IV
Каждый месяц 18 числа в станице - рынок. С окружных хуторов и станиц сгоняют казаки скот, со станции наезжают скупщики, тут же на рыночной площади разбивают купцы дощатые лавки, на прилавках шелестят пахучие ситцы, возле кожевенных лавок бородатые станичники пробуют доброту кожи на зуб, "страдают" карусельные гармошки, на обливных горшках вызванивают горшечники, девки, взлетая на лодочках, визжат и нескромно мигают подолами, цыгане мордуют лошадей, в шинках казаки выпивают "за долгое свиданье". Рынок пахнет медом, дублеными овчинами, конским пометом.
Запахи, невыразимо разнородные, терпкие и солоноватые, наносит ветерок с рыночной площади. Два дня над станицей прибойным гулом стонет многоголосый рев.
В день рынка, утром, спросила у Семки мать:
- Поведешь продавать бычка, аль нет?
Семка, обжигаясь, чистил вареную картошку. На материн вопрос промолчал, подул на пальцы и ладонью смел с колен картофельную кожуру.
Степановна, гремя у печки рогачами, говорила:
- Ежели б продали бычка рублей за пятьдесят, хлеба на зиму подкупили бы… Тебе, сынок, штаны справить край надо и мне рубаху, а то тело все на виду… Да ребятам купили бы дешевенького… Сапожонки бы - хоть одни на всех… Ваньке вон в школу ходить надо. Зима заходит, а он разутый.
Горячей картошки обожгла-кольнула Семку мыслишка: "калоши можно купить!.."
Трудно двигая кадыком, пропихнул в горло недожеванный кусок, и от мысли этой как будто что-то екнуло и оборвалось под сердцем. Маринка, Гришка, мать, бычок, калоши - словно на карусели поплыли перед глазами. Мать еще говорила глухо и монотонно, как по псалтырю читала, а Семка уж вскочил, с треском рваный зипун напялил и к дверям - как обморок его шибнул.
- Помоги взналыгать бычка! Слышь, маманя? Да поживей!..
V
Семка тянул быка за налыгач, сзади воробьиной ватагой сыпали ребятишки, с визгом подгоняли хворостинами норовистого быка, а тот упирался, неистово мотал головой и негодовал низким трубным голосом.
На рынке возле возов лежат привязанные быки и коровы, дремотно движутся их нижние челюсти, перетирая слюнявую жвачку, пар идет из-под лохматых животов, пригревших сырую землю.
Мимо похаживают шибаи с длинными пастушечьими костылями. Сапогом толкает купец облюбованного быка и заходит наперед. Бык кряхтя ставит на колени передние ноги, потом тяжело упирается раздвоенными копытами в слизистую грязь и упруго поднимает зад. Привычными пальцами быстро и толково щупает купец грудь, ноги, спину, засматривает в рот, не с‘едены ли старостью зубы, хлопает с хозяином по рукам, божится, кидает о-земь шапку.
Семкин бык, привязанный к забору, вскоре привлек внимание рыжего купца. Подошел к Семке.
- Ты хозяин?
- Я.
- Сколько просишь? - а сам на Семку и не взглянет. Топчется вокруг быка, всего излапал крючковатыми пальцами и глазами, резво шнырявшими под рыжей крышей бровей.
- Семьдесят! - бухнул Семка.
- Может, совсем с тобой? - беззубо ощерился купец.
- Проваливай, коли так!..
Семка исподлобья глянул вслед уходившему купцу. Тот повернулся боком.
- Говори окончательную цену!.. Шестьдесят берешь? Нет? Ну, посиди с бычком, может, бог даст, домой отведешь, все целей будет.
- Пойди побреши, этим и кормишься! - обиделся Семка.
Поколесив по рынку, рыжий в сопровождении седого хохла подходит вновь.
- Ну, как, надумал?
- Семьдесят! - уперся Семка.
Через полчаса охрипший купец сует Семке в дрожащую руку две червонных бумажки (на левых углах ражие дяди посевают зерно из лукошек). Тут же, между возами, пьют магарыч. Купец, запрокинув голову, тянет из темной бутылки, и не поймет Семка, где это булькает: толи в горлышке бутылки, толи в глотке купца. Бутылка переходит в Семкины руки. Рот и желудок обжигает влажное тепло, в нос ширяет самогонным дымком. Так много не пил он никогда.
- Ну, в час добрый!.. - прожевывая черствый бублик, сипит купец. - Ценой мы тебя не обидели… Корму нонешний год нету, зимой за так отдал бы!
- Бычок мой… - голос у Семки дрожит, дрожат и ноги. - Не бычок, а кормилец… кабы не нужда, сроду не продал бы!..
Рыжий подмигивает хохлу:
- Что и толковать… На свете дураки - одни быки, да казаки. Бык работает на казака, а казак на быка, так всю жисть один на одном и ездят!..
Рыжий отвязывает быка и гогочет, а Семка в руке жмет деньги; рука в кармане, как белогрудый стрепет в осилке. Ноги послушно несут к лавкам, в голове, затуманенной хмелем - одна лишь мысль: "Надену - и мимо Маринкиного двора; пущай смотрит, стерва… Не одному Гришке калоши иметь!..
Купец мягко перегнулся через прилавок:
- Чего прикажете, молодой человек?
- А мне бы эти… как их… калоши!..
Семка старается обуздать свой голос, но звуки ползут из горла чудовищно-громкие, несуразные. Семка чувствует, что на него смотрят и останавливаются идущие мимо люди.
- Вам какой номер прикажете?.. - слышит он откуда-то издалека тусклый голос и напрягает легкие, чтобы его слышали.
- Мне без номера… Чистые калоши подавай!..
Маленькие заплывшие глазки купца словно масло Семке на сердце льют. Голос вежливый, ласковый, так никто никогда не говорил с ним, и от этого Семка растроган почти до слез.
- Друг!.. Уважь мне калоши только без номера… Я заплачу… Лишь бы были чистые, без номеров…
Семка не видит ехидной улыбки, тлеющей в глазах купца.
- Вам сапожки бы надо, на голых ногах кто же калоши носит? Зайдите вот сюда - примерьте. Товарец - что-нибудь особенное!.. Роскошные сапоги!..
Как сквозь сон Семка чувствует чьи-то услужливые руки, помогающие ему надеть пахучие яловочные сапоги. Потом за брезентовой ширмочкой на голое тело ему со скрипом напяливают колючие суконные штаны и длиннополый сюртук. Лохмотья Семкины приказчик брезгливо заворачивает в газету и сует ему под мышку, а Семка качается, обнимает круглую спину приказчика и смеется счастливым беспричинным смехом.
- Сюртучком будете довольны… Настоящее сукнецо, довоенное…
Глаза ласкают Семку, и голос, каким за всю жизнь никто никогда не говорил с ним, без мыла ползет в душу.
- Разрешите и фуражечку примерять?
Семка плачет слезами счастья и подставляет голову.
- Братцы!.. Да я хоть в могилу!.. Деньги - прах их побери!.. Калоши мне дороже… Получай!.. Из Семкиного кулака на пол мягко шлепаются скомканные, влажные от пота кредитки.
Купец быстренько подбирает их, стучит в ящике медью и с шестидесяти рублей сует Семке в карман сдачу - зеленый полтинник и две сверкающих медных копейки. Из‘еденный молью пышный картуз нахлобучивают Семке на голову, и глаза, до этого ласковые и приветливые, сверлят Семку острыми буравчиками. Голос грубо рявкает над самым ухом:
- Пшел к чорту, сукин сын!.. Пьяная сопля!.. живо!..
Кто-то поддает сзади коленом, и Семка с застывшей пьяной улыбкой летит из-за прилавка и мешковато падает в грязь. Трудно поднялся, рот раскрыл в похабном ругательстве, но вдруг прямо перед собой увидал Маринку, под праздничным платочком смеющиеся глаза и щеки, блестящие от огуречной помады.
Как в мутном тумане, бродил с нею по рынку, на последний полтинник купил угощенье - ослизлых конфет, где-то падал и больно ушибся, но помнит твердо, что все время на него лучился Маринкин восхищенный взгляд. Шел, спотыкаясь и широко разбрасывая ноги, в сумчатых галифе, разбрызгивая грязь блещущими калошами. Маринка шла немного сзади, просила шопотом:
- Сема, ну, не надо!.. Не шуми, люди на нас глядят!.. Сема, совестно ить…
Вечером возле "столовки" плясал Семка казачка и пил с чужими казаками чужой самогон, а перед зарею, шатаясь, отрыгивая водкой, добрел до дома и резко постучал в окно.
Мать, кутаясь в лохмотья, отворила дверь и испуганно отшатнулась.
- Кто такой? Кого надо?
- Это - я, маманя…
Чуя недоброе, унимая дрожь, молча пропустила Семку и зажгла огарок. На печке дружно сопели ребята, трещал и чадил огонь.
- Продал бычка? - спросила, и мелкой дробью лязгнули зубы.
- Продал бычка… я продал… да…
- А деньги?!.
- Деньги? - Вот они. - Семка скривил губы улыбкой и полез рукой в карман. В тишине слышно, как судорожно скребут внутри кармана пальцы. Глухо звякнула медь.
К порожнему карману, где шарила Семкина рука, пристыла мать немигающим взглядом. Покачиваясь, опираясь на стол, вырвал из кармана Семка две медных сверкающих копейки и кинул на земляной пол. Одна из них закружилась желтым светлячком и, звякнув, покатилась под лавку.
С хрипом упала мать на колени, ноги Семкины обхватила, голосила по-мертвому и билась седой головой об пол.
- Родимый!.. Сы-ну-у-ушка! Да как же?!. Охо-хо-хо-о!. И што же ты наде-е-елал?!.
Семка, дергая ногами, пятился к дверям, а она ползла за ним на коленях, от толчков мотала вывалившимися из прорехи узенькими иссохшими грудями, синея давилась криком, и на измазанные Семкины калоши текли слезы, не смывая грязь.