Вслед за этими словами начался водоворот в накуренной комнате - слов, восклицаний, бешеных жестов. Сталин и Свердлов придвинулись к Ленину. И - сразу тишина. Действительно, нельзя было терять ни минуты. Началось голосование, и на этот раз Ленин проломил брешь: большинством одного голоса Центральный комитет постановил послать германскому правительству радиотелеграмму о согласии подписать мир.
Телеграмма была послана в ту же ночь. Немцы продолжали решительно наступать по железнодорожным магистралям. Впереди с еще большей быстротой откатывалась старая царская армия, рассеивалась по деревням.
Немецкие солдаты, открывая вагонные окна, весело поглядывали на разбросанные по косогорам - среди оголенных садов - белые хаты под соломенными шапками, на приземистые амбары, на грачей, встревоженно взлетающих над прошлогодними гнездами. Здесь было вдоволь хлеба, и сала, и картошки, и сахара, здесь, по рассказам, текли молочные реки в берегах из пумперникеля… Немцы проникались беспечностью…
Через несколько дней эшелоны оккупантов были атакованы красными. Но советские отряды, именовавшиеся украинскими армиями, насчитывали всего около пятнадцати тысяч бойцов. Они были отброшены давлением в десять раз превосходившего их противника.
Киев был взят. Первый германский корпус беспрепятственно перешел Днепр и взял направление в районы шахт и заводов Донбасса.
Одновременно с этим немцы силами двух дивизий начали наступление на Нарву и Псков. Фронт был обнажен. Крестьяне не брали вилы и не садились на коней.
Утром двадцать первого февраля Ленин объявил социалистическое отечество в опасности, рабочие и крестьяне призывались защищать его своею жизнью. В тот же день пришел ответ от германского правительства. Отвечая определенно на неопределенную формулу "ни мира, ни войны", немцы требовали теперь: немедленного очищения всей Украины, Латвии, Эстонии и Финляндии с отказом навсегда от этих территорий и, кроме того, отдачи туркам Баку и Батума, - срок ультиматума истекал через сорок восемь часов.
За сорок восемь часов нужно было решить: быть России немецкой колонией или России итти независимым, никем еще Никогда не хоженным путем.
Весь день и всю ночь Смольный гудел, как улей, куда залезла медвежья лапа. "Левые коммунисты", левые эсеры, правые эсеры, меньшевики метались по заводам и фабрикам, поднимая митинги.
Штормовой западный ветер лепил снегом в занавешенные окна обывательских квартир, где настороженно ожидали событий. Через недельку - конец большевикам. Но немцы - в Петрограде!.. Что там ни говори, - шуцман на Невском: унизительно как будто! Обывательский патриотизм трещал по всем швам. И тут всем попадало на орехи - и большевикам, и Керенскому, и упрямому идиоту Николаю Второму.
Никто еще никогда не видел таким Владимира Ильича: осунувшееся лицо его как будто загорело от внутреннего огня, лоб исполосовали морщины, на скулах - пятна. Он говорил с гневным отвращением, с гневным присвистом сквозь стиснутые зубы:
- Больше не буду терпеть ни единой секунды! Довольно фраз! Довольно игры! Ни единой секунды! Я выхожу из правительства, я выхожу из Центрального комитета, если хоть одну секунду будет еще продолжаться эта политика революционных фраз!.. Или немедленный мир, или смертный приговор советской власти!..
Страстностью, непреклонностью обнаженной логикой и тем, что в эти часы на всех питерских заводах рабочие начали, гоня к чорту с трибун троцкистов и "левых", кричать: "Мы - за Ленина, за мир!" - ему удалось сломить оппозицию.
В ночь на двадцать четвертое февраля началась борьба во Всероссийском исполнительном комитете. "Левые коммунисты" и левые эсеры бросались, как бешеные, на трибуны в полуосвещенном зале Таврического дворца. Логике Ленина они противопоставили "удары по нервам" - разворачивали кружащие голову картины крестьянских восстаний. Некоторые из "левых" вскакивали на скамьи и с завыванием заявляли об отказе от всех партийных и советских постов.
Ленин, без шапки, в криво застегнутой шубе, с землистым лицом, отделился от огромной колонны и протянул руку, повисшую над беснующимся амфитеатром:
- Можно кричать, протестовать, в бешенстве сжимать кулаки… Иного выхода, как подписать эти условия, у нас нет. Суровая действительность, сама доподлинная жизнь, не созданная воображением, не вычитанная из книг, а такая, какой она существует во всей своей ужасающей правдивости, встала перед нами…
Только под утро согласие на жестокие условия мира было проголосовано, и Всероссийский центральный исполнительный комитет послал телеграмму в Берлин. В ответ на нее двадцать четвертого февраля немцы заняли Псков. Назавтра можно было ждать немецких конных разведчиков у Нарвской и Московской застав.
5
В окошечко проник мглистый свет лунной ночи. На столе белела пустая тарелка, и - больше ничего не было видно в комнате. Постукивали ходики: тик - ясно, так - мягче. Алешка и Мишка лежали около чуть теплой печки под лоскутным одеялом. Алешка шопотом рассказывал младшему брату про храброго Ивана Гору. Мишка, слушая, повторял про себя: тик, так… Алешка сердился, что брат плохо слушает, - толкал его кулаком в стриженый затылок иногда так здорово, - у Мишки щелкали зубы.
- Ты, ей-богу, слушай, а то - встану - так дам, перевернешься! - И Алешка рассказывал: - Приходит Иван Гора на один двор. И он знает: в этом доме подвал, и в подвале сидит буржуй на излишках… У него там чего только нет…
- А чего у него нет? Тик, так…
- Молчи, говорю… Ну - чего у него нет? И мука, и картошка, и сахар… Иван - туда-сюда по двору. Видит - железная дверь. Как он саданет плечом - и в подвал… А там буржуй на золотом стуле. И там - чего только нет! Сорок окороков ветчины…
- Это чего это - ветчина?
- Ну, говорят тебе, такая пища, сладкая. Буржуй увидел Ивана - как завизжит. А Иван не испугался: и давай вытаскивать мешки… Буржуй хвать гранату… А Иван - как даст ему между глаз…
Алешка вдруг замолчал, Мишка ему губами в самое ухо:
- Это чего?
Будто начинался ветер. Нет, ветер так не воет. В ночной тишине издалека - отчаянные, тоскливые, едва слышные здесь - у печки - доносились несмолкаемые завывания. Даже в замерзшем окошке чуть-чуть дребезжало стеклышко… Потом, уже близко, завыла собака.
Послышался хруст снега около дома. Отворилась дверь - отдаленный, сердитый вой мглистой ночи наполнил комнату. Мать ничего не сказала, расстегнула шубейку, размотала платок, села у окна, взялась за голову и так сидела, как мертвая. Мальчики глядели на нее из-под одеяла.
Кто-то рванул дверь. Вместе с завывающим гулом ворвался Иван Гора - прямо за перегородку. Снял со стены винтовку. Щелкнул затвором.
- Кто баловался винтовкой?
Алешка и Мишка притаились, как жуки, боялись дышать.
- Марья… Чего уткнулась? Псков немцы взяли… Выходи… Сбор в Смольном.
Голос у него был жесткий. Марья сонно поднялась, повязала платок, застегнула шубейку. Повернула голову к кровати. Алешка одним глазом из-за одеяла увидел, что лицо у матери белое. Иван пхнул ногой дверь, ушел. Марья подняла веник, давеча брошенный детьми посреди комнаты, положила его у порога и вышла вслед за Иваном.
- Боюсь, Алешенька, боюсь, - чуть слышно заскулил Мишка.
- Молчи, постылый, нашел время…
У Алешки у самого застрял в горле комок от этих слов Ивана Горы: "Псков взяли немцы…" Представлялось: Псков где-то здесь неподалеку, за черным холмом Пулкова - вроде каменной стены, через которую лезут огромные, усатые… От этой неминуемой беды вся ночь гудит и воет заводскими гудками.