Плотно занавесив окна, выставив на парадном желторотого гимназиста с браунингом, чиновники собирались около потрескивающей угольками железной печурки и, возрождая старозаветный питерский уют - чиновный винт, - перекидывались ироническими мыслями:
"Да-с, господа… Не так-то был глуп Николай, оказывается… Э-хе-хе… Мало секли, мало вешали… Что и говорить, все хороши… Свободы захотелось, на капустку потянуло… Вот вам и капустка получилась… А в Смольном у них, ваше превосходительство, каждую ночь - оргии, да такие, что прямо - волосы дыбом…"
Клубы дыма от двух жарких костров застилали колонны Таврического дворца.
Топая валенками, похлопывая варежками, похаживала у входа вооруженная стража. Тускло горел свет. В вестибюлях - ледяная мгла.
В большом зале заседал Третий всероссийский съезд советов. На скамьях, раскинутых амфитеатром, было тесно, шумно - солдатские шинели фронтовиков, полушубки, ушастые шапки и ватные куртки рабочих. Под стеклянным потолком огромного зала - пар, полусвет… Гул голосов замолкал настороженно. Кулаками подпирались бороды, небритые щеки. Блестели ввалившиеся глаза. Слова оратора вызывали движение страстей на худых и землистых лицах. Навстречу иной фразе обрушивалось хлопанье тяжелых ладоней или поднимался угрюмый ропот, прорезаемый резким свистом, и долго приходилось звякать колокольчику председателя…
Прения заканчивались. На трибуну, расположенную перед высоким столом президиума, торопливо пошел с боковой скамьи по-господски одетый человек с толстыми щеками. Снял шапку, расстегнул каракулевый воротник и - густым голосом через хрипотцу:
- …Никогда никакое насилие, никакие декреты Совета народных комиссаров не отнимут у нас права говорить от лица всего русского государства. Учредительное собрание разогнано, но Учредительное собрание живо, и голос его вы еще услышите…
Говорил член партии эсеров. За его спиной председательствующий Володарский беззвучно тряс колокольчиком. Рев перекатывался по скамьям амфитеатра: "Пошел вон! Долой! Вон!"
Оратор, опираясь на кулаки, глядел туда с перекошенной усмешкой. Когда немного стихло, он снова загудел, выпячивая толстые губы:
- …После октябрьского переворота, когда вы, товарищи, стали у власти, естественно было бы ждать, что вы не откроете фронта перед немецким нашествием… Но вся политика народных комиссаров преступно попустительствует тому, чтобы обнажить фронт…
Взрыв криков. Кто-то в солдатской шинели покатился сверху на каблуках по лучевому проходу к трибуне. Его перехватили, успокоили…
- ….Если вы хотите мира, - гудел толстощекий, - то прежде всего не должны допустить, чтобы Совет народных комиссаров от вашего имени предательски заключил сепаратный мир…
Амфитеатр взревел, закачались головы, замахали рукава. Человек десять в шинелях кинулось вниз. Оратор торопливо надел шапку, нагибаясь, пошел на свое место.
Председательствующий, дозвонившись до тишины, дал слово Мартову. Член центрального комитета меньшевиков Мартов, в пальто с оборванными пуговицами, выставив из шарфа кадык худой шеи и запрокинув чахоточное лицо с жидкой бородкой, чтобы глядеть на слушателей через грязные стекла пенсне, съехавшего на кончик носа, - тихо, но отчетливо, насмешливо заговорил о том, что глубоко удовлетворен только что сделанным сегодня заявлением представителя мирной делегации в Брест-Литовске о намерении не делать более уступок германскому империализму…
Амфитеатр напряженно затих. Напряженное внимание в президиуме. Мартов двумя пальцами поправил пенсне. Чахоточные щеки его втянулись.
- Я заявляю, товарищи, что политика советской власти поставила русскую революцию в безвыходное и безнадежное положение… Вывод делайте сами…
В президиуме громко выругались. На скамьях меньшевиков и эсеров захлопали. В центре и на левом крыле большевики затопали ногами, закричали: "Предатель!" Поднялся шум, перебранка. Какой-то низенький усатый человек в финской шапке повторял рыдающим голосом: "Ты скажи - что делать? Что делать нам, скажи?"
За Нарвскими воротами по левую сторону от шоссе, в рабочем поселке, разбросанном по болотистым пустырям, в одном из домишек, покосившемся от ветхости, кузнец Путиловского завода Иван Гора - большого роста, большеносый двадцатидвухлетний парень - чистил винтовку, положив части затвора на стол, где в блюдечке в масле плавал огонек.
Два мальчика - одиннадцати и шести лет - Алешка и Мишка - внимательно глядели, что он делает с ружьем. Иван Гора занимал здесь угол у вдовы Карасевой. Мамка ушла с утра, есть ничего не оставила. Иван Гора согрел чайник на лучинках, напоил маленьких кипятком, чтобы перестали плакать.
- Ну, теперь чисто, - сказал он грубым голосом. - Глядите, затвор буду вкладывать. Вло-жил! Го-тово! Стреляй по врагам рабочего класса…
Засмеявшись, он поглядел на Алешку и Мишку. У старшего худые щеки сморщились улыбкой. Иван Гора перекинул ремень винтовки через плечо. Застегнул крючки бекеши, надвинул на брови солдатскую искусственного каракуля папаху.
- Ну, я пошел, ребята… Смотрите, без меня не балуйтесь…
Пригородная равнина синела снегами. Вокруг месяца - бледные круги. Иван Гора, утопая валенками, добрался до шоссе, на санные следы, и повернул направо, на завод, за пропуском. У заводских ворот заиндевелый дед, вглядевшись, сказал ему:
- На митинг? Иди в кузнечный…
На истоптанном дворе было безлюдно. Под сугробами погребены огромные котлы с военных судов. Вдали висела решетчатая громада мостового крана. Тускло желтели закопченные окна кузнечной.
Иван Гора с усилием отворил калитку в цех. Десятки взволнованных лиц обернулись к нему: "Тише, ты!" В узкой длинной кузнице пахло углем, тлеющим в горнах. Сотни полторы рабочих слушали светловолосого, маленького, с веселым розовым лицом человека, горячо размахивающего руками. Он был в черной, перепоясанной ремнем, суконной рубахе. Ворот расстегнут на тонкой интеллигентской шее, зрачки светлых круглых глаз воровски метались по лицам слушателей:
- …Вся наша задача - сберечь для мира чистоту революции. Октябрьскую революцию нельзя рассматривать как "вещь в себе", как вещь, которая самостоятельно может расти и развиваться… Если наша революция станет на путь такого развития, мы неминуемо начнем перерождаться, мы не сбережем нашу чистоту, мы скатимся головой вниз, в мелкобуржуазное болото, к мещанским интересам российской деревни, в объятия к мужичку…
Быстрой гримасой он хотел изобразить вековечного российского мужичка и даже схватился за невидимую бороденку. Рабочие не засмеялись, - ни один не одобрил насмешки. Это говорил один из вождей "левых коммунистов", штурмующих в эти дни ленинскую позицию мира…
- Первым шагом нашей революции - вниз, в болото - будет Брестский похабный мир… Мы распишемся в нашей капитуляции, за чечевичную похлебку продадим мировую революцию… Мы не можем итти на Брестский мир - что бы нам ни угрожало.
Глаза его расширились "доотказа", будто он хотел заглотить ими всю кузницу со слушателями…
- Мы утверждаем: пусть нас даже задушит германский империализм… Пусть он растопчет нашу "Расею"… Это будет даже очень хорошо. Почему? А потому, что такая гибель - наша гибель - зажжет мировой пожар… Поэтому не Брестским миром мы должны ответить на германские притязания, но - войной! Немедленной революционной войной. Вилы против германских пушек?.. Да - вилы…
У Ивана Горы волосы ощетинились на затылке. Но хотел бы он еще послушать оратора, - времени оставалось меньше часу до смены дежурства. Он протолкался к двери, кашлянул от морозного воздуха. Зашел в контору, взял наряд в Смольный, взял паек - ломоть ржаного хлеба, сладко пахнущего жизнью, осторожно засунул его в карман бекеши и зашагал по шоссе в сторону черной колоннады Нарвских ворот…
Со стороны пустыря показались тени бездомных собак - неслышно продвинулись к шоссе. Сели у самой дороги, - десятка два разных мастей, - глядели на шагающего человека с ружьем.
Когда Иван Гора прошел, собаки, опустив головы, двинулись за ним…
"Ишь ты: мы вилами, а немцы нас - пушками, и это "даже очень хорошо", - бормотал себе под нос Иван Гора, глядя в морозную мглу… - Значит - по его - выходит: немедленная война вилами… Чтобы нас раздавили и кончили… И это очень хорошо… Понимаешь, Иван? Расстреливай меня, - получается провокация…" Ивану стало даже жарко… Он уже не шел, а летел, визжа валенками… В пятнадцатом году его брат, убитый вскорости, рассказывал, как их дивизионный генерал атаковал неприятеля: надо было перейти глубокий овраг - он и послал четыре эскадрона - завалить овраг своими телами, чтобы другие перешли по живому мосту…
"По его - значит - советская Россия только на то и способна: навалить для других живой мост?.."
Он сразу остановился. Опустив голову, - думал. Собаки совсем близко подошли к нему… Поддернул плечом ремень винтовки, опять зашагал…
"Неправильно!.."
Сказал это таким крепким от мороза голосом, - собаки позади него ощетинились…
"Неправильно! Мы сами желаем своими руками потрогать социализм, вот что… Надо для этого семь шкур содрать с себя и сдерем семь шкур… Но социализм хотим видеть вживе… А ты, - вилы бери! И потом - почему это: мужик - болото, мужик - враг!.."
Он опять остановился посреди Екатерингофского проспекта, где в высоких домах, в ином морозном окне сквозь щели занавесей желтел свет. Иван Гора тоже был мужик - восьмой сын у батьки. Кроме самого старшего, - этот и сейчас хозяйничает на трех десятинах в станице Нижнечирской, - все сыновья батрачествовали. Троих убили в войну. Трое пропали без вести.
"Ну нет: всех мужиков - в один котел, все сословие… Это, брат, чепуха… Деревни не знаешь: там буржуй - может, еще почище городского, да на него - десяток пролетариев… А что темнота - это верно…"