Попов и еще кто-то из "родителей" - влиятельных иркутских обывателей - вступили в переговоры с полицией. Они внизу в партере о чем-то оживленно заговорили с Никольским и приставами. Полициймейстер горячился, горячились и "родители". А вверху было весело, празднично, молодо-буйно. Листки перелетали из одного ряда в другой. Группировались по голосам, налаживали хор и пели студенческие и революционные песни. Кой-кто из "слабонервных" сунулся было уходить домой, но в коридоре их задержали:
- Не приказано выпущать!..
"Родители" тем временем, очевидно, договорились с властями и к нам вверх явилась депутация с предложением:
- Пожалуйста, расходитесь спокойно. Никто не будет арестован, вас только перепишут - и все.
Галерка вознегодовала:
- Знаем мы, что значит - перепишут!... Не желаем! Пускай выводят из театра войска, убираются сами прочь - и уж мы сами тогда разойдемся.
Парламентеры спустились вниз и снова оживленно заспорили с полицией.
А время шло. Был уже третий час ночи. Песни были перепеты все. Листки разошлись по рукам, попали "нечаянно" и к солдатам. Приподнятое настроение еще держалось, но положение становилось немного нелепым.
У нас на галерке начали раздаваться голоса о том, что нужно найти какой-нибудь выход. Ведь не всю же ночь тут сидеть... Но большинство весело соглашалось сидеть до утра.
Депутация снизу снова появилась и опять заявила, что с властями достигнуто соглашение: только перепишут и больше ничего!
На галерке пошумели, посовещались. Для бодрости пропели еще что-то. Наконец, были выставлены окончательные условия:
- Пусть переписывают, но только не требуя никаких документов и не оспаривая сведений, которые каждый из нас о себе даст.
Через несколько минут "родители" объявили, что условия эти приняты, и нам остается только терпеливо и, по возможности, в порядке выходить в коридор, через галерочное фойэ, где полиция поставила столы, расселась за ними и приготовилась нас записывать.
Мы весело двинулись с галерки.
В фойэ за длинным столом сидел полициймейстер, пристав и еще какие-то чины. Тут же находились депутаты-"родители", которые должны были следить за правильным выполнением сторонами выработанных условий.
И вот началось смехотворное!
Мы шли степенно, гуськом, один за другим, приостанавливались у стола и называли якобы свои фамилии. Сначала пошли Степановы. Один, два, десять Степановых! Затем кто-то сзади посоветовал:
- Довольно Степановых!
Пошли Смирновы, Михайловы, Ивановы. Полициймейстер хмурился, пристава ерзали на стульях и вглядывались в этих самозванных Смирновых и Степановых; "родители", поняв нашу хитрость, кисло улыбались.
Иногда полициймейстер или пристав не выдерживали:
- Какой вы - Михайлов, ведь я знаю, что вы такой-то!..
Но "Михайлов" заглядывал в лист бумаги, на который наносились фамилии, и не отходил до тех пор, пока не видел, что там нервно выведено: "Михайлов"...
В толпе было весело, шествие переписываемых двигалось медленно, но оживленно с шутками и прибаутками. Полиция нервничала: она уже сообразила, что влопалась и что нужно было бы бросить эту канитель, но из профессионального самолюбия не бросала. И мы проходили перед длинным столом, изощряясь в придумывании забористых фамилий. Под оглушительный хохот кто-то назвал себя важно:
- Шлягшпик!..
Прохождение мимо полицейского стола длилось не менее полуторых часов. Как ни нелепо было для полиции выслушивать и записывать вымышленные фамилии, смысл даже в таком "смотре" демонстрантских сил был: полиция отметила известных ей людей. Правда, те, кому было бы очень опасно показаться на глаза полиции, и, особенно переодетым жандармам и шпикам, заблаговременно были нами сплавлены как раз в момент прихода солдат.
Когда мы вышли из театра, возле него, за шеренгой солдат темнела большая толпа: это встревоженные долгим пребыванием молодежи в театре родственники явились узнать, в чем дело.
Было больше трех часов ночи...
День первого мая кончился...
На востоке вздрагивала заря нового дня...
* * *
Прокламации, разбросанные в театре, были коротенькие, лозунгового характера, изданные Иркутским Комитетом РСДРП.
2. Первая кровь.
Шел четвертый день всеобщей забастовки в городе. В Общественном собрании (теперь Совнардом), в Управлении Заб. ж. д., в театре, в клубе О-ва приказчиков (теперь КОР), в других больших помещениях происходили митинги, к которым непривычные люди стали уже понемногу привыкать. Кипели политические страсти. Скрещивались мечи социал-демократов и социалистов-революционеров. Было бурно, оживленно, необычно. Город жил небывалою жизнью.
Несмотря на октябрь, снега еще не было, стояла погожая осенняя пора.
Было радостно, оживленно и безмятежно. Но ведь шла революция. А революция - не праздник, а великое кровавое дело. И должны были быть жертвы.
Они явились впервые у нас 17-го октября. Словно символизируя значительность вырванной в этот день у царского правительства победы, именно 17-го, в день подписания и опубликования знаменитого манифеста, в Иркутске, как и везде почти по России, пролилась первая кровь.
Мы знали, что в то время, как развивалась забастовка и происходили бесконечные митинги, шла организационная работа и у темных сил. Где-то копилась черносотенная энергия, которая вот-вот должна была проявиться. Были случаи, что на митингах в общее дружное настроение вдруг ворвется диссонансом черносотенное словечко из толпы, или произойдет попытка спровоцировать панику и замешательство.
На митинге во дворе Управления Заб. ж. д. 14-го октября, когда один из ораторов произнес непривычное для того времени слово "бойкот", из полуторатысячной толпы раздались отдельные, сразу же заглушенные крики:
- Не надо жидов!.. Говорите по-русски!..
На митинге 16-го октября в большом зале Общественного собрания черносотенцы проявляли себя уже значительно энергичнее. Сначала была попытка сорвать митинг: в председателя тов. В. А. Вознесенского из толпы на галлерее была брошена пачка нюхательного табаку; потом кто-то стал кидать камни. Отдельными группами втесавшись в толпу, черносотенцы вдруг сразу кидались к выходу, пытаясь таким образом вызвать замешательство. Кой-кого удавалось извлечь и выгнать вон. Вообще толпа относилась еще мирно к таким выходкам.
Когда черносотенцы убедились, что на митингах в закрытых помещениях им ничего не удается сделать, они стали действовать на улицах и уже значительно энергичней. Они открыли стрельбу из револьверов по группе забастовщиков, стоявших у Общественного Собрания. Стрельба пока была еще безвредная, и толпа оставалась сравнительно спокойной.
В этот же день (16-го октября) черносотенцы начали собирать свои "митинги": на углу 2-й Красноармейской и ул. Троцкого собралась толпа, и в то время, когда в Общественном собрании шел громадный митинг (в помещении собралось до 5000 чел.), здесь с телеги какой-то полицейский чин держал речь к небольшой толпе хулиганов.
Штабом черносотенцев уже намечалась 3-я полицейская часть, находившаяся тогда на ул. Троцкого, между 1-й и 2-й Красноармейскими, руководителем черносотенного движения становился пристав этой 3-ей полицейский части Щеглов, действовавший в контакте с чинами губернаторского дома и направляемый помощником полициймейстера Драгомировым. Из неорганизованного состояния проявления отдельных хулиганских выходок черносотенное движение под "просвещенным" руководством этих опытных вождей стало выходить в планомерное, обдуманное движение: уже 16-го октября по городу были распространены черносотенные прокламации, в которых события освещались так, как всюду и везде в России в те дни освещалось революционное движение черносотенцами, монархистами и погромщиками.
"Артиллерийская подготовка" к генеральному сражению иркутскими погромщиками, таким образом, была сделана. Оставалось перейти в открытое наступление...
Выступления черносотенцев, мелкие, еще не очень вредные и не опасные, тем не менее заставили нас быть наготове. Мы знали, что если черносотенцы пойдут в открытую, то они изберут линию наименьшего сопротивления, - попытаются устроить еврейский и попутно интеллигентский погром. Наспех мы стали сколачивать дружины, Раньше всех создалось ядро еврейской самообороны. Еще не было штаба единого связывающего органа. Наметились отдельные руководители, которые должны были сорганизовать пятерки, десятки. Еще ощущался громадный недостаток в оружии: разыскивались жалкие револьверы-бульдоги, смит-виссоны; счастьем считалось быть обладателем браунинга или нагана. Была недостача в патронах. В городе были хорошие оружейные магазины (Абачин и Орлок и др.). Но как до них доберешься?
К утру 17-го октября дружины не представляли собою еще какой-нибудь серьезной боевой силы. Тем не менее руководители пятерок и десятков имели наказ: в случае каких-либо беспорядков стягивать своих дружинников к месту происшествия и действовать. Предполагалось (да оно так и было), что в эти дни все будут на ногах, станут держаться приблизительно в одних определенных пунктах (на митингах, собраниях, сходках) и, таким образом, будет легко найти друг друга, соединиться, и в случае надобности - действовать сообща.
Утром 17-го октября железнодорожники должны были, собравшись возле своего Управления (по ул. Троцкого), с манифестацией пройти до помещения, назначенного для общего митинга - еще не было установлено, где этот митинг будет - в городском театре или в Общественном собрании.