- Оттуда он. Четыре тыщи за пшено наторговал. Во? У них семь рублей и три кило на трудодень. Во, Сергевна! Ты прикинь сама. Я-то дорогой сосчитал. Если на наши с тобой восемьсот трудодней по три килограмма да по семь рублей, то слушай: пять тыщ шестьсот рублей чистых денег, да хлеба - можно двенадцать центнеров продать. Допустим, это будет просо. А мы его таким манером на пшено перерушаем… Это тебе, само мало, сорок пудов пшена или четыре тыщи. Да там пять тысяч шестьсот. Это сколько будет? Без малого десять тысяч. Во, Сергевна!
- Да ведь это ж в "Чапаеве". А мы-то с тобой триста двадцать рублей за весь прошлый год получили.
- Ага! Поняла? Сорокакопеешный наш колхоз! Без настоящего колхоза нам - труба. Корень-то у нас с тобой в колхозе.
- В колхозе, Макар. Правда.
Легли спать они все-таки в каком-то раздумье. Макар долго не мог уснуть и время от времени говорил:
- Я им, сукиным сынам, сделаю стыдно.
Или так:
- Я тебе покажу, как каждый день водку глушить… Праздников не понимаешь, толстый чорт…
Потом помолчит, помолчит и снова:
- Мыслимое дело: за пшено - четыре тыщи! Значит, там у них все соответствует действительности.
- Да спи ты, неуемный, - засыпая, увещевала Сергеевна.
А он свое:
- Эх! Про путы у него не спросил. И про сбрую бы надо… Убег от меня… "Сорокакопеешный…"
Так он и уснул с этими мыслями, вернее - с одной мыслью, которая засела у него в голове гвоздем.
…Рано утром следующего дня Макар Петрович пошел, как обычно, на конюшню. Несколько часов подряд он ворчал, проклинал кого-то, а больше отводил душу на других двух конюхах:
- У вас всегда так: уйди на два дня, так вы навозом обрастете. В дверях - куча навоза, в стойлах мокрость развели. Иль уж у вас понятия о порядке нету? Ну что стоишь, чешешься! Чисти хорошенько!
Он увидел во дворе председателя колхоза Черепкова.
Низкого роста, пузатенький, председатель стоял посреди двора и отчитывал доярку:
- Ты мне дай рекорд хоть с одной коровы. Другим уменьши норму, а с Милки дай пять тысяч литров. Безобразие! В прочих колхозах по две-три коровы дают рекорды, а у тебя хоть бы единственная…
- У нас стойла развалились, где уж там до лекорда! - возразила доярка.
- Я тебе не о стойлах… Мне в район стыдно показываться. "Лекорда!" Даже слова этого не сумеешь сказать… С вами надоишь пять тысяч.
Тут подошел к нему Макар Петрович и без обиняков сказал, указывая на конюшню:
- Так и в зиму пойдем? Крыша-то горбом осела: перекрывать надо.
- Надо, - ответил тот, глядя на конюха снисходительно и покровительственно.
Но когда Макар Петрович почуял от председателя запах водки, то и совсем осерчал.
- А это что? - показал он рваное осоковое путо. - Что это есть, товарищ Черепков?
- Трава, - ответил тот все тем же тоном.
- Срам это для колхоза. И это срам на весь район. - Он показал рваную узду.
- А что ж, я тебе еще путами да уздами буду заниматься? У меня хлопот полно: досок достань, гвоздей достань, в поле досмотри… За вами такими - глаз да глаз…
- Ага, - сказал Макар Петрович. - Досок достань, гвоздей достань… водки достань.
- Как ты сказал? Как сказал? - вскипятился председатель.
- Как сказал, так и вылетело… Не воробей - не поймаешь. Меня теперь хоть в морду бей - я сказал.
Председатель молчал, что-то соображая. А Макар Петрович заговорил быстро, отрывисто:
- У людей… по семь рублей на трудодень, а мы… мы прошлой осенью всю овощь поморозили. У людей по три килограмма, а у нас подсолнух попрел. А ты водку глушишь… Веры в тебе нету, веры нету, председатель… У самого у тебя нету веры… А это мой корень. - Макар сбился с тона, заговорил тише: - Мы ж так дальше не можем… А ты - водку…
Черепков вдруг выпалил:
- Дали тебе прозвище "Горчица" - ты и есть горчица! Указывать - вас много, а работать - "выходи десятый". Ишь ты! Что ты понимаешь? Я директором маслозавода был! "Веры!" Тебя отпустили на два дня, а ты прошатался пять дней. Я т-тебе пропишу "веру".
Макар стоял и смотрел в упор на Черепкова. Удила рваной узды позвякивали той же дрожью, что и Макар. Он неожиданно опустил голову вниз и тихо проговорил:
- Я, брат… корову продал… А ты - водку… - Он вдруг резко повернулся и зашагал к конюшне. Там он зашел в лошадиный станок и оперся грудью о перекладину. Лошадь повернула к нему голову и потрогала за щеку мягкими, как бархат, губами. Макар повернулся к ней, погладил, обошел ее вокруг и дрожащей рукой потрепал холку.
Вскоре было заседание правления. Стоял вопрос об отводе из конюхов Макара Петровича Лучкова за прогул. Макар Петрович сидел в углу со связкой узд и пут. В полутемном углу лица его не было видно. Когда Черепков объявил вопрос о Лучкове, то и тогда он не пошевелился. По вдруг он услышал голоса:
- Это кого? Макара Петровича?!
- Да он пятнадцать лет…
- Лучшего колхозника у нас и нету!
- Как это так - Макара…
Все присутствующие загалдели, перебивая друг друга, говорили с возмущением. Кто-то крикнул:
- Человек корову продал!
Черепков чувствовал себя явно неловко. Он наконец понял, что хоть и председательствует больше года, а Макара Лучкова не заметил. Торчит человек целыми днями в конюшне, сует всем к носу осоковые путы - и все. А чорт его знает, какой он! Что у него дома? Чем он дышит? До всего этого Черепков не дошел. Он навел порядок и обратился к Макару Петровичу:
- Что ты скажешь, Лучков?
- Ничего не скажу, - ответил тот.
- А если снимем?
- Я с конюшни не пойду, - ответил он угрюмо. - Я без коней не могу.
Конечно, Макара Петровича не уволили. Даже и вопроса этого не обсуждали, а просто взгалделись еще раз дружно и сняли с повестки дня, без последствий. Но когда все притихли, Макар Петрович встал. Он подошел к столу, положил связку рваных узд и истрепанные осоковые путы перед счетоводом и, не глядя на председателя, сказал:
- Заприходуй амуницию. Пущай потомство в музее изучает. А я вам сделал стыдно: для своих закрепленных лошадей купил узды новые и веревку для пут. Новое стоит оно сто восемьдесят рублей. Отдадите деньги - хорошо, не отдадите - еще лучше: стыда больше. - Тут он выволок из угла мешок, развязал его, вынул несколько ременных недоуздков, показал всем при обшей тишине, затем снова все запрятал, взял мешок подмышку и вышел.
Все долго молчали. Курили и молчали. Молчали и курили. Кто-то наконец сказал:
- Давайте расходиться.
- Давайте, - поддержало несколько голосов.
Заседание закрылось само собой. Так бывает всегда в любом колхозе, когда дело заходит в тупик. А счетовод - пожилой, симпатичный человек с поднятыми на лоб очками - обратился к уходящим, минуя взглядом Черепкова.
- Куда же я буду девать… амуницию?
- Сказано - в музей, - ответил дряхлый дед. - Напиши год, число и в царствие какого председателя.
Черепков пробовал встать, но почему-то не решился.
- А мы где? А вы где, товарищи правленцы? - вскричал счетовод. Копейку добыть не умеем, а добудем - беречь не умеем. У меня с вами за каждую сотню рублей война, а на дело денег нет. - Теперь он смотрел только на председателя. Глазу у нас хозяйского нету, а от этого и касса, как решето.
- Ну, разошелся, - оборвал его председатель. - Слыхал твою ногу. Ты и в хозяйстве развернуться не даешь.
- Брошу! Ей-богу, брошу! Лучше в тюрьму сажайте, а брошу! - счетовод хлопнул книгой о стол, сунул ее в ящик и вышел.
Черепков остался один. Он сидел за столом и стучал карандашом.
Вот ведь, товарищи, что может натворить корова Макара Петровича! Помните, мы говорили о том, что интерес в корове - только молоко? А оно вон что вышло. Не продай Макар корову - может, и не было бы всего того, что произошло на этом заседании. Однако теперь не вернешь, корова продана. Макар Петрович, конечно, уплатил остаток налога - триста рублей, а остальные деньги отдал Сергеевне, в том числе и полученные от правления за "амуницию", всего - четыреста рублей. Из этих денег Макар Петрович не пропил ни копейки. Да и никогда он не тратил денег на водку, а употреблял, как мы уже знаем, местного изделия - только в особо торжественные дни.
Подходила осень. Лошади стали шерстистые, а поэтому и хлопот с ними стало больше, на одну только чистку надо два-три часа. В ночное ездить перестали - значит четыре раза задай корму да воды накачай вручную два раза в день на двенадцать голов. Это ведь сказать только легко! Да конюшню вычистить утром и вечером. Очень много работы у колхозного конюха. А день стал меньше. Приходилось Макару Петровичу выходить из дому задолго до рассвета, а возвращаться домой совсем поздно, с фонарем. Но чем ближе к осени, чем больше работы в конюшне, тем как-то живее он становился. К соседу Павлу Ефимычу Птахину он забегал лишь изредка и то только в тех случаях, если тот сидел на завалинке.
- Зашел бы, Макар Петрович! - окликнул он однажды.
- Здорово, Пал Ефимыч! Некогда мне. Ну, чуть посижу, на полтрубки - ни больше.
- Значит, хлопочешь? - как-то неопределенно и, как показалось Макару Петровичу, с чуть заметной улыбкой спросил сосед.
- Хлопочем. Как же, хлопочем. Скоро осень. Это, брат, время важнецкое.
- А авансу и по килограмму не дали.
- Должны дать.
- Ой ли?
Макар вместо ответа сказал:
- На отчетном председателя надо менять. Не соответствует.
- Мне какое дело, какой там председатель! Что ни поп, то батька. Этот нехорош, да известный характером… Потрафь ему и - порядок! А другой-то неизвестно еще - то ли лучше будет, то ли хуже. Сколько их было-то? Не меньше, как десять аль одиннадцать.