное, и тогда голубые глаза - внимательные и умные - смотрят на собеседника открыто и прямо; брови, будто не желая мешать глазам, выросли маленькими, но четкими, резко очерченными. На голове у Евсеича кепочка из клинышков, с пуговкой наверху.
Он любит рассказывать сказки, сочиняет шутливые небылицы, не прочь поглумиться над лодырем, а уж если про охоту начнет, то с таким упоением плетет свою складную, забавную небывальщину, что без смеха слушать невозможно. Он, впрочем, и сам на это рассчитывает. Кепку на один глаз сдвинет и почешет пальцем у виска - вот, дескать, дела-то какие смехотворные!
- Многие думают, - говорю я Евсеичу, - что быть агрономом - простое дело: ходи себе по полю, загорай, дыши свежим воздухом да смотри на волны пшеничного моря. Слов нет, и загораем и на волны смотрим. Хорошо, конечно. Но мало кто знает, сколько сводок, сведений, планов, отчетов, ответов на запросы и просто ненужных бумажек приходится писать агроному. Иную неделю света белого не взвидишь, а не то чтобы - поле. Сводки, сводки, сводки!..
- Бумаги-то небось сколько, батюшки мои! - восклицает Евсеич.
- Иная сводка в двести вопросов, на двенадцати листах.
- Одни вопросы читать - два самовара выпить можно.
- Раз такую сводку сложили в длину, лист за листом, три метра с чем-то вышло!
- Три метра! - качает головой Евсеич. - Ай-яй-яй! Холсты, прямо холсты!
- А сочинители этих холстов, - продолжаю я свои жалобы, - ссылаются то на запросы Министерства сельского хозяйства, то института, то от себя еще добавляют. Иначе, откуда бы взяться такому вопросу: "Среднее число блох на десяти смежных растениях капусты, взятых подряд и без выбора?" Хорошо хоть, что в примечании говорится: "В целях упрощения на каждом отдельном растении блох считать не следует". Хоть за это спасибо!.. Только блохи-то - они прыгают: сосчитай-ка! Так графа и остается незаполненной.
- Ясно дело, блоха того не понимает. Прыг - и нет ее! Известно - тварь.
- Что тут поделать! Иной раз так в ответе и напишешь: "Прыгают интенсивно. Подсчет не проводился ввиду активности вредителя".
- Во! Так их! "Активность вредителя" - это правильно! - Помолчав, Евсеич сочувственно спрашивает: - А вам какую-нибудь добавку платят за эти вот самые… холсты бумажные? Или - за так?
Мой ответ, что это входит в обязанности агронома, его не удовлетворяет.
- Шутильником бы их! (Шутильником он называет свой кнут.)
- Кого?
- Да этих… как их… бюрократов… Ведь есть еще кое-где, а? Как ты думаешь?
- Наверно, есть, - подтверждаю я. - Но повыдергивают…
- Ясно дело, повыдергивают!
Ерш набирает рысь, помахивая головой и озираясь на "шутильник". Полевая сумка у меня на коленях - пухлая, толстая, как размокшая буханка, - полна сводок и сведений. Едем мы за последними данными: число скирд, сена, данные обмера каждой скирды, качество сена в каждой скирде, процент осоки, дикорастущих - естественных, сеяных однолетних, то же - многолетних, из них люцерны, эспарцета, травосмесей. В общем последний вопрос: сколько сена?
Но кто же даст в колхозе "Новая жизнь" такие сведения? О счетоводе нечего и думать, он просто скажет: кормов столько-то, сена столько-то, яровой соломы столько-то.
- Евсеич! Кто обмерял стога сена в "Новой жизни"? - спрашиваю я.
- А что?
- Сводка.
- А! Сводка!.. Сколько вопросов?
- Восемнадцать.
- Никишка Болтушок обмерял. К нему надо… Он хоть на тыщу вопросов даст ответ.
- А как его фамилия?
- Кого?
- Да Болтушка, который обмерял сено?
- По книгам Пяткин, а по-уличному Болтушок… Яйцо такое бывает бесполезное - болтушок. Только по книгам он в правлении пишется, а зовется Болтушок. Все так зовут. И ребята его Болтушковы, а жена Болтушиха.
- За что ему такое нехорошее прозвище прилепили?
- Вона! За что? Кому следует, сразу прилепят. Все как надо быть… Лучше не придумаешь, хоть век думай! Народ как дал прозвище, так и умри - не скинешь. Это ему еще с начала колхоза дали: речи сильно любит и непонятные слова.
- Ну, а как он: мужик с головой?
- Дым густой, а борщ пустой.
После этих слов он задумался и замолчал.
…Подъехали к правлению. Там, кроме сторожа, никого не оказалось - все были в поле, и мы направились к Пяткину. Он сидел на завалинке, закинув ногу на ногу, и сосредоточенно курил. Евсеич перегнулся через линейку и прошипел мне на ухо по-гусиному:
- Все в поле, людей не хватает, а он сидит, как лыцарь. И так всегда… Шутильником бы вдоль хребтины!
Болтушок, не вставая, подал мне руку и произнес:
- Агрономическому персоналу, борцам за семь-восемь миллиардов, пламенный привет!
Без обиняков я изложил суть дела, по которому он мне потребовался, я объяснил, что не все материалы можно получить у счетовода. Пяткин слушал, многозначительно хмыкая и чмокая цыгаркой. Лицо его очень похоже на перепелиное яичко: маленькое, конопатое. На лбу несколько подвижных морщинок: удивляется - морщинки вверх; напустит на себя важность - морщинки вниз; засмеется - морщинки дрожат гармошкой. Глаза малюсенькие, слегка прищуренные, с белыми ресницами; брови бесцветные: их не заметно на лице. На вид ему больше сорока лет, этак сорок два, сорок три.
- Значит, дебатировать будем вопрос насчет сена. Та-ак! - Болтушок вздохнул, взялся двумя пальцами за подбородок, потупил взгляд в землю и продолжал: - Та-ак. Все эти вопросы мы с вами обследовать имеем полный цикл возможности, тем более, я, как член комиссии, имел присутствие при обмере и освещение вопроса могу произвести.
При этом он с достоинством поднял вверх перепелиное яичко.