- А эта… - Иона перекатил глаза, налитые злобным озорством, на Марью, сидящую у печи. - Питерская… Как тебе - жена, любовница? Как нам понимать?
Марья раскрыла рот, ахнула. Степан нахмурился:
- Напрасно набиваешься на шум, Иона Ларионович, не хочу я с тобой драться…
Иона обрадовался, закинулся, захохотав. Опять всунулся в окно по плечи:
- Коммунистка, не укроешь, Степан, ничего из твоего дела не выйдет… Ух ты, стерва! (Опять выпятил бороду.) Агитпроп!
И он быстро увернулся, выдернул из окна голову, когда Степан махнул кулаком. Оправив ременный поясок, угрожая, проговорил:
- Готовь на завтра коня, - мобилизация.
Агриппина сводила коней на Чир, напоила коров, загнала кур в плетеный, обмазанный глиной, курятник, принесла ведер тридцать воды на огород и не знала - чем бы еще заняться, только не итти в хату, где Иона, не зажигая огня, сидел за столом, курил папиросы (подарок Мамонтова казакам)… Хотя уже плохо было видно - сумерки, - Агриппина отворила двери сарая, сняла с деревянного гвоздя рваный хомут и села на пороге чинить его.
Низко нагибаясь, она протыкала длинным шилом кожу, зажав хомут сильными коленями, тянула дратву. Две летучие мыши появились в тускнеющей заре, закружились - все ниже и ниже - над головой Агриппины.
"Кому теперь жаловаться? У кого искать защиты? Брат Миколай - далеко на фронте. Была бы еще казачкой, - все-таки постыдились бы. Хохлушка, девка, сирота - легкая добыча…" Станичников, да еще таких, как Иона, она знала: теперь от них ногтями, зубами не отобьешься… "Убежать? Куда бежать из родной станицы?"
Подняв голову, Агриппина с тоской глядела на зарю, меркнущую за вишневыми сучьями. Мыши мягко взмыли, кружились выше над ее головой.
Она вспомнила, беззвучно шевеля губами, от слова до слова письмо Ивана Горы. Тайно уехать к нему в Миллерово? Сурово спросит: зачем прибежала? За седлом тебя, скажет, таскать - неумелую, глупую, слабую? Нет, скажет, Гапа, понадобишься - сам позову. Ведь не пожалуешься, что убежала от дикого девичьего страха, глядя сегодня на багровые казачьи затылки, что подкосились ноги, - почувствовала себя ярочкой среди волков.
Агриппина, не моргая, всматривалась в сумерки, крепче сжимала колени, когда за воротами раздавался озорной топот подкованных сапог, хмельные, крепкие казачьи голоса. И совсем обмерла от внезапного шороха листвы: кошка спрыгнула с забора в вишенник…
В хате рванули дверь, на двор вышел Иона - в одной рубашке, заправленной в штаны с лампасами. Расставив ноги - исправил нужду. Пошел, нетвердо отворил калитку Слушал, как издали долетал не то собачий вой, не то кричал человек..
- Порют, - сказал. - Порют…
Пошел, тяжело топая, от ворот, гаркнул хриплой глоткой: "Чубик, чубик, вейся, чубик, веселись, казак молодой!.."
Вдруг стал, увидев мутно белеющее агриппинино платье в раскрытых дверях сарая.
- Гапка! (Она не подняла головы, - едва видя, тыкала куда-то длинным шилом.) Гапка! - надрывающе повторил Иона. - Брось это… Давай добром… Знаешь, время теперь? Война… Собачьи ревкомы, советы - под корень… - Он медленно, бешено стиснул кулак. - Шашки наточим, коммунию - под корень… Эх ты, ярка!
Он тяжело плюхнулся на порог каретника. Царапая сапогами по земле, схватил Агриппину за плечи, - поворачивал к себе лицом. Трудно дышал, обдавая ее горячим дыханием чеснока и водки. Агриппина рванула плечи, но руки у него налились, точно каменные, - разинутыми ноздрями тянул воздух.
- Добром, добром, сука…
Боролись молча… Он только раз опустил руку, чтобы отшвырнуть хомут, зажатый в гапкиных коленях…
- Отправить если тебя на хутор, Марья, - ничего не выйдет… По всем хуторам, поди, верховые уж полетели с этой бумагой… (Степан читал и перечитывал отстуканный на машинке приказ нового станичного атамана о свержении советской власти и мобилизации.) Одна тебе дорога - в Питер…
- Нет, - твердо ответила Марья, - туда нет.
- То-то, что - нет… А тут бы ты все-таки поприсмотрела… Корову надо выдоить утром, вечером… Птицы, поросята - пропадут… Ах, боже ж ты мой, расстройство полное… Сходи к атаману, покажи пачпорт, беспартийная же…
- Нет, - опять ответила Марья упрямо, - и царю не кланялась…
- Никто тебя здесь не тронет, - сиди смирно…
Степан быстро придвинулся, приоткрыл окошко. Слушал, не шевелясь. На сереющих стеклах уныло чернел его большой нос, отвалившаяся губа…
- Другой кричит… Порют, сволочи… Ну вот - ты говоришь, - как я не мобилизуюсь? Запорют шомполами… Брательник Иван - другое дело… Ванька - образованный, он не может итти против совести… А я за что им зад подставлю?
- Пойдешь Ивана убивать? - тихо спросила Марья (сидела она все там же - на скамье у печки).
- Как так - Ивана убивать?.. Одурела ты…
- Против кого тебя мобилизуют? Против своих же рабочих.
- Ах ты, боже ж ты мой! - Степан с досадой захлопнул окошко. - Вот всегда вы так - образованные… Наш брат покуда подумает, - а уж все и сделано… Ну, плохо сделал, ну - ах, ах. А вам все надо наперед примерить, у вас, городских, времени, что ли, много?.. Куда же я денусь от мобилизации? В степь убежать? Чего я там - сусликов буду ловить?
Марья все так же негромко, не спеша, ответила:
- Ты - не один, ты да другой… Знать надо - кто тебе враг, кто тебе друг… Ты при советах - жил?..
- Ну, жил…
- А при атамане - снимай портки…
- Фу ты, - с бабами говорить - воду толочь… Да куда же я денусь?
- Мобилизуйся… Таких, как ты, у них-тысячи… Каждая пуля дана для рабочего… Будете это твердо помнить, - атаманы много с вами не навоюют…
- Ну - и дура. Стрелять-то заставят?..
- Попадать не заставят…
- Да, это - конечно, - стрелять одно, попадать другое… Ах, Марья… Ай, Марья… То была молчаливая, прямо - овца. И - скажи - как разговорилась…
Он охал и пожимал плечами, вертясь задом на лавке…
Дверь потянули снаружи. Степан и Марья обернулись. Вошла Агриппина и тут же, у дверей, села на дощатую койку, где спали Алешка и Мишка. Торопливо, брезгливо, положила что-то рядом с собой на край койки. По другую сторону двери над глиняным тазом висел рукомойник - с носиком. Агриппина глядела на него… Стремительно поднялась, вымыла руки, вытерла их о подол и снова села, низко опустила голову.
Марья молчала, вытянувшись, смотрела на девушку. Едва различимое белое лицо Марьи все будто затряслось. Агриппина вскинулась, схватила то, что принесла с собой, бросила на пол и - опять к рукомойнику, - начала во второй раз мыть руки. Ее поднятые плечи вздрагивали. Степан нагнулся со стула и поднял то, что она принесла и бросила на пол: оказалось - шило, к деревянной ручке его прилипали пальцы. Марья глядела теперь на руки Степана, вертевшего эту вещь. Будто догадавшись, она взялась за щеки, со стоном - ахнула громко… Агриппина - на койке - замотала головой. Степан разинул рот:
- Ты чего натворила, Гапка? Агриппина ответила хрипло:
- Иону… убила…
- Иону? Да - врешь? До смерти?
- Не помню… Ничего не помню…
Марья быстро села рядом с Агриппиной, обняла, прижала к груди ее голову. Девушку всю трясло, как голую на ледяном ветру.
В ту же ночь Агриппина ушла. Марья собрала ей из своего белья узелок, подарила - хотя и жалея - совсем не ношенную полушерстяную темнобордовую юбку.
Агриппинина юбка была вся изодрана, когда Иона в дверях каретника ломал девку и она, теряя силы, почти без памяти, почувствовала в руке зажатое шило и стала колоть им в часто дышащую грудь Ионы.
В потемках, шопотом, она сказала Марье:
- Противно мне, тошнит меня, лучше я голая уйду, а эту юбку, кофту в кровище - брошу…
Тогда Марья и подарила ей бордовую юбку. Степан тоже одобрил: "Конечно, от такого страшного дела тебе надо уходить подальше, садись в Чиру на поезд, уезжай в Луганск, в Каменскую или Миллерово… Работу найдешь, пачпорт у тебя не спросят…"
Агриппина ушла огородами. На рассвете свернула с дороги к извилистой, еще таящей ночную мглу, речонке Чир, в кустах сбросила рваное платье. Долго, крепко терла все тело мокрым песком. Присев, окунулась в студеную воду и - свежая - встряхивая влажными волосами, опять пошла по дороге к станции Чир.