Потом он стал завсегдатаем темных магазинных тамбуров, сшибая, когда удастся, на выпивку и закуску, с утра появлялся на рынке возле пивной, где можно было встретить гуляющего моряка или рабочего с приисков, пристроиться к нему… Но были в этом деле у него соперники, такие же опухшие и оборванные, с ними приходилось драться, а бил он жестоко и умело… Два раза получал по пятнадцать суток, на третий раз, набедокурив возле ресторана и смутно соображая, что легко ему не отделаться, кинулся в первый попавшийся грузовик, угрелся в кузове на пустых мешках и окончательно пришел в себя лишь на автовокзале далекого северного поселка Та-Саланах.
Был вечер. Он раздобыл бутылку вина, выпил ее на берегу какой-то речушки, потом снова заснул и проснулся от того, что услышал рядом негромкий говор.
- Очнулся? - спросил его крепкий рыжий парень в гимнастерке о расстегнутым воротом. - На-ка, глотни, рассупонь мозги. - Он протянул початую бутылку вина. - Крепенько ты вчера, видать, заложил. Не будь Японца, стучать бы тебе сейчас в райские ворота.
- Это почему?
- Да все потому. Выволок он тебя из реки, когда ты уже пузыри пускал. Не смотри, что мал, кобылу за ноги поднимет.
- В долгу, выходит, перед тобой.
- Ничего, заплатишь. Ты откуда?
- Ниоткуда. Сам по себе.
- Ага… Ну ладно.
- Выпить тут чего-нибудь найдется? Час вроде ранний…
- С деньгами и в аду найдется, - сказал Рябой.
Геннадий снял с руки часы.
- Ух ты! - присвистнул Японец. - Золотые. Умный мальчик. Заработал. Умеет денежку беречь.
Эти часы, подарок матери, прошли с ним через все пять лет, и он не мог пропить их даже в самые разудалые минуты…
- Найдешь кому сплавить?
- Чего ж не найти? - Японец прикинул часы на ладони. - Большие деньги дадут.
Они долго шли по узкой тропинке мимо закопченных домов. Где-то на краю поселка Японец постучал в дверь.
- Что тут? - спросил Геннадий.
- А что хочешь. Полное обслуживание на дому. Берут деньги - дают водку. Еще берут деньги - дают, что душенька пожелает.
- Ишь ты!
- Только так. По прейскуранту.
- Заходите, - позвал из сеней Японец.
Через час все встало на место.
Хозяйка назвалась Валентиной. Пьет и не пьянеет. К столу села в чем была, только халатик куцый накинула. Серьги полумесяцем в ушах, а глаза большие, глупые, как у коровы. Без интеллекта женщина. По прейскуранту. Сколько за часы дала? Четыре сотенных? Половину можешь ей отдать. Приголубит. Поплачет с тобой, пожалеет…
- Камчатку ты не равняй, - говорил Японец, - там зима как зима, и лето, как у людей…
- А я ему опять свое: гроши грошами, а барахло свое мне больше не носи. Приметен стал…
- Ну-ка, вынь из-под стола еще пару, а то стаканы сохнут…
На каком ты сейчас этапе? Не сбиться бы, не перепутать. Все расписано, как партитура, как вся твоя жизнь в прошлом и будущем. Есть такой закон в биологии: развитие вида повторяет развитие организма. Это в биологии. А ты придумал для себя, повторяешь за столом или где придется весь цикл своего развития за последние двадцать шесть лет. От первой рюмки и до последней, до той, что уложит тебя, где застанет, ты пройдешь весь путь хлипкого неврастеника. Ты это знаешь. Ты сам себе говоришь это каждый день с разными интонациями, смотришь на себя, как в зеркало, и холодеешь иногда от того, что уже не можешь переживать по-настоящему, без фарса, без изгибов и всхлипываний… Не можешь переживать про себя - тебе обязательно нужно втянуть в это дело хотя бы Валентину… Что? Эти рожи действуют тебе на нервы? Чепуха, не придумывай. Это твой мир, и другого уже не будет.
Он говорит Японцу:
- Ты спрашивал, откуда я? Хочешь, скажу? Я из того мира, где голые глупые люди едут в Хорезм лечить от лихорадки таких же голых дрожащих людишек… Ты никогда не дрожал? Не боялся Большой Медведицы? Ты слышал о Левенгуке? Он видел в капле воды микробов, и человечество испугалось. Глупое человечество. Человек сам себе микроб!
- Идем ко мне, мой ми-и-лай, - неожиданно заголосила Валентина. - В мой те-ее-рем-те-е-ере-мок!..
- Замолчи, стервь, - спокойно сказал Рябой. - Песни в праздник петь надо, а сегодня, чай, будни. Не мешай человека слушать… Про микробов я так понимаю, что жизнь наша мелкая и поганая, как у тех микробов, что в гною? Или ты к другому?
- Я к другому…
По столу бегали тараканы. Японец, сидевший напротив, ловил их и топил в банке с огуречным рассолом. В комнате стоял тяжелый запах.
Длинный дощатый стол похож на дорогу. Бутылки на нем, как верстовые столбы… Когда началась эта дорога и кто там сидит, в самом дальнем ее конце? Японец? Или Иван Изотович, Пашкин дядя? Может быть, он снова встанет сейчас, возьмет тебя, словно котенка, за шиворот и выбросит из-за стола… Видишь, он уже встал, он идет к тебе, говорит тихо, так тихо, чтобы только ты слышал: "Твой отчим подлец".
Ты улыбнись. Улыбнись, ну! Что же еще? Он прав. Прав. Ты жил с ним вместе и пил на его деньги!
- Хватит!!
Со звоном упали стаканы.
- Слышите - с меня хватит!! Хватит! Я заплатил… За все заплатил! Что еще нужно? Веревку на шею?
- Спятил ты, что ли? - спросил Рябой. - Ну, заплатил и заплатил. Бесплатно нынче не дают. Чего орать-то?
"Вот оно, подошло, подкатило, - лихорадочно думал Геннадий. - Сейчас я буду рассказывать, как хоронили профессора Токарева и за его гробом шли те, кто заставил его подписаться под собственной кончиной. Буду рассказывать, как душила меня ненависть к отчиму и его друзьям, полинялым и замшелым, но все еще живым, как пугался я собственных мыслей и прятался в теплых ресторанах, как слабела память, как меня побили на ринге, как ужас сковывал при мысли, что все это могло быть только со мной - и случилось. Было поздно - я прятался по темным углам до тех пор, пока не привык к темноте и уже не мог выносить света…"
- Нет! Ничего я рассказывать не буду! Не буду! Я сам ничего не помню и помнить не хочу! К черту. Долги я выплатил. Не хватит ли? Отоспаться, отдохнуть, подумать. Ведь только двадцать шесть. Или - уже двадцать шесть? А в мире есть река Амазонка, на которой я не был, есть красивые женщины, которых я не любил, и стихи, которые я еще не прочитал и не написал. Нет, мы еще подумаем. Мы обязательно подумаем!
- Чего бормочешь? - спросил Японец.
- Подумаем, говорю. Мудрые тебе слова втолковываю. Не ходи по косогору, сапоги стопчешь. Ходи по газонам, это проверено. Что тебе в косогоре?
Геннадий что-то еще говорил, но его уже никто не слушал, потому что бутылки на столе были пусты. Японец блаженно улыбался и мурлыкал что-то про себя, а Рябой хоть и сидел по-прежнему прямо, смотрел не на Геннадия, а куда-то в угол, и глаза у него были белые. Валентина заснула. Начинался спад. Тараканы завладели столом, шуршали бумагой и колбасной оберткой, опасливо обходили лужицы пролитого вина.
Рябой вдруг словно стряхнул с себя оцепенение и достал из-под стола еще бутылку.
- Ну вот что, хватит, а то скисли все от сухости. Вденем по стопарю, да это… Делом пора заниматься.
"У каждого свои дела, - равнодушно подумал Геннадий. - У каждого свои… Мое дело - бутыль допить, не пропадать же добру…"
Японец подошел к Валентине.
- Храпит, зараза… Умаялась. Ну, ничего, пусть досыпает. Пусть ей хороший сон приснится. А то утром - похмелье жестокое.
Он подошел к платяному шкафу, растворил дверцы и вынул из него шкатулку.
- Вот так, значит, - криво усмехнувшись, пояснил Японец, глядя на Геннадия. - Ликвидируем малину. Уходим на зимние квартиры… Попила она из нас - теперь можно и рассчитаться… - Он открыл шкатулку и вывалил на стол деньги. Денег было много. А сверху лежали часы Геннадия.
- Тебя мы в долю не берем, - сказал Рябой. - Ты человек пришлый, не обессудь. Часики вот забери, часики хорошие.
- Сволочи вы, - оторопело сказал Геннадий, никак не ожидавший такого поворота событий. - Я водку жру - это хоть сверх горла, а бабу грабить я не буду. И вам не дам. Как пришли, так и уйдем. Ясно я выражаюсь? Положите гроши на место.
Рябой тихо рассмеялся.
- И откуда ты такой шустрый? Почему ты громко разговариваешь, когда тебе слова никто не давал?
Действительно, почему? Какое ему дело до этой грязной бабы, она их ничуть не лучше, такая же оторва…
- Положи деньги! - громко повторил Геннадий. - С деньгами ты отсюда не выйдешь.
Рябой с минуту смотрел на Геннадия. Наверное думал: сразу его пришить, клопа вонючего, или пугнуть?
- Ты сюда зачем пришел? - спросил он тихим свистящим шепотом. - Речами пробавляться? Так запомни, мы тебя, стервь, ублажать не будем, мы тебя скрутим, сломаем и выкинем. Понял? Бери себя скорее на руки и чеши отсюда, пока не забудешь, где был. Ну?! - Он поднялся и сделал шаг к Геннадию.
Тот стоял посреди комнаты в залитой вином рубахе и улыбался. Он был сейчас настолько не похож на того согбенного и хлипкого ханурика, который всего лишь минуту назад городил за столом какую-то чушь и тыкал окурок в селедочницу, что Рябой на секунду опешил.
- Никак, вы собираетесь меня бить? - спросил Геннадий. - Это даже интересно…
Пять лет он заливал себя вином, коптил в чаду вонючих комнатенок, морил хмельной бессонницей и развинчивал пьяными истериками; пять лет он травил в себе все человеческое, все, что привык уже называть бранным словом "эмоции", и добился в этом немалого, но сейчас словно вынырнуло из какой-то глубокой темени то немногое, что сберег, чего не вытравил и вытравить не мог. Не было мыслей и рассуждений. Был толчок. Так надо…
Рябой молча вынул нож.