В это время девушка в легком платьице, взобравшаяся по лестнице так высоко, что я нечаянно увидел ее ножки, закричала подругам:
- Не ешьте плодов с этого дерева!
- Но почему, Хамис? Ведь они самые спелые! - кричали подруги.
- Это самый опасный сорт - "Ислам кахайте"! - "Убившие Ислама"! Стоит их попробовать, как хочется съесть еще. И даже когда ты сыт, глаза все равно остаются голодными. Сорт этот происходит из Цудахара, и там от этих абрикосов, говорят, умер некий Ислам...
- Знаем мы тебя, Хамис! То ты нас песни петь заставляешь, то пугаешь, - лишь бы мы не ели.
- Конечно! Если столько съедать, что же останется колхозу?
- Ничего, нынче лето щедрое, абрикосов всем хватит. А коль тебе песни хочется, так почему сама не поешь?
- Да, да, спой ту самую, что поет Батыр под твоим окном! - хором закричали девушки.
Хамис спустилась с лестницы и, подбоченясь, прошлась меж деревьев, подражая движениям юноши, потом сделала вид, что заламывает папаху, и, ударив по струнам воображаемого чугура, запела, меняя голос, чтобы он походил на мужской:
Хотел бы быть я
Ребенком малым,
Чтоб на груди ты
Меня качала,
Чтобы спала ты
Со мною рядом,
Чтоб не спускала
С меня ты взгляда.
Чтобы слезники
Со щек стирала,
И утешала бы,
И ласкала.
Разбить я скалы
Готов башкою,
Чтобы была ты
Всегда со мною.
Девушки дружно захохотали.
- Ну, а как же ты ответила? Неужели оставила без ответа?
- Я тоже спела ему песню.
- Какую? Какую?
- А вот какую. - И Хамис, уже не изменяя голоса, запела:
Носишь папаху
Ты набекрень.
А под папахой -
Буковый пень.
Песни поешь ты
Как соловей,
Просишь, чтоб стала
Милой твоей,
Только имей это
Твердо в виду:
Я не приду к тебе,
Я не приду!
Рви свои струны,
Пой соловьем,
Но никогда мы
Не будем вдвоем.
Тут девушки заметили меня и стали перешептываться, стреляя глазами в мою сторону. А я стоял, любуясь ими, пока одна из них, самая, видать, озорная, та, что пела, с задорным лицом и чуть косящими глазами, не подошла к самому забору и не уставилась на меня.
- Ты чего глазеешь, парень?
- Да вот нравится мне сад с такими чудесными плодами, - сказал я, указывая на девушек под деревом.
- На чужие плоды не заглядывайся: ослепнуть можно!
- Хороши ласточки, да врозь летят, - сказал я про ее глаза, чтобы не задавалась.
- Хоть врозь, да любого зубоскала разглядят, - отрезала девушка и подняла с земли довольно длинную хворостину.
Снова вспомнив о шутке, которую сыграли со мной ицаринские девушки, я решил убираться подобру-поздорову. А они, наверное, и впрямь что-то затевали, потому что, когда я поспешно пошел прочь, девушки с досадой защебетали у меня за спиной: "Испугался! Ах, какой робкий! А мы-то его абрикосами хотели угостить!"
Нет уж, милые, не знаете вы, видно, любимого изречения моего дяди: "Жизнь - дорога, а дорога - учеба". Действительно, кое-чему я уже научился в пути и потому, не оглядываясь, поспешно унес ноги от веселых унцукульских девушек.
4
В ауле Унцукуль, кроме босых детишек, резвящихся у родника, никого не было видно, словно все жители куда-то сбежали. К кому же мне обратиться? В каком доме попросить пристанища? Будь дело вечером, пошел бы я на гудекан. Но сейчас небо было голубым, как древний поднос, подаренный мне в Чиркее, и солнцу предстоял еще долгий путь, прежде чем оно уйдет на отдых за горы.
Дядя не раз советовал мне: придя в незнакомый аул, оглядись и выбери подходящую саклю. Прикинь, хороша ли она и сам-то ты достаточно ли хорош для нее. Подумай, могут ли тебе там обрадоваться, или ты окажешься в тягость. Горцы славятся гостеприимством, и потому особенно горько бывает ошибиться в хозяине.
С самим Даян-Дулдурумом однажды произошел случай, позорный для всего Дагестана. Встретил он, въезжая в аул Урахи, своего старинного кунака, человека по имени Кабулдан. Жил Кабулдан в вечном страхе перед женой, которая была из очень почтенного рода. Но никак не мог этот человек с нею развестись и потому молча сносил все ее скандалы. Встретив Даян-Дулдурума, несчастный испугался, что жена станет пилить его за гостя, и потому, отведя глаза, попытался пройти мимо дяди, словно бы не узнал его, хотя не узнать Даян-Дулдурума может только слепой, да и то если он пьян.
Дядя мой никому подобных выходок не прощает. Сделав радостное лицо, он остановил Кабулдана и завел с ним разговор о житье-бытье. Как ни юлил Кабулдан, но мой дядя добился-таки своего, и Кабулдан пригласил его в гости. Но по дороге урахинец придумал, как избавиться от нежеланного кунака. Он подвел моего дядю к воротам старой мечети, на которых висел огромный заржавленный замок, и сказал с притворным сожалением:
- Ах, братец, жены-то, оказывается, дома нет! Клянусь, я этого не предполагал. Но приходи в другой раз, благо дорогу ты теперь знаешь...
Посмотрел, говорят, мой дядя на тропинку к мечети, заросшую сорной травой, и, глядя в глаза Кабулдану, сказал многозначительно:
- Скосить бы надо!
Кстати сказать, в горах у нас есть аулы, где людей так и называют: "Этот, мол, из рода, где лепешки в золе пекут", "А этот из тех, кто крапивой питается", "А вот тот из тех... Да разве разберешь их! Неважный у них род, ничем не примечательный".
Так вот, Кабулдана прозвали Пятном на курдюке. Род его славится скупостью и неуживчивостью. Говорят, что издавна висит у них на террасе курдюк, круглый, как полная луна. Когда Кабулдан был уже юношей, он спросил свою мать, почему на курдюке сбоку пятно.
- Отец твой и дед, - отвечала она, - тыкали сюда пальцем, и от одного этого им казалось, что они уже досыта наелись курдюка.
- Да рухнет их дом! - воскликнул возмущенный юнец. - Неужели эти обжоры не могли довольствоваться одним взглядом?
О подобных людях мой дядя говорит, что до полудня они всегда грустят: им тяжело смотреть, как уменьшается под солнцем их тень.
Позади меня послышался топот копыт, и, обернувшись, чтобы уступить дорогу всаднику, я увидел Даян-Дулдурума. Собственной персоной! Как будто с неба свалился. Не успел я опомниться, как он соскочил с коня, крепко обнял меня и сказал:
- Негодяй, ты еще тут?
По его виду я понял, что произошло нечто серьезное. Но он начал с того, что высказал обиду на чиркеевцев, которые так и не известили его о смерти Сапар-Али. Даян-Дулдурум узнал о случившемся из газеты. К тому же и на самого себя он был в обиде, что так и не выбрал времени навестить Сапар-Али.
Потом он несколько замялся и сказал, что даже не собирался искать меня, но ему передали, что я ушел совсем недавно, и потому он решил сообщить мне одну новость. Мне хотелось сказать, что и у меня есть для него новость - встреча с его первой женой, работающей в Изберге, - но вид у дяди был такой серьезный, что я даже разволновался и спросил дрогнувшим голосом:
- Что-нибудь с матерью?
- Мать жива-здорова и по-прежнему клянет тебя на чем свет стоит,- спокойно ответил дядя.
- Ну, тогда, значит, с нею и впрямь все в порядке. Что же случилось?
- Случилось непредвиденное, - таинственно ответил дядя. - Но об этом потом. Пойдем к кунаку, там и поговорим.
Всю дорогу до сакли дядиного кунака я ломал голову, что же могло случиться в нашем ауле. Если бы новость была радостной, дядя сразу выложил бы ее.
Но вот дядя постучался в ворота. Открыла нам женщина лет сорока, одетая во все черное. По глазам ее, красным от слез, можно было догадаться, что мы явились в недобрый час.
- Примите гостей, - сказал Даян-Дулдурум.
- Гостям всегда рады, - ответила женщина и взяла уздечку из дядиных рук.
- Кажется мне, что беда посетила ваш дом? - спросил дядя, заметив состояние хозяйки.
- Ничего, ничего... - Как видно, женщина не хотела огорчать нас.
- А где же Айдамир, почему он не выходит на мой голос? Где он, мой старший брат?
- Его нет.
- Как нет?
- Его вызвали.
- Куда вызвали?
- В город, в суд, - заплакала хозяйка, привязывая коня к стойлу.
- Ну чего же ты плачешь? Подумаешь, в суд! Я-то решил - его вызвал к себе этот... - Дядя показал пальцем на небо. - Пока человек здоров, нечего по нему слезы лить. Не узнаю я тебя, Нуцалай... Когда вызвали Айдамира?
- Еще вчера. И до сих пор его нет и нет, - вздохнула женщина.
- Не мог же он пойти против закона! Он бы сначала со мной посоветовался, - ободрил мой дядя хозяйку. - Увидишь, сегодня он вернется.
В сакле Нуцалай рассказала нам о своей беде. В Унцукуле придрались к тому, что у Айдамира якобы две жены: Жавхарат и та, что встретила нас, Нуцалай. Факт налицо, надо принимать меры! Неважно, что самому Айдамиру лет семьдесят, а первая его жена, Жавхарат,- старуха лет шестидесяти, с которой они давно уже не живут. Не первый уже год лежит она в своей сакле - прикована к постели. "Грех" Айдамира в том, что не бросил он ее на произвол судьбы, а заботится о больной, немощной женщине, как о родном человеке. И Нуцалай ухаживает за ней, хотя дел у нее и без того много: воспитывает детей, ведет все хозяйство в доме.
Но какие-то горячие головы взяли Айдамира на прицел и пообещали шесть месяцев исправительно-трудовых работ. Вот по этому делу и уехал в город наш хозяин.