В то утро он принял ванну, побрился, выпил крепкого чаю. Несмотря на головную боль, настроение было приподнятым, может, оттого, что его разбудила музыка: передавали Грига; может, оттого, что, растворив окно, он увидел чисто вымытый дождями город и лиловую дымку над Замоскворечьем.
"В университет сегодня не пойду, - решил он. - Буду ходить по бульварам, есть мороженое, пить воду, глазеть на прохожих и думать о жизни. Может, и придумаю что…"
Ему было все равно, куда идти, и он пошел по улице Чаплыгина, свернул на Харитоньевский - авось увижу Таньку? И действительно возле подъезда встретил ее. Она стояла и никак не могла проститься со своим долговязым физиком, который, близоруко щурясь, сдувал с ее плеча пылинки.
- Ну как? - спросил Геннадий, когда физик, сняв последнюю пылинку, ушел. - Ты уже знаешь, что такое атом? Выходи лучше за меня замуж.
- Это противоестественно, Гена. Не могу же я выйти замуж за брата.
- То-то и оно. А жаль. У меня все-таки машина. - Он на всякий случай тоже снял с нее невидимую пылинку. - Очень любишь его?
Таня зажмурилась.
- Умница. Если ты его бросишь, я оборву тебе уши. Я за прочную советскую семью.
- А если он меня?
- Вряд ли. Чего ему тебя бросать? Во-первых, ты красивая женщина - это уже кое-что, а во-вторых, его физиономия внушает мне доверие.
- Он тебе нравится?
- Ха! Когда ты устанешь носить его на руках, позови. Я помогу. По-моему, он откроет закон антигравитации, такой у него вид. Но ты ему на всякий случай скажи, что у меня разряд по боксу и что твои интересы я буду защищать до последнего… Ты же знаешь, как я тебя люблю.
- И я тебя тоже.
- Вот видишь, как здорово… Я побежал, Танюша. Забегу на днях.
Любви у них так и не получилось, и они об этом не жалели, но было в их отношениях что-то грустное и немного даже торжественное, а в общем - все хорошо. Ему было приятно смотреть на нее и знать, что она есть, и приятно было думать, что не подцепила она себе какого-нибудь хлыща, а нашелся для нее длинный и добродушный очкарик.
С Танькиным физиком он познакомился в прошлом году, но так и не успел разглядеть его как следует, потому что физик приезжал с Урала ненадолго.
Физик уезжал, а Геннадий оставался. Он приходил к ней и садился на корточки возле батареи. Они весь вечер молчали или весь вечер разговаривали. Им было очень хорошо вместе до тех пор, пока не поцеловались. Это случилось глупо и неожиданно.
Он пришел как всегда без предупреждения. Дверь отворила Таня - она была в халате, в тапочках на босу ногу, сказала, чтобы он проходил, а сама шмыгнула в ванную: оказывается, он вытащил ее прямо из-под душа.
Геннадий устроился на кухне, слушая, как рядом плещется мелкий дождик, под которым она сейчас стоит - молодая, красивая, стройная, с разливанным морем спелых волос, и подумал, что это и есть классическая ситуация, не раз, должно быть, описанная и показанная в кино: он открывает незапертую дверь, и та, что стоит под душем в капельках росы, бросается ему на грудь, они сливаются в поцелуе, от которого мир переворачивается вверх тормашками… Для этого она, правда, должна вылезти из ванны, очень уж там тесно… Он подумал об этом спокойно и даже - крупным планом - представил себе ее запрокинутое лицо и бьющуюся на шее тонкую синюю жилку, но тот, кому она бросилась на грудь, был не он, и та, что бросилась, была не Таня. Просто - сценка. Кусочек кино, страница романа…
- Чайник поставь! - послышалось из ванной. - Или, может, ты есть хочешь? В холодильнике ветчина…
Наверное, она приоткрыла дверь, потому что иначе бы он не расслышал - трубы гремят, как оглашенные… А вдруг она сейчас думала то же самое, ждала - войдет или не войдет, и что, интересно, она придумала: запустить в него мыльницей или броситься на грудь?..
Оделась она или все еще смотрит на себя в большое, во всю стену, зеркало? Скорей всего не оделась, и даже в жаркой духоте крошечной ванной кожа у нее покрылась пупырышками. Он помнил, как на пляже, в зной, окунувшись в теплую воду, она покрылась пупырышками и сказала, что это неприятно - делаешься шершавой, как наждак…
Будь сейчас за стеной не Таня, он непременно бы покраснел - до сих пор ухитрялся краснеть, когда, вольно или невольно, рисовал в своем воображении что-нибудь подобное. Но сейчас конфузиться было не от чего. Кроме теплых ложбинок над ключицами, в которых светлыми лужицами плескалась вода, он ничего не сумел увидеть в обнаженном молодом теле, скрытом от него тонкой дверью, ничего больше не смог представить, и тогда, словно контрольный вариант, возникла другая картина: вот она сидит рядом, сушит волосы, расчесывает их, и это он увидел и представил себе так зримо, что готов был протянуть руку и погладить ее по голове…
Что он и сделал, когда она действительно села рядом и стала заплетать косы: никакой сушки, объяснила она, не требуется, потому что женщина моет голову отдельно и стоит под душем в шапочке. Он дотронулся рукой до ее волос и сказал, что если у него когда-нибудь будет дочь, он назовет ее Таней. Больше ничего путного он произнести не смог. Он сидел и думал, что вот так бывает в кабинете физиотерапии, когда через тебя что-то пропускают, какие-то лучи: ты ничего не чувствуешь, но знаешь, что тебе хорошо. И - ничего больше. Капли росы и лужицы в теплых ложбинках…
- Согласна, - сказала она. - Ты назовешь дочку Таней, я назову сына Геной. Трогательный союз… Но пока я пришью тебе пуговицу, а то она сейчас оторвется.
Таня поднялась, чтобы идти за иголкой, и тогда Геннадий привлек ее к себе и стал целовать. Она не отстранилась, замерла, тихо вздрагивая, и он не сразу понял, что она смеется.
Он отпустил ее и отвернулся.
- Ты обиделся? - спросила Таня.
- Я не обиделся…
- Зачем ты это сделал?
- Мне очень захотелось тебя поцеловать.
- Причина уважительная… Ты не ожидал, конечно, что я буду смеяться в такую патетическую минуту. А что мне еще оставалось?
- Танька, - сказал он. - Хватит. Смилосердствуйся… Я сам не знаю, как это вышло.
- Так и вышло. Люди иногда целуются. Только когда тебя целуют, а ты слышишь, что сердце у твоего кавалера тикает, как часы, делается смешно… Не обижайся. У меня тоже не заколотилось. К сожалению. А то бы никаких проблем с детьми: мальчик Гена и девочка Таня, и оба - наши, - она улыбнулась, и в этой улыбке почудилось ему понимание взрослой женщины, взрослой только потому, что женщины, наверное, всегда старше… - А пуговицу все-таки надо пришить.
- Если тебя долго не будет, - сказала на прощание Таня, - я подумаю, что это свинство… В конце концов, если тебе очень захочется, можешь меня снова поцеловать.
Но он уже знал, что не захочется. Он все понял, и ему первое время было грустно - чуть-чуть, эдакая легкая грусть, как после хорошей музыки; потом, когда они вместе поохали на автомобильную свалку искать патрубок для радиатора, и Таня, перемазанная, с обломанными ногтями, села рядом на остов какого-то рыдвана и чмокнула его в щеку - он даже не помнит, по какому поводу, ему перестало быть грустно, и он подумал: как легко было все испортить. Но они не испортили. Пусть у нее будет сын, а у него будет дочь… Но если, не дай бог, попадется ей какой-нибудь прощелыга, он собственноручно открутит ему голову.
Он приходил к ней каждый раз, когда ему было особенно пакостно и неуютно; даже соседи у нее были удивительные: они не ругались, не кидали друг другу соль в чайники, сообща платили за свет и даже телевизор купили один на всю квартиру…
А Танька по-прежнему была Танькой: глаза с блюдце, коса - в руку толщиной, ямочки на щеках и белое платье… Словом, она была тем самым кумиром, которого он хотел боготворить и которого он боготворил.
На бульваре возле Никитских ворот продавали хризантемы. Геннадий купил завернутый в целлофан букет, повертел в руках - вот тебе на! Что с ними теперь делать? Хотя… Все очень просто. Вон сидит на скамейке молодая мама, очень симпатичная, стережет двухместную коляску, в которой кряхтят два разноцветных пакета: розовый и голубой, читает книжку, изредка проверяя - все ли в порядке. Разве она не достойна цветов?
Геннадий протянул ей букет.
- От бездетного человечества, - сказал он. - В знак глубокого уважения.
Молодая женщина мило удивилась, но цветы взяла и даже сказала, что девочку зовут Светлана, а мальчика - Гена, чем привела Геннадия в совсем хорошее расположение духа.
Потом он пошел в Третьяковку, но не дошел - раздумал. Сел на парапет возле Каменного моста, посидел немного, болтая ногами и насвистывая "Турецкий марш", и тут увидел Павла.
- Сеньор! - окликнул его Геннадий. - Ты что, рекрута нанял вместо себя на лекции ходить? Ты с меня пример не бери.
- Генка! - сказал Павел, подойдя ближе. - Балда ты. Ходишь тут, ворон караулишь, а у меня… Отец приехал, одним словом.
- Ох, Паша… Прямо из головы вон! Мне же Званцев говорил. Поздравляю! Я вечерком забегу, хорошо?
- Вечером - это само собой. А сейчас идем, у нас тут в "Балчуге" небольшой банкет, пока без отца, правда. Отец отдыхает. Я тебе звонил, сказали - ты на занятиях… Знаешь, Плахов тоже вернулся! А Гарбузов, твой дружок закадычный, подал в отставку.
- Как-как? - переспросил Геннадий.
- Ну, это отец так старомодно выражается. Короче, решил, что, надо сматываться, не те времена пошли… - Он взял Геннадия за руку. - Помнишь? Мы стояли с тобой на Ленинских горах, у обрыва… Ты сказал: "Будем ходить по земле честно". Помнишь ты это?
- Это ты сказал.
- Может быть. Неважно. Важно другое, Гена. Надо и дальше стараться быть честными. Как отец. Как Плахов. Да мало ли… А подлецы, сам видишь, бегут.