Занятый этими мыслями, он и не заметил, как вокруг потемнело. Сумерки наступили сразу, без заката, задавленного глухими тучами.
- Ка-а! - раздельно, тихо и отчетливо проговорил в просторе будто человеческий голос. Не выкрикнул, не пропел, а четко проговорил.
- Ка-а! - повторилось над самой головой Анатолия Ивановича и так ясно, словно бы и рядом, и вместе потерянно, щемяще далеко.
Он вскинул глаза и сразу увидел почти недвижную чуть темнее неба выпь. Высота подчеркивала расслабленную медлительность ее полета. Весной выпь, ликуя, выкликает свое имя: "Выпь!.." Летом она ревет, как корова; глубокой осенью мерно, с тоскливой настойчивостью произносит: "Ка-а!.. Ка-а!" Значит, и выпь настроилась на лад глубокой осени.
Анатолий Иванович забормотал, складывая стихи:
Подо мною темная глыбь,
Надо мною пролетает выпь.
Все про одно она говорит,
И мне понятно, что говорит.
Так и сижу один в челноке,
И птица-выпь кричит вдалеке…
- Ка-а!.. Ка-а!.. - говорила выпь, словно убеждала Анатолия Ивановича, что и там, в вышине, тоже несладко - холодно, бесприютно, сиро.
От ее сиротливого голоса все сжималось внутри, будто Анатолий Иванович видел себя глазами выпи: маленькая черная точка на огромном сумрачном просторе озера. Как же непрочен человек в могучем мире природы! Вот он тоскует от близости зимы, когда все вокруг заглохнет под снеговым покровом, а для природы это всего лишь короткий сон. Пробудившись, она вновь играючи построит самое себя, и так будет всегда, до скончания века…
"Отчего это такие мысли лезут мне в голову? - спросил себя Анатолий Иванович. - Может, засиделся я тут, отбился от людей?.."
Совсем посмерклось, темнота населилась свиристящими звуками утиного пролета. Чуткое ухо охотника улавливало и тугой просвист одинокой матерки, вслед за ним следовал смачный шлеп, будто кто ударил по воде веслом, и слитный шорох многих крыл, когда проносилась верхом стая, и особый, туго звенящий звук стрелы, с каким снижается чирок, и мягкий всплеск его посадки в ряску. Вон как поздно пошла утка на вечерний жор! Делать нечего, надо устраиваться на ночевку.
Анатолий Иванович выплыл из тростника и тут увидел на Салтном мысу красную точку. Никак костер? Да, точка увеличивалась порой до рыжеватого пятнышка, затем пятнышко сморщивалось в красную точку. Разводить костры на берегу не разрешалось, и позволить это мог только егерь Петр Иванович. Но егеря слышно издалека: он ездит на моторке. Впрочем, кто бы это ни был, а лучше провести ночь у костра, чем стыть в челноке.
Анатолий Иванович сильно заработал веслом и вскоре въехал в длинный коридор, проложенный сквозь густой камыш теми, кто развел костер на Салтном. Последние метры лодка шла посуху: так обмелело у мыса. Нос лодки жестко ткнулся в корму чужого челнока. Прихватив ружье и мешочек с хлебом, Анатолий Иванович выбрался на берег, подтянул лодку и с трудом двинулся по мягкому, проминающемуся, мшистому грунту.
У костра действительно оказался егерь Петр Иванович, а с ним незнакомый человек в брезентовом плаще. Петр Иванович помешивал ложкой в котелке над костром, а его спутник открывал консервную банку.
- Хлеб-соль! - сказал Анатолий Иванович.
- Здравствуйте! - отозвался человек в плаще.
Егерь только поднял голову, и маленькие светлые глаза его на красном от пламени лице цепко, будто покусывая, забегали по фигуре Анатолия Ивановича. За всегдашнюю настырную подозрительность недолюбливал его Анатолий Иванович, да, впрочем, и все подсвятьинцы. Егерь, в свою очередь, не жаловал подсвятьинцев. То, что иной раз могло сойти с рук прудковскому нарушителю, никогда не прощалось подсвятьинцу. Правда, никто в округе не был так лют до охоты, как печищане Анатолия Ивановича.
- В Кобуцкой по лосю не ты стрелял? - будто невзначай спросил егерь, когда Анатолий Иванович наклонился над костром, чтобы выкатить уголек для прикура.
- В Кобуцкой вовсе стрельбы не было.
- Смотри ж ты!.. - с наигранным удивлением произнес егерь. - А мне сказали…
- Никто вам сказать не мог, - хмуро перебил Анатолий Иванович. - Я тут пятый день, и, кроме меня, никого не было.
- Пятый день! - Егерь всплеснул руками. - Небось всю дичь подчистую выбил!
- Можете проверить!
- Ладно, - отстал егерь. - Садись с нами ухи похлебать.
Обжигаясь, он снял с жерди котелок и поставил на пень. Его спутник от ухи отказался, отдал ложку Анатолию Ивановичу, а сам налег на мясные консервы. Уха была никудышная, из одних щурят, но после долгой сухомятки показалась Анатолию Ивановичу необыкновенно вкусной.
- А где ж ваша моторка? - спросил он егеря.
- Мы на мотоцикле приехали, а челнок в Подсвятье взяли.
- Так вы сейчас из Подсвятья?
- Ага! Товарища вот из города привез, - кивнул егерь на человека в плаще. - Дедков дом смотреть.
- А чего его смотреть? - осторожно спросил Анатолий Иванович. - Нешто он продается?
- Товарищ народным творчеством интересуется. Тоже в своем роде егерь… по культуре, значит.
Человек в плаще хмыкнул и, лязгнув ножом по донцу банки, отправил в рот кусок тушенки в белом жирке.
- Выходит, теперь Подсвятье будет не только хабарщиками славиться! - добавил егерь.
- Подсвятье или Касенино? - впервые нарушил молчание человек в брезентовом плаще. Голос у него был густой и сердитый. - Как вы в самом деле называетесь?
- И так и этак, - ответил Анатолий Иванович.
- Чепуха! Должно быть одно название, то, что на карте.
- А на карте нас нету, - хладнокровно сказал Анатолий Иванович.
Егерь сердито усмехнулся.
- Они, товарищ Пушков, свою деревню столько раз перекрещивали из Касенина в Подсвятье и обратно, что теперь и сами не знают, как по правде.
- Это верно! - подтвердил Анатолий Иванович, чувствуя прилив давешнего вдохновения. - У нас даже частушка сложена:
Жила-была бабушка
На краю Касенина.
Захотелось бабушке
Почитать Есенина.
Он остановился, будто припоминая, затем быстро договорил:
Лишь открыла книжицу -
Милое занятье,
Очутилась бабушка
На краю Подсвятья.
Егерь покосился на Анатолия Ивановича.
- Что-то не слышал я этой частушки! Небось сам придумал?
Обветренное лицо Анатолия Ивановича твердо покраснело:
- Зачем же? Все наши девки поют.
- Ври больше!
Анатолий Иванович досадливо отвернулся. Он и сам не мог понять, отчего ему так стыдно. Частушка сложилась у него только что, и ничего особенного в ней не было, девки, бывает, озорнее поют и нескладней.
- Ну-ка, повторите, - попросил Пушков.
Он держал в руках записную книжку и карандаш, на пуговице плаща у него сидел зажженный электрический фонарик. Все так же краснея, Анатолий Иванович продиктовал частушку.
- Ваше? - спросил Пушков, будто не слышал предыдущего разговора.
- Куда ему? - вдруг сказал егерь. - Вы что думаете, у них там одни таланты?
- Бывают такие села, - отозвался Пушков, пряча в карман записную книжку, - что ни житель - талант!
- Ну а в Подсвятье один талант - деньгу промышлять! - с горечью сказал егерь.
- Нешто мы так уж плохи? - медленно проговорил Анатолий Иванович.
- Живете не по-людски! Вашу бригаду одни бабы тянут, а мужики по всему свету за хабаром гоняются.
"А тебе-то какая печаль?" - хотел сказать Анатолий Иванович, да смолчал, как-то вдруг и впервые поняв характер егеря. То, что все считали пустой и злобной придирчивостью, имело, видимо, другой смысл. Петр Иванович не просто справлял должность, он ревниво оберегал доверенный ему край, и если держал сердце на подсвятьинцев, то потому лишь, что не нравилась ему их жизнь…
Меж тем Пушков снова заговорил о доме Дедка.
- А сохранят они дом-то? - с тревогой спросил он егеря.
- Бережи от них не ждите, - отозвался егерь. - Не любят они свой край.
- Так не бывает, чтобы свой край не любить, - сказал Анатолий Иванович.
- Кабы любили, дома бы сидели. Не о тебе речь, ты сидень. А у пошехонцев ваших одно: звонки бубны за горами! Хотите, товарищ Пушков, дом сохранить - увезите его отсюда!
- Никто этого не позволит, - мрачно сказал Анатолий Иванович. - Дедок свой дом колхозу оставил…
- А скажите, товарищ охотник, - спросил Пушков, - что он за человек был, Дедок?
- Как что за человек? - удивился Анатолий Иванович. - Савельев Михаил Семенович…
- Странно, ей-богу! - Пушков досадливо поморщился. - У кого ни спросишь, кроме имени, отчества и фамилии, ничего сказать не могут!
- Точно! - злорадно подтвердил егерь, словно видел и в этом какой-то подсвятьинский ущерб.
- А что тут скажешь, какой он человек? - немного обиженно начал Анатолий Иванович. - Обыкновенный. До войны был бригадиром колхозных плотников, в войну вроде сторожем. Ну и, конечно, рыбачил, охотился, как все… Правда, гордость в нем большая была, - прибавил Анатолий Иванович и почувствовал вдруг, как свежеет и теплеет его память. - Ни за что не хотел старость свою признавать. У него все дети в люди вышли, звали к себе, а он - нет, ни в какую, хотел до самой смерти от своих рук жить. В тот раз, как он с охоты шел и без сердца упал, мы ему подсобить хотели, видели, что он серый, как пепел. Так нет, нужно ему было непременно самому до дому дойти. И дошел, под самой околицей свалился…
- Ну вот, а вы говорите, Савельев… - добро улыбнулся Пушков.
- И дом свой он уже после того случая перестроил, - радуясь невесть чему, сказал Анатолий Иванович. - Никто этого от него не ожидал. Был он плотник как плотник, может, что поаккуратнее других…