6
К вечеру я все-таки добрался до долины реки Рубас, где на склоне горы утопает в зелени аул Чарах, прославленный изделиями своих ковровщиц. Природа здесь щедрая и мягкая, склоны гор в синеве лесов, долина цветет садами, и кажется, что даже сакли расположены так, чтобы обогатить пейзаж. Река Рубас, протекающая у самого аула, небольшая, но чистая и резвая, как жеребенок весной. Из труб над саклями поднимались дымки, и мой искушенный нос улавливал все запахи вечерней трапезы чарахцев: хозяйки готовили и острый хинкал, и пельмени-курзе, а самые расторопные стряпухи уже пользовались дарами весны: и мятой, и горным луком, и крапивой - как она злобна в руках ицаринок и как приятна в хорошем пироге! Да, кто-кто, а уж чарахцы понимают толк в каждой травке, в каждом цветке. Цветов на здешних лугах видимо-невидимо, они по пояс скрывают идущего. Чарахские женщины, когда ткут свои знаменитые ковры, не только копируют рисунок цветов на лугу, но и добывают из трав, корневищ и коры деревьев краски для пряжи, более нежные и стойкие, чем всякая химия. Из клевера вываривается желтая краска, из корней марены - розовая, из травы кара-чуп - черная, да всех и не перечтешь, А тому дагестанцу, который взрастил семена дикой марены, Келбалаю Гусейну, стоит и по сей день памятник на одной из площадей французского города Авиньона. Слава о чарахских красках еще сто с лишним лет тому назад пронеслась по Европе.
В ауле Чарах у меня не было кунака, и я, как всякий случайный гость, отправился прямо на гудекан, что разместился рядом с ковровой мастерской. Огни в ее больших окнах были уже погашены, светилось лишь одно окно, из-за которого доносился ритмичный перестук ткацкого станка. Наверное, какая-нибудь ковровщица так увлеклась, что хотела завершить узор, хотя рабочий день давно кончился. Такое настроение мне хорошо попятно, потому что и я частенько задерживался на работе, чтобы доделать какую-нибудь деталь и, конечно, чтобы, задержав приемщицу Серминаз, оказаться с нею наедине.
Гудекан разместился под навесом на каменных ступенях. При виде незнакомца все - и почтенные старики, и молодые - встали, и я первым поздоровался с ними, пожав каждому руку. Меня посадили на почетное место, рядом со стариком, перебиравшим древние четки. На нем был бешмет и черкеска с полным рядами газырей, но когда он закурил, я увидел, что в газырях хранился не порох, а табак. Так сказать, новое содержание в старой форме.
С другой стороны рядом со мной сидел старик с жирными усами, он все время разглаживал их и гулко рыгал - так горец обычно показывает, что сытно и вкусно поел. Я старался не смотреть на него, чтобы не томить свой голодный желудок.
Меня расспросили о житье-бытье, о здоровье моем и моих родных, о делах аульчан. Я тоже задал несколько вопросов вроде: "Ну, а у вас есть ли в делах удача? А комары еще не беспокоят? Нет ли опасности, что ударят заморозки и пропадет урожай?"
На последний мой вопрос в прежние времена горцы обязательно ответили бы так: "Как аллах рассудит, все в его руках!" Но мне сказали: "Нам бояться нечего, сады-то застрахованы!"
После обычных расспросов на гудекане наступила тишина. Очевидно, мой приход оборвал привычную беседу, и теперь чувствовалось, что каждый копается в памяти: не застряло ли там что-нибудь такое, за что можно уцепиться и снова начать разговор.
Мой сосед - почтенный старик в черкеске (звали его Шах-Алим, и он сказал, что является потомком легендарного Шарвели, всю жизнь помогавшего бедным и несчастным, а я подумал, что раз Шарвели легендарен, то непременно состоит в родстве с моим дядей и, следовательно, со мной) - задержал бусинку своих четок в пальцах и толкнул локтем своего соседа, простоватого на вид человека в папахе, похожей на маленький стог сена.
- Слушай, Кадар, когда отдашь долг?
- Какой долг? - встрепенулся Кадар.
- И он делает вид, будто не понимает! - обратился Шах-Алим к соседям, снова принимаясь за четки.
- Я и на самом деле не понимаю, о каком долге ты говоришь! - насупился сосед.
- Где ты сейчас находишься?
- На гудекане.
- А сюда что, молчать приходят?
- Ах да!.. - хлопнул себя по папахе Кадар, поняв наконец, о чем идет речь.
А речь шла о том, чтобы Кадар поведал людям что-нибудь интересное. Если человек не может этого сделать, то зачем и приходить на гудекан, - пусть сидит себе дома у очага и ссорится с женой из-за того, что она подала на ужин вместо хинкала чечевичную похлебку.
- Ну что же, мой род никогда не останется в долгу! - начал Кадар. - И раз уж заговорили о долге, так об этом я и скажу. Те, кто постарше, наверно, помнят: был в нашем ауле неудачник Исрапил. Однажды он задолжал соседу-чабану. Чабан стал посылать к нему детей, жену, а у Исрапила нечем было отдать долг и неоткуда было взять. Но навязчивые напоминания соседа надоели ему. Как-то, выйдя из сакли, Исрапил стал подгребать к своему забору терновник и всякие колючки. За этим занятием застал его сосед-чабан и, как обычно, спросил: "Эй, Исрапил, когда думаешь отдать долг?" Тот обернулся: "Ну и дотошный же ты человек! Неужели думаешь, что я умру, так и не вернув долга? Да я лучше повешусь! Не видишь - для тебя же работаю: собираю колючки вокруг забора. Скоро мимо моей сакли должны пройти отары овец, спускающиеся с летних пастбищ на зимовье. Овцы будут цепляться за колючки, на колючках останется шерсть, я соберу ее, а моя жена-мастерица из этой шерсти соткет добрый ковер. Продам я его на базаре и получу столько денег, что по сравнению с ними твоя без рубля полсотня - пшик. И все!" Выслушал, говорят, чабан эту речь и, закручивая ус, сказал: "Что же, учтем это, и отныне овец будут стричь еще на летних пастбищах". - "Ну вот! - воскликнул Исрапил. - Я же говорю: жизнь - хорошая штука, только портят ее такие, как ты, и все из-за какой-нибудь без рубля полсотни".
- Это интересно, но долг все же платежом красен, - вставил старик с блестевшими от жира усами. - Вот по этому поводу рассказывают, что великий и мудрый Шарвели, когда к нему обратились с просьбой дать в долг, ответил: "Пожалуйста, дорогие, вон на полочке ларчик, а в нем деньги, берите кому сколько нужно, но только вернуть не забудьте". Шарвели никому не отказывал, но прошло время, а долг все не возвращали. Вместо этого земляки опять обратились с просьбой одолжить немного денег. "Ну что ж,- отвечает Шарвели,- пожалуйста, дорогие, вон на полочке ларчик, в нем деньги..." Полезли аульчане, а в ларчике и нет ничего. "Ты что, издеваешься над нами?" - говорят они Шарвели. А тот отвечает: "А откуда там быть чему-нибудь, если вы туда ничего не положили?"
- Все это, почтенные люди, было в то несправедливое время, когда у одного было десять шуб, а у другого ни одной, у одного десять жен, а у другого и одной не было, - вмешался в разговор Шах-Алим. - Вы знаете, что все мужчины моего рода славились как мастера сапожного дела, ну, а женщины, как и у всех нас, ткали ковры, И вот мой прадед - да будет долгой о нем память! - однажды задремал за сапожным верстаком с шилом в руке. И вот появляются перед ним во сне ангелы и начинают показывать, сколько кому на земле аллах дал радости. А меряют они эту радость ситом. И вот показывают они деду самую маленькую дырку и говорят: "Вот через нее идет твоя радость". Ну, деду моему эта дырка показалась слишком маленькой. "Как бы ее расширить? Кстати, и шило в руке". Ткнул он шилом - и тут же с криком проснулся. Вышло, что он себе нос проткнул.
Меня хлебом не корми, только дай вволю послушать рассказы на гудекане, - недаром я племянник Даян-Дулдурума, целителя мудрого слова.
Не знаю, много ли правды в рассказах моего дяди, но слушать его всегда интересно - очень уж мудро говорит. Он не скажет, например, что без денег и в наше время плохо, а изложит ту же самую мысль по-своему: "Эх, трижды три - девять! Что вы понимаете в деньгах? Вот я каждый день теряю по сто рублей именно потому, что их у меня нет!"
Или, скажем, дядя недоволен кем-нибудь из моих приятелей. Но он и этого не выскажет прямо. Нет, он говорит: "Если скажешь другу: "Идем!" - а он спросит: "Куда?" - то с таким лучше никуда не ходить!" И верно, сколько раз я проверял эту истину. Безвольный или ко всему безразличный человек всегда спросит: "Куда?" А объяснишь - еще и не пойдет.
Но не думайте, что мой дядя просто усложняет мысль, нет, он считает, что это самый верный способ довести до вашего сведения свои суждения. Как бы то ни было, я предпочитаю следовать его примеру - ведь одно дело извлечь конфету из красивой обертки, и совсем другое отодрать ее же от слипшейся, бесформенной кучи. Та же самая конфета, по в яркой бумажке кажется гораздо вкуснее.
Я - весь внимание, почтенные посетители гудекана, приятно слушать вас, да не иссякнут ваши речи. Без них стало бы скучно жить, ибо, как говорят горцы, иной хабар бывает слаще хинкала!
- Да что и говорить о прошлом! - вздохнув, обратился к присутствующим на гудекане чарахский певец Абу-Муслим. - Некоторые, наверное, еще помнят, каков был наш старшина по прозвищу "Кто я такой?". Не человек, а сущий дьявол! Каждый месяц он собирал народ на базарной площади и, напыжившись, как индюк, вопрошал: "Кто я такой?" И не успокаивался до тех пор, пока кто-нибудь не ответит, чтобы отвязаться: "Ты наш старшина, поставленный от белого царя!"