Лицо ее показалось мне что-то чересчур веселым и румяным. В одной руке она держала букет цветов, в другой - свою лакированную палку. Цветы она поставила в стакан с водой. Потом взяла с тумбочки дядино зеркало. Посмотрела в него, улыбнулась. Потом, очевидно, что-то ей в зеркале не понравилось. Она высунула язык, плюнула. Подумала. Сняла со стены полотенце и плевок с пола вытерла. "Ах ты, старая карга! - рассердился я. - А я-то этим полотенцем лицо вытираю!"
Потом старуха примерила белую кепку. Пошарила у дяди в карманах. Достала целую пригоршню мелочи. Отобрала одну монетку - я не разглядел, не то гривенник, не то две копейки, - спрятала себе в карман. Прислушалась. Взяла портфель. Порылась, вытянула одну красную мужскую подвязку старика Якова. Подержала ее, подумала и сунула в карман тоже. Затем она положила портфель на место и легкой, пританцовывающей походкой вышла из комнаты.
Мгновенно вслед за ней очутился я в комнате. Вытянул портфель, выдернул браунинг и спрятал в карман. Сунул за пазуху и оставшуюся красную подвязку. Бросил на кровать дядины штаны с отрезанными пуговицами. Подвинул на край стола стакан с цветами, снял подушку, пролил одеколон на салфетку и соскользнул через окно в сад.
Очутившись позади холма, я взобрался к развалинам беседки. Сорвал лист лопуха, завернул браунинг и задвинул его в расщелину. Спустился. Вылез через дыру. Прошмыгнул кругом вдоль забора и остановился перед калиткой.
Тут я перевел дух, вытер лицо, достал из кармана компас и, громко напевая: "По военной дороге шел в борьбе и тревоге…", - распахнул калитку.
Дядя и старик Яков сразу же обернулись.
Как бы удивленный тем, что увидел старика Якова, я на секунду оборвал песню, но тотчас же, только потише, запел снова.
Подошел, поздоровался и показал компас.
- Дядя, - сказал я, - посмотрите на компас. В какой стороне отсюда Одесса?
- Моряк! Лаперузо! Дитя капитана Гранта! - похвалил меня дядя, очевидно довольный тем, что я не нахмурился и не удивился, увидев здесь старика Якова, который был теперь наголо брит - без усов, без диагоналевой гимнастерки с орденом, а в просторном парусиновом костюме и в соломенной шляпе. - Вон в той стороне Одесса. Сегодня мы проводим старика Якова на пристань к пароходу: он едет в Чернигов к своей больной бабушке, а тем временем я отвезу тебя в Одессу.
Это было что-то новое. Но я не показал виду и молча кивнул головой.
- Ты должен быть терпелив, - сказал дядя. - Терпение - свойство моряка. Помню, как-то плыли мы однажды в тумане… Впрочем, расскажу потом. Ты где бегал? Почему лоб мокрый?
- Домой торопился, - объяснил я. - Думал, как бы не опоздать к обеду.
- Нас сегодня старик Яков угощает, - сообщил дядя. - Не правда ли, добряк, ты сегодня тряхнешь бумажником? Ты подожди, Сергей, минутку, а мы зайдем в комнату. Там он с дороги отряхнется, почистится, и тогда двинем к ресторану.
Я проводил их взглядом, сел на скамью и, поглядывая на компас, принялся чертить на песке страны света.
…Не прошло и трех минут, как по лестнице раздался топот, и на дорожку вылетел дядя, а за ним, без пиджака, в сандалиях на босу ногу, старик Яков.
- Сергей! - закричал он. - Не видел ли ты здесь старуху?
- А она, дядечка, на заднем дворике голубей кормит. Вот, слышите, как она их зовет? "Гули, гули"!
- "Гули, гули"! - хрипло зарычал старик Яков. - Я вот ей покажу "гули, гули"!
- Только ласково! Только ласково! - предупредил на ходу дядя. - Тогда мы сейчас же… Мы это разом…
Голуби с шумом взметнулись на крышу, а старуха с беспокойством глянула на подскочивших к ней мужчин.
- Только тише! Только ласково! - оборвал дядя старика Якова, который начал чертыхаться еще от самой калитки.
- Добрый день, хорошая погода! - торопливо заговорил дядя. - Птица-голубь - дар божий. Послушайте, мамаша, это вы нам сейчас принесли в комнату разные… цветочки, василечки, лютики?
- Для своих друзей, - начала было старуха, - для хороших людей… Ай-ай!.. Что он на меня так смотрит?
- Отдай добром, дура! - заорал вдруг старик Яков. - Не то тебе хуже будет!
- Только ласково! Только ласково! - загремел на Якова дядя. - Послушайте, дорогая: отдайте то, что вы у нас взяли. Ну, на что вам оно? Вы женщина благоразумная (молчи, Яков!), лета ваши преклонные… Ну, что вы, солдат, что ли? Вот видите, я вас прошу… Ну, смотрите, я стал перед вами на одно колено… Да затвори, Яков, калитку! Кого еще там черт несет?!
Но затворять было уже поздно: в проходе стоял бородатый старухин сын и с изумлением смотрел на выпучившую глаза старуху и коленопреклоненного дядю. Дядя подпрыгнул, как мячик, и стал объяснять, в чем дело.
- Мама, отдайте! - строго сказал ее сын. - Зачем вы это сделали?
- Но на память! - жалобно завопила старуха. - Я только хотела на добрую, дорогую память!
- На память! - взбесился тогда не вытерпевший дядя. - Хватайте ее! Берите!.. Вон он лежит у нее в кармане!
- Нате! Подавитесь! - вдруг совершенно спокойным и злым голосом сказала старуха и бросила на траву красную резиновую подвязку.
- Это моя подвязка! - торжественно сказал старик Яков. - Сам на днях покупал в Гомеле. Давай выкладывай дальше!
Старуха швырнула ему под ноги две копейки и вывернула карман. Больше в карманах у нее ничего не было.
Два часа бились трое мужчин со старухой, угрожали, уговаривали, просили, кланялись… Но она только плевалась, ругалась и даже изловчилась ударить старика Якова по затылку палкой.
До отплытия черниговского парохода времени оставалось уже немного. И тогда, охрипшие, обозленные, дядя и Яков пошли одеваться.
Старик Яков переменил взмокшую рубаху. С удивлением глядел я на его могучие плечи; у него было волосатое загорелое туловище, и, как железные шары, перекатывались и играли под кожей мускулы.
"Да, этот кривоногий дуб еще пошумит, - подумал я. - А ведь когда он оденется, согнется, закашляет и схватится за сердце, ну как не подумать, что это и правда только болезненный беззубый старикашка!"
Перед тем как нам уже уходить на пристань, подошел старухин сын и сообщил, что в уборной в яме плавает вторая красная подвязка.
Тут все вздохнули и решили, что полоумная старуха там же, по злобе, утопила и браунинг…
Но делать было нечего! Самим в яму лезть, конечно, никому не вздумалось, а привлекать к этому темному делу посторонних никто не захотел.
Я смотрел на холм с развалинами каменной беседки, думал о своем и, конечно, молчал.
На речной вокзал мы пришли рано. Только еще объявили посадку, и до отхода оставался час. Старик Яков быстро прошел в каюту и больше не выходил оттуда ни разу.
Мы с дядей бродили по палубе, и я чувствовал, что дядя чем-то встревожен. Он то и дело оставлял меня одного, под видом того, что ему нужно то в умывальник, то в буфет, то в киоск, то к старику Якову.
Наконец он вернулся чем-то обрадованный и протянул мне пригоршню белых черешен.
- Ба! - удивленно воскликнул он. - Посмотри-ка! А вот идет твой друг Славка!
- Разве тебе ехать в эту сторону? - бросаясь к Славке, спросил я.
- Я же тебе говорил, что вверх, - ответил Славка. - Ну-ка, посмотри, вода течет откуда?.. А ты куда? До Чернигова?
- Нет, Славка! Мы только провожаем одного знакомого.
- Жаль! А то вдвоем прокатились бы весело. У отца в каюте бинокль сильный… восьмикратный.
- Глядите, - остановил нас дядя. - Вон на воде какая комедия!
Крохотный, сердитый пароходишко, черный от дыма, отчаянно колотил по воде колесами и тянул за собой огромную, груженную лесом баржу.
Тут я заметил, что мы остановились как раз перед окошком той каюты, что занимал старик Яков, и сейчас оттуда, сквозь щель меж занавесок, выглядывали его противные выпученные глаза.
"Сидишь, сыч, а свету боишься", - подумал я и потащил Славку на другое место.
Пароход дал второй гудок.
Дядя пошел к Якову, а мы попрощались со Славкой.
- Так не забудь зайти за фонарем, - напомнил он. - Отец вернется завтра обязательно.
- Ладно, зайду! Прощай, Славка! Будь счастлив!
- И ты тоже! Гей, папа! Я здесь! - крикнул он и бросился к отцу, который с биноклем в руках вышел на палубу.
Раньше, до ареста, у моего отца был наган, и я уже знал, что каждое оружие имеет свой единственный номер и, где бы оно ни оказалось, по этому номеру всегда разыщут его владельца.
Утром я вытряхнул печенье из фанерной коробки, натолкал газетной бумаги, положил туда браунинг, завернул коробку, туго перевязал бечевкой и украдкой от дяди вышел на улицу.
Тут я спросил у прохожего, где здесь в Киеве "стол находок".
В Москве из такого "стола" Валентина получила однажды позабытый в трамвае сверток с кружевами.
"Киев, - думал я, - город тоже большой, следовательно, и тут люди теряют всякого добра немало".
Мне объяснили дорогу.
Я рассчитывал, что, зайдя в этот "стол находок", я суну в окошечко сверток. "Вот, - скажу, - посмотрите, что-то там нашел, а мне некогда". И сейчас же удалюсь прочь. Пусть они как там хотят, так и разбираются.
Но первое, что мне не понравилось, - это то, что "стол" оказался при управлении милиции.
Поколебавшись, я все же вошел. Дежурный указал мне номер комнаты. Никакого окошечка там не было.
Позади широкого барьера сидел человек в милицейской форме, а на столе перед ним лежали разные бумаги и тут же блестящая калоша огромных размеров.
В очереди передо мной стояли двое.