- Вот только в смысле разговора плохо. Не с кем говорить, не с кем спорить! Ну просто беда! В прошлом году тут профессор этот жил, муж твоей боронессы, - так я уж к нему ходил. Вот тебе и ученость! - сказал Авенир, быстро повернувшись к Валентину и прищурившись. - Бывало, что ни начнет говорить - с двух слов сбиваю к черту! Ни в чем с ним не соглашался. В особенности как о душе и о народе начнем говорить, - так с одного маху! Уж он, бывало, видит, что не может против меня, и скажет: "С вами невозможно спорить, потому что вы никакой логики не признаете". В этом, - сказал я ему, - почитаю главную свою заслугу. У кого есть огонь в душе, тому логика не нужна. Правда, Валентин?
- Правда, - сказал Валентин.
- Вот, брат, как! Так он даже боится меня с тех пор. А отчего это? - И сейчас же сам ответил: - Оттого, что у меня учебой мозги не засорены, а все беру вдохновением, с налета. Русская душа этих намордников не признает. Должна быть природа, и ничего больше. Ну, к черту, к черту! - вдруг крикнул он, спохватившись. - Время впереди есть, а сейчас купаться.
Разделся он на зеленом бережку с необычайным проворством. Прямо с берега, не разбирая, бросился головой в реку, исчез под раздавшейся и закипевшей водой и вынырнул далеко от берега и ниже по течению.
Купался он с упоением. Он все плавал, нырял и кричал с середины реки:
- Вот хорошо-то! Лучше утреннего купанья ничего нет на свете. Дно-то какое!.. Точно пол. Нигде таких мест для купанья не найдешь, а ведь сама природа. Рука человеческая нигде и не притрагивалась. Ребята было купальню сделали, - собственноручно раскидал к черту. Значит, ослы, природу не чувствуют. А лучше природы ничего нет на свете. Правда, Валентин?
- Правда, - сказал Валентин.
- Я, брат, природу на вершок не испортил, - кричал Авенир с середины реки, где он каждую минуту окунался с головой и, утираясь руками, отфыркивался.
Когда пришли домой, там уже весь стол был уставлен всевозможными закусками. Нарезанная темно-красными тоненькими ломтиками копченая ветчина с тонким слоем желтоватого сальца, заливное из курицы с морковкой, заливное из судака с лимоном, всевозможные грибки, копченые рыбки. И среди всего этого и столпившихся посредине бутылок - большая глиняная миска сметаны и растопленное масло к блинам.
- Что это у тебя, целый обед, даже не завтрак? - спросил Валентин.
- А что?
- Да рано-то очень: ведь и девяти часов еще нет.
- Ерунда! Я, братец, себя не стесняю и терпеть этого не могу, - сказал Авенир. - Ну-ка, садитесь, нечего время терять.
Начали с закусок, потом перешли на уху из налимов с печенками.
Авенир при каждом блюде только кричал:
- Где ты найдешь такое блюдо, Валентин? В Европе, небось, все ушло на то, чтобы красоту навести. На стол подадут - воробью закусить не хватит, а посуды да приборов наставят - руки протянуть нельзя. А у нас, брат, по простоте, без всяких штучек, но зато можно налегнуть как следует! А! Вот и они!.. - закричал Авенир, простирая через стол руки вперед, когда показалась несомая на тарелке под салфеткой высокая стопка блинов, от которых даже через салфетку шел пар. - Ах, жалко, Владимира нет! Он понимает толк во всем этом.
За столом говорил почти один Авенир. Да и никто не мог кроме него говорить, так как он все время звенел, как колокольчик.
- Нет, брат, что ни говори, а страны лучше нашей нигде не найти, - говорил он, держа в одной руке рюмку, а другой широко размахивая.
- Оттого что вы другой никакой не видели, - сказал хмуро Федюков, поливая блины маслом.
- И видеть не желаю. Все равно нет. У меня, брат, чутье. Изумительное, необыкновенное чутье! - сказал он, обращаясь только к Валентину. - Нигде не был, по Парижам не ездил, а чувствую ясно, что там везде чепуха. Европа-то, говорят, уж разваливается. Труп гниющий! Это они культуры да красоты наглотались, - прибавил он, протягивая к Валентину руку с направленным в него указательным пальцем, как будто Валентин в этом был виноват. - А народ возьми! Где ты другой такой народ найдешь? Нигде! Ко мне приходи кто хочешь, я всякому рад, и таким обедом угощу, что ай-ай. И от доброго сердца. Мне ничего не надо. А у них все церемонии. Вот и довертелись!
- Я только не понимаю, чем вам красота помешала? - сказал, как всегда, недовольно Федюков.
- Не могу, с души воротит. - Авенир с отвращением махнул рукой, даже не оглянувшись на Федюкова, и продолжал, обращаясь к Валентину: - И я тебе скажу: нам предстоит великая миссия. - Он торжественно поднял вверх руку с вилкой. - Это даже иностранцы признают. Мы, брат, сфинксы. Об этом даже пишут, ты почитай. И подожди - пробьет великий час, мы себя покажем, логику-то ихнюю перетряхнем. Бери, бери, пока горячие, бери, не церемонься. Ах, хороши, посмотри-ка на свет, посмотри. - Он поднял блин на вилку и показал его на свет. - Весь в дырочках. Ну, как жалко, что Владимира нет.
- Вы вот распелись и не подозреваете, что вы не что иное, как самый злостный националист, патриот и обожатель своей народности, - сказал Федюков, недоброжелательно посмотрев на Авенира из-за бутылок.
Авенир подскочил как ужаленный.
- Я националист?…
И сейчас же, повернувшись к Валентину и Митеньке, прибавил, торжественно указывая на Федюкова пальцем:
- Вот подходящий собеседник для профессора. Тоже логики нанюхался (Авенир даже поднялся и говорил стоя). Но около нас вы с логикой ошибетесь. Да, я благоговею перед русским народом, перед его душой, потому что такой души ни у кого нет! - сказал Авенир, ударив себя кулаком в грудь. - И эта душа у всех одна, даже у того серого мужика, что идет по двору. В нем мудрость без всякой вашей культуры. - И вдруг, повернувшись в сторону мужика, крикнул:
- Иван Филиппыч, стой! Пойди сюда!
Мужик подошел к окну и, сняв шапку, положил локти на подоконник, оглядывая сидевших за столом незнакомых господ, как бы соображая, не имеет ли их присутствие отношения к тому, что его позвали.
- Ну-ка, скажи, брат, что-нибудь, - обратился к нему Авенир, сделав гостям знак, чтобы они слушали.
- Да ведь что ж сказать-то… язык не мельница, без толку не вертится.
- Довольно! - крикнул Авенир. - Уже сказано! Ну, пошел, больше ничего не надо. Видал? - спросил он живо Валентина, когда мужик, нерешительно надевая одной рукой свою овчинную шапку, пошел от окна. - В его душе вечная мудрость и тишина, а в нашей вечное беспокойство, потому что мы передовые разведчики о дальней земле. Там прилизались, украсили свои очаги, - кричал он, показывая рукой по направлению к печке, - а нас ничем не успокоишь. Никогда! Потому что для нас материальные блага - чушь! Культура - чушь! Красота - чушь! Все - чушь! Слышите? Я вам с профессором говорю.
- Что вы ко мне пристали с этим профессором, - сказал, обидевшись, Федюков.
- Ага, колется! И я вам скажу: все это хорошо (он указал пальцем на блины) - блины и прочее, так сказать, святыни и заветы старины, как говорит Владимир, - но если придет момент - все полетит к черту, и блины и заветы. От самих себя отречемся, а не то что от национальности. Вот, брат, как! И вы, Федюков, совершенно правы в своем отрицании национальности и действительности, - неожиданно закончил Авенир. Он указал при этом на удивленного Федюкова пальцем уже с несколько изнеможенным и усталым видом. Но сейчас же опять вскочил, загоревшись.
- Я вам скажу великую истину: мы велики и сильны тем, что мы… - он остановился, таинственно подняв руку вверх, - мы велики и сильны тем, что мы - ждем. А там ничего не ждут.
Он опять указал пальцем к печке. Потом стукнул себя пальцем по лбу и, сказавши: "Вот что надо понимать", - встал из-за стола, наскоро утерши носовым платком губы, подошел к Валентину и, прижав его в углу, куда тот пошел за пепельницей, сказал, подняв палец:
- И раз мы убеждены в великой миссии, то она придет, потому что это предчувствие того, что уже кроется в нас. Если бы не крылось, не было бы предчувствия, а раз есть предчувствие, значит…
- Кроется… - подсказал Федюков.
- Да, я и забыл, мы, собственно, к тебе и приехали по делу, - сказал Валентин.
- Именно?… - спросил Авенир, сразу сделав серьезное, даже тревожное лицо.
- Павел Иванович Тутолмин учреждает Общество для объединения всех слоев населения и хочет привлечь к этому все живые силы.
- Он агент правительства!.. - сказал Авенир таким тоном, каким говорят: он предатель!
- Ну что ж, что агент правительства, - возразил Валентин, - все-таки там поговоришь, выскажешься. А то ведь тебе тут словом перекинуться не с кем.
Авенир задумался.
- Ну ладно, идет! Приеду. Хотят подмазаться… - прибавил он, подмигнув. - Ну да не на таких напали.
- Что же мы, в город-то сегодня, я вижу, опоздаем? - сказал Митенька, подойдя к Валентину.
- В какой город? Зачем в город? - спросил Авенир, живо повернувшись к Митеньке от Валентина.
- Да вот он все спешит, хочет жалобу на своих мужиков подавать, - ответил за Митеньку Валентин.
- Вовсе это не я хочу, а ты хочешь. Я, наоборот, совершенно против этого, принципиально против.
- Ну так чего же ты беспокоишься?
- Раз уж дело начато, тянуть его нечего, - сказал Митенька недовольно и немного сконфуженно при мысли, что Авенир может получить о нем не совсем выгодное представление.
- Ну и подавайте после, - крикнул Авенир, - этот подлый народ стоит учить - мерзавец на мерзавце, - а сейчас и слышать не хочу. Мы еще рыбу вечером все поедем ловить. А сейчас ложитесь спать.
- Пожалуй, это верно, - сказал Валентин, - подашь ли ты на мужиков сегодня или завтра или никогда - разве это имеет значение?