Общество, по мысли основателя, должно было преследовать задачи чисто местного характера, но большинство ораторов, после речи председателя, взяло сразу такой масштаб, который покрывал собою все государство, даже переходил его границы и усматривал недостатки в организации жизни западных соседей.
Федюков, до которого дошла очередь говорить, сидевший до того совершенно молча с презрительной миной, сказал:
- Общество при определении цели своего существования не должно довольствоваться скромными ханжескими размерами какого-то местного благотворителя от культуры. Оно должно сказать себе: всё или ничего…
- Браво! - крикнул Авенир. - Всё или ничего. Средины не принимаем.
- Браво! - крикнуло еще с десяток голосов, застучав при этом стульями.
- Всё, что мы видим вокруг себя, - продолжал Федюков, оглянувшись на Авенира, - безобразие и никуда не годится. И я лично не могу без отвращения подумать о каком бы то ни было участии в общественной деятельности, пока картина общественной жизни в корне не переменится.
- Верно! Молодец!
- Что это они там? - сказал помощник секретаря, торопливо составлявший какую-то бумажку. - Да подождите вы, повестка еще не выработана. Что за наказание!
- К делу ближе! - раздались голоса со стороны дворянства.
- Не зажимайте рот оратору. Вам дороже всего форма, а не сущность, - закричали с другой стороны. - Душители!..
Поднялся шум.
Павел Иванович от непривычного напряжения сорвал голос и поэтому только звонил в колокольчик, а Щербаков через голову кричал на всех.
Наконец, мало-помалу, успокоились. Председатель, придерживая рукой горло, стал говорить о том, что нужно же наметить хоть какие-нибудь границы и формы, ибо нельзя, в самом деле, тему об удобрении земли раздвигать до пределов общих принципиальных вопросов социальной жизни.
- Глотку затыкаете! - раздался короткий, отрывистый возглас.
- Ай, глаза колет? - крикнул другой, такой же отрывистый голос.
- Молчать! - закричал Щербаков, зверски взглянув в сторону выскакивавших отдельных голосов, которые, как пузыри от дождя на воде, показывались и скрывались раньше, чем успевали уловить, кто это сказал.
- Дайте же сорганизоваться хоть сколько-нибудь! - кричал умоляюще дворянин в куцем пиджачке.
И так как возражения самые противоречивые сыпались неожиданно с разных сторон, то решили, что главным вопросом следующего заседания будет вопрос о распределении и размещении всех членов по однородным группам или партиям, чтобы председатель хоть мог, по крайней мере, знать, с какой стороны каких ждать возражений.
Необходимость этого сказалась еще и тогда, когда стали прилагать регламент к порядку прений. В нем было определено, что после выступления каждого оратора право голоса имеют: его единомышленник и представитель противоположного направления, то есть за и против.
Но оказалось с первого же шага, что единомышленников не было ни у кого, а противниками каждого являлись все.
И регламент приходилось или менять, или оставить его до следующего заседания, когда выяснится, на какие группы распадается Общество.
- Эх, организаторы!.. - кричали со всех сторон.
- Нет, голубчики! - воскликнул Авенир, уже ни к кому не обращаясь и никого не слушая, а грозя в пространство пальцем, - не на таких напали. Это вам не западные, разграфленные по линейке души, и нас вам не запрятать в рамочки. Потому что в нас - душа и огонь!
- Это же возмутительно, наконец! - слышались раздраженные голоса людей, которые, видимо, отчаявшись добиться толку криком, с досадой бросили свои карандаши и даже повернулись боком к столу, отодвинувшись со своими креслами.
Владимир, растерянно водивший по сторонам глазами, наконец, повернувшись к Валентину, махнул рукой с видом человека, которому совсем закружили голову, и сказал:
- Прямо, черт ее, что…
- Нет, хорошо; молодой энергии много, - сказал Валентин, сидя несколько раскинувшись в кресле и переводя глаза с одного оратора на другого. - Вот никак не могу убедить Петрушу выступить. Его участие необходимо.
- Что же определение цели Общества-то? Скоро мы до него доберемся? Или попрежнему будем ерунду молоть, - сказал раздраженно плешивый дворянин.
- Подождите вы тут с своим определением, - с досадой отозвался дворянин в куцем пиджачке, игравший роль церемониймейстера и пристроившийся уже к секретарям, после того как Щербаков оттеснил его своим стулом от председателя.
В конце заседания оказалось, что главного вопроса, о целях, разрешить не успели.
Когда заседание закрылось с тем, чтобы вопрос был перенесен на следующее заседание, то все как-то нехотя стали подниматься с мест и, разминая ноги, разговаривали и делились впечатлениями. И как только отошли от стола с сукном и махрами, так опять стали тихими и корректными людьми. Даже Щербаков, наступив на ногу Федюкову, тут же вежливо, почти с некоторым испугом за свою неловкость, извинился перед ним.
- Нет, это только в анекдотах рассказывать про этот народ, - говорили одни.
- Да, с такой публикой трудновато что-нибудь сделать, - говорили другие, - сами же установили порядок и не подчиняются.
- И не подчинимся, - сказал Авенир.
Павел Иванович, увидев, что уже все начинают расходиться, сказал:
- Объявляю заседание закрытым. Следующее заседание - 30 мая, в котором выяснится групповой состав Общества.
Он, нахмурившись, поклонился и отошел от стола, наткнувшись на кресло.
XLII
Чего больше всего боялась баронесса Нина Черкасская, то и случилось: Валентин не собрался вовремя уехать на свой Урал. И когда она была у Тутолминых, на другой день после заседания Общества, она вдруг с ужасом узнала, что профессор Андрей Аполлонович вернулся из Москвы.
- Вы теперь поняли, что этот ужасный человек со мной сделал?… Он собирался через неделю по приезде ко мне уехать на Урал. Он собирается уже второй месяц…Что?…
Павел Иванович, нахмурившись и закинув голову несколько назад, продолжительно посмотрел на баронессу с своего кресла, где он просматривал газету.
- Но, милая моя, ты сама же говорила, что любишь его и нашла наконец свое счастье, - возразила Ольга Петровна.
- Да, я люблю его и нашла наконец свое счастье, - но ведь два сразу… Куда я их дену? Я теперь даже боюсь туда ехать. Павел Иванович, вы - юрист, скажите мне что-нибудь… впрочем, нет, не говорите, я ничего не запомню, все перепутаю, и это еще больше взволнует меня. И, главное, что же дальше?… Так они и будут двое жить у меня?
- У тебя действительно какая-то путаная голова, милый друг, - сказала Ольга Петровна, - останься с тем, кого ты больше любишь. И мой совет, - принимая в соображение твои некоторые свойства, - брать Валентина. Потому что профессор - всегда профессор. Я помню, он просидел со мной целый вечер, я примеривала при нем платье, и он… остался самим собой.
- Ну да, да… - сказала баронесса, откинув голову, как при упоминании о такой вещи, которую она сама хорошо знает. - Но я сама не могу разобраться… С Андреем Аполлоновичем меня связывает высшее, единство душ, как он говорит сам. Но Валентин… ты права, он больше подходит для меня. В философии я ничего не понимаю. В этом высшем тоже ничего не понимаю. Ты видишь эти платья с вырезами… Это я делала, чтобы вызвать в нем хоть что-нибудь… (я говорю о профессоре). Но ведь я же женщина! ты поймешь меня, Ольга… Я хочу сказать, что я имела основание на такой поступок… (я говорю о Валентине).
- А какое основание ты имела, когда бросила барона для профессора?
- Ну, милая моя, это так давно было, что я тут уже ничего не помню. И там все как-то перепуталось, так что я даже не знаю, кто бросил.
Павел Иванович, сидевший за газетой между двумя подругами, то поднимал газету в уровень с головой и, нахмурившись, начинал читать, то опять опускал и продолжительно смотрел на баронессу, потом на жену.
- Но сейчас-то путаница в том, что тут никто никого не бросил, - сказала баронесса, в волнении пересаживаясь в кресло и оправляя складки платья. - С Андреем Аполлоновичем у меня высшее, единство душ. И он говорит, что человек не может жить без этого высшего, иначе он превратится в животное. Ты видишь, как все сплелось, - сказала баронесса, безнадежно разводя руками, - с профессором без Валентина я засну, умру от скуки, а с Валентином без профессора превращусь в животное. И потом я просто боюсь связывать себя с ним! Он увезет меня на Урал, заставит нагишом варить уху на берегу какого-то его дурацкого озера, воды которого, между прочим, священны… я не знаю, почему они священны. Одним словом - нет выхода. И это ужасно, ужасно! - сказала баронесса Нина, прижав обе руки со скомканным платочком к груди и подняв глаза к небу.
- Боже мой! Я здесь сижу, а там, может быть, разыгралась уже трагедия. Ты поняла: приезжает человек к себе домой и видит, что там сидит другой человек, совершенно на него не похожий. Что он должен при этом чувствовать?…
- Я не знаю, тебе виднее, что может при этом почувствовать профессор.
Баронесса Нина несколько времени с каким-то затруднением мысли смотрела на Ольгу Петровну, потом, вздохнув, сказала:
- Да, ты права, мне должно быть виднее.
- А для профессора эта история будет неожиданностью… по твоему с ним прошлому?
- Н-нет… не совсем, - нерешительно проговорила баронесса Нина.
- И как же он реагировал на это прежде?