Но что это за язык у меня! Пока не прикусишь, не остановится. Так уж подвесили его мне родители, что о каждом пустяке рассказать хочется - даже о том, например, где и о какие камни я ушибался и где мой дядя потерял мочалку, возвращаясь из бани... А куда более важное и значительное иной раз упускаю.
Вот и вы, наверное, думаете: отправляется из дому, даже не повидав ту, ради прекрасных глаз которой вынесет столько лишений; уходит, даже не простившись с избранницей своего сердца и не получив ее благословения на подвиг.
2
Если говорить откровенно, то после известного уже вам столкновения с собакой Жандара мое желание увидеть Серминаз уменьшилось чуть не вдвое. Однако и оставшегося оказалось достаточно, чтобы вчера, едва удалился мой дядя, а мать постелила помягче постель, дабы дать мне отдых перед трудным путем, я немедля встал и тихонько выбрался на улицу. На этот раз я надел свою праздничную папаху, надвинув ее на самый нос, чтоб меня никто не узнал.
Ночь была ничем не примечательна, если не считать синего-пресинего неба и звезд, которые висели на этом атласе так низко, что казалось, будто кто-то погладил хребты гор, как гладят кошку, и это искры из кошачьей шкурки. И луна на небе была такая же неповторимая, как моя Серминаз, и так же стыдливо прятала лицо под тонкой вуалью...
Аул уже спал, и я радовался тому, что меня не увидит никто из наших зубоскалов. Я пробрался к сакле Жандара без приключений, но во двор не пошел, памятуя о собаке, а влез на крышу соседней сакли, откуда до окна Серминаз рукой подать, хотя между крышей и окном глубокая пропасть - узкая улица.
В окне Серминаз горел свет, и я узнал ее подруг: видно, затевался девичник.
В ночной тишине слышались мелодии чугура и бубна. На чугуре играла Серминаз, а по бубну бегали пальцы Бэлы. Девушки подпевали в такт мелодии веселую песню о красавице вдове.
В нашем ауле давно бытует такой обычай: девушки-сверстницы собираются вместе, чтобы скоротать вечер, блеснуть своим умением печь пироги, посостязаться, кто лучше вышьет на головной накидке стамбульский узор золотой нитью, потанцевать, спеть, а порою и оплакать ту из подруг, которая обручилась и выходит замуж. Есть же такое поверье, что девушка, которая выходит замуж в слезах, будет счастлива после свадьбы.
Четырехструнный чугур в руках Серминаз звенит, и кажется, будто ее пальцы высекают искры из струн, озаряя всех ясным светом. Из-под платья чуть виднеются синие шаровары, окаймленные золотой вышивкой, а из-под них - красивые башмачки. Сидит себе Серминаз как ни в чем не бывало - веселая, беспечная, а я с удивлением думаю: "Как же это возможно, чтобы девушка, потерявшая честь, так веселилась?" И это даже злит меня.
Вот она что-то сказала, передала чугур подруге и удалилась. Девушки начали мелодию лихого шуточного танца "аштинка". Бэла вышла на круг, разрезая воздух рукой с поднятым большим пальцем. "Хайт! Хайт!" - и за нею пошли все остальные, кроме музыканток. Смех, шум! Вот озорницы, чего только не вытворяют, когда остаются одни!
И вдруг все эти веселые девушки с визгом и криком попрятались по углам, прикрывая лица платками. Так шарахаются фазаны на опушке леса, когда в стаю врывается лиса. Что случилось? Неужели они заметили меня? Но я же стою на темной крыше по другую сторону улицы.
И что же я вижу? На пороге девичьей комнаты неизвестно откуда появился джигит в добротной черкеске, в блестящих хромовых сапогах, в папахе из серого каракуля, в башлыке. Да это ж Серминаз! Я узнал ее сразу! А подруги все еще не решаются выглянуть из-под платков, посмотреть, кто это нарушил их веселье.
Но вот она что-то произносит, и девушки бросаются к ней. Танец возобновляется. Серминаз теперь танцует за парня. Лихо заломив папаху, она поднимается на кончиках пальцев не хуже, чем настоящая балерина, и плывет по кругу.
Я стою, гляжу на нее, и мысли мои тоже идут по кругу. Вокруг нее. Нет, я не могу от нее отказаться. Пусть у Серминаз даже не один сын, а десять - все равно нет девушки, которая так была бы достойна любви, как она.
А в комнате продолжается веселье, смех, хлопанье в ладоши в такт веселого танца. И вдруг брошенная мною папаха, подобно голубю с подбитыми крыльями, падает прямо в середину девичьего круга. И девушки пугаются, как в момент, когда увидели на пороге незнакомого джигита. Папаха, брошенная в окно,- это событие в жизни девушки. И подруги изумленно смотрят на Серминаз.
А она, как мне показалось, сначала тоже несколько растерялась, но быстро пришла в себя и, брезгливо подняв двумя пальчиками папаху, осмотрела ее со всех сторон, подошла к окну. Бэла раздвинула тонкую тюлевую занавесь, сквозь которую я так хорошо все видел, и выставила на подоконник настольную лампу. Я испуганно присел за барьером крыши, не сообразив, что из светлой комнаты в темноте и вовсе ничего не разглядишь.
- Бросил и убежал! - сказала Бэла, перегибаясь через подоконник и подсвечивая лампой вниз.
- Как вы думаете, чья это папаха? - спросила Серминаз.
- По-моему, Мухтара, - сказала Бэла.
- У вас на уме один только Мухтар, - словно бы упрекнула девушку Серминаз. - Будто нет в ауле других парней!
- Есть, но... - Бэла замялась.
- Что "но"?
- Другие какие-то не такие, - попыталась объяснить Бэла. - То робкие и неловкие, хуже девушек, то нахальные, пристанут - не отвяжешься.
- А Мухтар не такой? - прямо спросила Серминаз.
- Конечно, и он не золото, но все-таки... А что, если это его папаха? Что ты сделаешь тогда?
- Вышвырну - и все!
- А если Азиза?
- Азиза? А я не слышала, чтобы он вернулся с учебы. - Серминаз помолчала, и я почувствовал, как у меня замерло сердце. - Тоже вышвырну, - решительно сказала Серминаз.
- А вдруг это папаха Бахадура? - неожиданно спросила Бэла, и мне послышалась в ее голосе какая-то грусть.
- Бахадура? Но он же совсем еще мальчишка! - безжалостно произнесла Серминаз. И тут же добавила: - Хотя, знаете, девушки, честно говоря, чем-то он мне по душе. Только вот нос...
- Да уж нос у него, что плотничий топор, - заметила одна из подружек.
- Но в этом ли дело, сестрицы? Характер у него еще причудливее носа - необузданный какой-то, непутевый, неудачливый... Просто даже жаль его!
- Нет, что ты все-таки сделаешь, если это папаха Бахадура? - настаивала на своем Бэла.
Тут я не выдержал: призналась же Серминаз, что я нравлюсь ей больше, чем другие. И, не дожидаясь, пока она выбросит мою папаху за окно, я закричал:
- Серминаз, это моя папаха, моя!
Девушки кинулись к окну. Погасили свет, и теперь они, безусловно, видели меня, тем более что, рискуя свалиться, я стоял на самом краешке крыши.
Серминаз изменилась в лице. Одним лишь взглядом, молча, я молил ее оставить мою папаху, но, с укором взглянув на меня, она швырнула ее за окно, да так небрежно, что та, как в пропасть, провалилась в уличную тень.
- Что ты сделала со мной! - невольно крикнул я. - Лучше бы меня туда столкнула!
Девушки с молчаливым участием глазели на меня, а Серминаз насмешливо спросила:
- Тебе так дорога эта папаха?
- Нет, но ты выбросила мое сердце!
- И тебе это тяжело? Ты забыл, что сказал по этому поводу Мунги Ахмед? Ах да, ведь ваш род его не признает. И вообще, разве он поэт по сравнению с тобой?
- Смеешься?! А я на рассвете ухожу...
- Уходишь? Неужели за подарком? И кому же ты его предназначаешь?
- Тебе! Тебе, Серминаз, хотя ты и коварна и жестока!
- Девушки, заткните уши! - засмеялась Серминаз. - Сейчас мы будем объясняться в любви! - И она снова обратилась ко мне: - Говори же!
Подружки сделали вид, что заткнули уши, но известно, что если женщине даже свинцом их залить, она все равно ухитрится подслушать... Я попросил жалобно:
- Серминаз, выйди хоть на минуту, мне надо поговорить с тобой наедине!
- Говори при всех! - потребовала Серминаз.
- Откуда в тебе эта гордость, эта резкость? - вырвалось у меня, и тут я уже не мог остановиться: - Ведь тебе на глаза людям показываться должно быть стыдно, не то что смеяться над ними!
- Почему? Что-то ты разошелся, Бахадур!
- Потому что... - Я замялся. - Вот я и хотел узнать, правду ли говорят о тебе?
- А если правду? Ты хочешь сказать, что больше не любишь меня?
- Если бы я мог это сказать!
- Так чего же ты хочешь?
- Ничего! - в отчаянии воскликнул я.
- Тогда прощай! Походить по свету тебе не мешает - проветришь мозги!
- И ты ничего не скажешь мне на прощанье?
- В добрый час! Что же еще я могу сказать?
- Хоть одно слово любви! - взмолился я.
- Может, еще и поцеловать тебя? - Она засмеялась. - Слышите, девушки, чего он захотел!
Я смутился. Я готов был провалиться сквозь крышу в чужой дом. Но злость только распалила мои чувства, и громко, как заклинание, я произнес:
- Ты еще услышишь обо мне, Серминаз! Бахадур вернется в аул!
- Не забудь подобрать папаху!
- Нет! Рука моя ее не коснется!
И я отправился восвояси.
...А сейчас вот сижу и философствую, и чем глубже влезаю в эту философию, тем труднее вылезти из нее, как тому жадному коту, что протиснул голову в узкое горлышко кувшина и вылизал всю сметану, а вот вытащить ее уже не может...