Несколько дней Геннадия мучило воспоминание о чем-то гадком, постыдном, придавившем его в тот вечер, но вспомнить он не мог, пока Павел не предложил ему выпить пива. Он уже было поднес ко рту кружку и вдруг чуть не застонал от боли, внезапно увидев отца на ступеньках дома, пьяного, беспомощного…
Это было страшно. За себя он не боялся, просто не верил, что распущенность и безволие передаются по наследству, но ему было трудно, почти невозможно привыкнуть к тому, что Василий Степанович Русанов, молодой ученый, доктор наук, человек огромной культуры, как называл его Дмитрий Изотович, - этот его отец, теперь рисовался в памяти обрюзгшим, с мутными глазами.
Он твердо решил, что больше не выпьет даже глотка пива. Не потому что - а вдруг? Так надо было хотя бы перед памятью отца. И вообще - на кой это черт?
В двенадцать часов пробили куранты. Геннадий оделся и вышел на улицу. Повсюду смеялись, пели… На Чистых прудах - не протолкнуться. Ему насыпали за воротник снега, потом, когда он проходил мимо ледяной горки, сверху налетела рослая девица в пуховом платке, и они, обнявшись, скатились в канаву.
- Ну, баба-яга! - рассмеялся Геннадий. - Вам боксом бы заниматься в тяжелом весе, а не прохожих калечить. Не ушиблись?
- Руку-то хоть дайте, кавалер! - Девушка все еще барахталась в снегу.
- А я не кавалер! Погоди… - Он схватил ее в охапку и поставил на ноги. - Провалиться мне, если это не Танька!
- Вы уже разочек провалились! - Она узнала его, рассмеялась. - Привет! Мы всегда будем встречаться не по-человечески?
- Танька, неужели ты? Я два года ждал тебя возле "Ударника". Понимаешь? Как ты сюда попала? Хоть помнишь, как меня зовут?
- Геннадий Русанов. А тот, у которого целое поле цветов, - Павел Евгеньев. Вот так! Афиши помню наизусть, такая вредная намять.
- Ты в детстве ела много сахару, - сказал Геннадий, все еще продолжая держать ее за руки. - Не поверишь - я тебя совсем забыл, честное слово, вот уже год и не вспоминал даже, а сейчас рад, ну прямо - расцеловал бы!
- Между прочим, я ждала звонка.
- Я потерял твой телефон. Но теперь это неважно… Откуда ты здесь?
- Боже, какой ты шумный! Третий раз спрашиваешь и не даешь ответить. Я тут живу.
- Где тут?
- В Харитоньевском.
- А я на Маросейке. И не встретились!
Они стояли, смеялись, смотрели друг на друга, и Геннадий говорил себе, что вот сейчас, сию минуту, начался Новый год, совсем новый…
- Идем куда-нибудь?
- Идем… А куда?
- Куда хочешь.
И они пошли по Москве, по веселому белому городу, скрипящему под ногами, расцвеченному тысячами окон, по площадям и кривым переулкам, которым нет числа, мимо высоких домов и глухих подворотен, мимо ресторанов и церквей; они шли по городу, который знали, как свой двор, свою квартиру, где можно ходить неделю, месяц, год, можно ходить всю жизнь.
- Ты правда будешь дипломатом?
- Нет, Танюша. Учителем. Или, в лучшем случае, переводчиком. А ты? Меха-пушнина? Как и собиралась?
- Ага… Вот эта шапка у тебя из каракуля, сорт первый, тип завитка - боб, стоит примерно триста восемьдесят рублей.
- Умница! А чем питаются ондатры?
- Мышами.
- Танька!
- Что?
- Выходи за меня замуж. Это же чертовски здорово будет! Ты подумай - заведем ондатру, я ей буду мышей ловить. И шапки ты мне будешь покупать по умеренной цене, не переплатишь.
- Я подумаю… А когда?
- Да хоть сегодня.
- А тебя мама не заругает?
- Я в доме главный!
Потом они сидели в сквере у Большого театра.
- Ноги гудят, Гена, как будто всю ночь танцевала… Ты где встречал Новый год?
- Дома. Читал коту "Мадам Бовари".
- Вот дурной… А почему?
- Не понимаешь? Сидел и ждал, когда начнут раздавать с елки игрушки. Вот и дождался - мне подарили тебя.
- Ты стал таким любезным за эти два года.
- Э-э, Танька… Какие там два года? Ты ж совсем меня не помнишь. Ну - был такой пижон, ну - выкаблучивался…
- Я и сейчас тебя не знаю. Ну - ходили мы с тобой по городу, ну - смеялись…
И тогда, словно спохватившись, он стал говорить ей о том, что накопилось за последнее время и лежало где-то сверху, свежее, непонятное, неосознанное… Он говорил о Камове, о его чудесных ребятишках-близнецах, о том, как уезжал Плахов, и о том, как он водил их в Третьяковку и в консерваторию, учил любить лошадей и слушать музыку; рассказывал много и долго и только о Званцеве ничего не мог говорить, потому что сам еще ничего не знал толком…
- Тебя могут выгнать? - спросила она.
- Да нет, все обошлось…
И он стал рассказывать что-то еще, потому что самому не хотелось вспоминать, чем кончилась его попытка замахнуться на авторитеты. Она кончилась ничем. В деканате сделали вид, что ничего не было, сделали потому, что, во-первых, им самим так спокойней, а во-вторых, позвонил уважаемый профессор Званцев, и декан решил, что не публичный же, в конце концов, был разговор, а при закрытых дверях.
Только сейчас, все припомнив, Геннадий вдруг понял, почему принципиальный Викентий Алексеевич, который не дай бог, чтобы замолвил за кого-нибудь слово, который пасынка своего не стал устраивать в университет, хотя это было ему раз плюнуть, - почему на этот раз он изменил своим принципам. Потому что испугался. Не витрины пасынок бьет, не двойки домой приносит… Это "политический демарш", как сказал декан, а демарш пасынка - это тень на отчима.
- Пойдем, Танюш?
- Пойдем…
Было шесть утра, когда они, едва держась на ногах, снова очутились возле Чистых прудов.
- Ты устал?
- Ни капли.
- И я… Идем ко мне завтракать?
- А родители меня с лестницы не спустят?
- Родители мои умерли. Я живу одна.
- Вот оно что… И давно?
- Давно… Иди на цыпочках, соседи спят.
Она сказала это в прихожей, и в ту же минуту из кухни выглянул розовощекий дядя-коротышка в массивных очках.
- Царица бала! О, вы не одна… Пардон… Я - Евгений Львович Барский. Танюша, мы закусываем. Прошу!
Таня впихнула Геннадия на кухню.
- Садись и ешь все, что дадут. Дядя Женя - отличный кулинар! А я пока приму ванну.
Геннадий сразу подружился с дядей Женей, узнал, что он актер, заядлый рыболов, отец троих детей и всю жизнь мечтает сыграть Маяковского.
- С вашим-то ростом? - ужаснулся Геннадий.
- Вот именно! Мечта, мой друг, должна быть недосягаема, иначе это не мечта, а корысть. Вы почему, разрешите узнать, не потребляете апробированный веками бальзам?
- Непьющий я.
- Пустое… Простите - совсем?
- Совсем.
Актер шмыгнул носом.
- Сподобился я, значит… Пятнадцать лет не видел уникумов… Ваше здоровье!
Потом Геннадий сидел на корточках возле батареи в Танькиной комнате, и ему, привыкшему к огромной роскошной квартире с бронзой и хрусталем, так уютно и тепло сделалось в этой крошечной комнатке, что прямо хоть заскули.
- Танька, возьми меня к себе жить.
- Если позволят.
- А кто?
Таня открыла альбом. На Геннадия уставилась серьезная физиономия с оттопыренными губами и широким, слегка приплюснутым носом.
- Это Николай Бабышев. Физик. Пишет сейчас диплом на Урале.
- Молодой и талантливый?
- Очень…
- Отобью!
- Сумеешь?
- Не сумею - возьму тебя в дочери. Хотя нет, великовата… В сестры пойдешь?
- Пойду, наверное…
- А в театр? У меня два билета на "Лебединое".
- И в театр пойду.
- Танюшка, ты сейчас заснешь… Все, я побежал. До вечера.
- Приходи, я буду ждать. Я рада, что ты нашелся.
Улицы были почти безлюдны. "Уходились, бедняги, - подумал Геннадий. - Уходились все мои четыре миллиона москвичей, спят сейчас и видят сны. А я свой сон уже посмотрел… Очень хороший сон… Правда, физик больно губастый. И вообще его могло бы и не быть… Чепуха все это. Главное - существует Танька. А там видно будет".
Возле дома ему встретился Данилин. От него сильно пахло вином.
- Опохмелились, Дмитрий Сергеевич?
- Опохмелился, Гена… - Он стоял на тротуаре около подъезда, в котором жил Павел. - Опохмелился… Горькое похмелье со стола профессора Евгеньева… Прости - бывшего профессора, потому что без кафедры… И рыбки его передохнут, и сам…
Данилин отвернулся и зашагал к остановке автобуса.
- Дмитрий Сергеевич! - Геннадий пошел рядом, заглядывая Данилину в лицо. - Я ничего не знаю… Что случилось?
- Дмитрий Изотович вышел на пенсию. Третьего дня.
- Так ведь он же еще совсем не стар.
- Есть пенсия, на которую выходят независимо от возраста.
- Это как же?.. Выгнали?
- Ученых не выгоняют, мой друг. Их освобождают от работы.
- Но… Как же вы? Дмитрий Сергеевич, как же вы?!.
- Ты хочешь сказать, - перебил его Данилин, - как же я не помешал этому? А я, наверное, сам вейсманист и очень боюсь, что скоро об этом догадаются… Особенно, если диссертация, которую пишет приятель Званцева, не вызовет у меня должного восторга… У Евгеньева она не вызвала. Как видишь, урок предметный. Многие, очень многие поймут, что корифей Званцев стоит и стоять будет на позициях самых непримиримых.
- Но как же так! Нет, я не понимаю…
- Не надо, Гена… Тебе все объяснит Викентий Алексеевич, который неделю тому назад на ученом совете утверждал, что Евгеньев не советский человек, и требовал, чтобы студентов оградили… Вот так… И не сочти за труд, голубчик, сообщить профессору, что Токарев лежит в клинике с инфарктом. Сердце у него оказалось более уязвимое, чем совесть…