5
Носович спалил коробку спичек, покуда в грязном и темном переулке близ Тверской разыскал конспиративную квартиру - в небольшом домишке в глубине двора. Постучавшись особенным образом, он спросил через дверь: "Георгий дома?" Дверь приоткрылась, заслоняя свечу, появился молодой человек в очках с толстыми стеклами. "Не знаю, кажется вышел", - ответил он условным паролем. Тогда Носович вытащил из-за подкладки штанов половинку визитной карточки, разрезанной наискось. Молодой человек в очках вынул из кармана другую половинку ее и - со снисходительной усмешкой:
- Пожалуйста, генерал, - вас ждут.
Он ввел Носовича в непроветренную комнату, слабо освещенную настольной лампой. Навстречу с дивана поднялся лысоватый, с прядью жидких волос - на лоб, невзрачный мужчина среднего роста, в желтых крагах, сухой, вежливый - Борис Викторович Савинков, бывший эсер, переживший славу террориста и писателя и теперь, с опустошенным мозгом, с опустошенным сердцем, продававший самого себя за призрак власти.
Он находился здесь, в Москве, конспиративно - представителем добровольческой армии, хотя отлично понимал, что при серьезном успехе добровольцы его же первого и повесят. С годами и неудачами в нем накопилось достаточно много презрения к людям. Ленина он считал хитрецом и не верил ни одному его слову. При виде рабочих демонстраций его тошнило. Восемь тысяч свирепо настроенных, готовых на любые лишения, добровольцев под командой Корнилова - "льва с ослиной головой" - представлялись ему недурным началом. Снова в его распоряжении оказалась власть, деньги и, главное, то восхитительное состояние любования собой, которое было ему нужнее всего.
- Вам удалось видеть Троцкого? - спросил он, минуя все предварительные условности знакомства. (Такое револьверное начало он применял еще во времена боевой организации, прощупывая молодых террористов.) Носович с любопытством взглянул в его рыжие глаза, на наполеоновскую прядь волос на лбу.
- Разрешите сесть. Я устал… Разрешите курить… - Он с наслаждением вытянулся на диване, закурил хорошую папиросу. - Дело значительно упрощается, Борис Викторович. Видно, бог идет нам на помощь. С Троцким я только что беседовал… Он произвел на меня крайне выгодное впечатление: несколько раз во время беседы он оговорился и преподнес мне - "господин генерал"…
Я тоже не остался в долгу и ввернул ему разок - "ваше превосходительство"… С ним нам легко будет работать… Ну-с, и - наконец…
Носович приостановился. Савинков, поджав под себя ногу, не спускал с него прощупывающих глаз…
- … Он предложил мне пост начальника штаба Северокавказского военного округа со ставкой в Царицыне… Я поблагодарил и принял…
- Троцкий предвосхитил мою идею, - сказал Савинков, усмешкой вытягивая угол бледных губ. - Тем лучше. Так вот, могу вас обрадовать, генерал… На-днях вы услышите о взятии Екатеринодара добровольцами. Корнилов получит солидную базу и огромные запасы оружия.
(Носовичу захотелось перекреститься, но было неловко под немигающим взглядом сухопарого террориста, - ограничился мысленным крестом.)
- Завтра я поставлю вопрос о вас в штабе московского отдела добрармии. Мы намеревались переправить вас к Деникину, но теперь используем в более интересном плане - как красного начальника штаба. (Оба усмехнулись.) Ваша задача: организовать в Царицыне центр восстания. Не забывайте, - если немцы займут всю Украину и Донбасс - Царицын останется у большевиков единственной связью с приволжским хлебным районом. Если мы его оторвем - это будет смертельным ударом по Москве.
Носович одобрительно кивал. Ему начинал нравиться этот щелкопер, - в нем были упругость организатора и, видимо, большой опыт по части всяких взрывных дел…
- Простите, Борис Викторович, хотел вам задать вопрос… Почему вы подняли тогда руку на великого князя Сергея Александровича, на Плеве… А вот на разных Лениных… Решимости, что ли, нехватает. Или - как? Простите…
Савинков нахмурился, медленно поднялся с дивана, взял со стола папиросу, постучал о ноготь, закурил, медленно задул огонек спички.
- О таких вещах обычно не спрашивают… Но вам я отвечу… Неделю тому назад Совет народных комиссаров должен был покончить свое существование на станции Любань. Только случайно они избегли возмездия…
Прищурясь, он осторожно поднес папиросу ко рту, выпустил тонкую струйку дыма.
- Знайте, генерал, никто и ничто не остановит карающей руки.
Слова и жесты его были на границе литературного фатовства. Носович поймал себя на том, что любуется…
- Хотите вина? - спросил Савинков. - Мне достали превосходного Амонтильядо.
Глава четвертая
1
Выйдя с вокзала, Марья Карасева оглянула дымящуюся влажным весенним маревом степь, плавающих коршунов. Свет, синева. Марья села на траву, положила голову Мишки к себе на колени, - у него голова висела, до того был худ. Поезд ушел. Теперь только слышно было, как слабо посвистывал ветер в траве, звенели жаворонки.
Марья уехала из Петрограда с продовольственным отрядом. На заводе было много споров из-за этого отряда. Коммунисты кричали, что это срыв плана, самотек, мешочничество… Старые рабочие кричали коммунистам: "Речами брюхо не набьешь. Покуда социализм построите, все сдохнем". Собрали между собой денег, достали солдатской бязи, соли да разного железного барахла - гвоздей, шурупов, дверных петель - и с этим послали шестерых надежных ребят на Дон - менять на муку…
Уговаривали ехать Ивана Гору. Он отказался: "А какими я глазами на Владимира Ильича посмотрю? Гавкать на митингах, скажет, горласты, - брюхо подвело - лавочку на колесах послали… Это мировой позор". Марье он все же решительно велел взять детей и ехать на юг. Сам усадил ее в вагон, дал детям в дорогу по пяти вареных картошек. "В станице Чирской, Марья, прямо ступай к моему брату Степану. Он тебя приютит. Недели две отдышишься, потом дела для тебя найдутся…"
Алешка принес воды в консервной банке. За дорогу он научился говорить грубым голосом.
- Мать, пойдем в станицу пешие.
- Сейчас, сынок, посижу.
- Мишка, - сказал он, с удовольствием топчась босыми ногами по теплой траве, - пойдем кузнечиков ловить.
У Мишки задорно заблестели глаза, не поднимая головы с мамкиных колен - улыбнулся морщинками:
- Ну, пойдем…
- Успеешь, наловишь, - проговорила Марья, - их тут много. Лучше вон до телеги добеги, может добрые люди подвезут.
По песчаной дороге, правя сытой гнедой лошадью, ехала, стоя в телеге, широкоплечая девушка в линялом, очипком повязанном, платке, ветер отдувал ее заплатанную юбку. Алешка догнал ее: "Тетенька, подожди-ка". Девушка натянула вожжи, обернула к Алешке смуглое лицо с темными бровями, с неласковыми пристальными глазами.
- Шесть суток, стоя, ехали, тетенька, не спавши, не емши, у мамки ноги опухли…
- К кому в станицу? - спросила она сурово.
- К Степану Горе - Иванову брательнику.
Услышав имя Ивана Горы, девушка изумленно подняла брови, широкое лицо ее осветилось лаской. Кивнула Алешке, чтобы сел в телегу, повернула коня к вокзалу. Соскочила около Марьи, опустила подоткнутую юбку на босые ноги.
- Вещи где?
Марья силилась встать, бормотала, благодарила, - девушка взяла у нее багажную квитанцию. Вещи - тяжелый сундучок и два узла - бегом вынесла с вокзала. Подняла Марью, как ребенка, посадила в телегу на узлы, дала ей на руки Мишку и, не разговаривая, погнала сытую лошадь в станицу. Только, когда Марья спросила: "Как звать тебя, золотая" - ответила с досадой:
- Да Агриппина…
Ехали долго степью, холмами до станицы Чирской. Переехали по мосту извилистую речку Чир, затененную кудрявыми кустарниками. Показались высокие тополя, мазаные, желтые хаты с крепкими воротами. На широкой улице - куры, занятые своим делом у навозных кучек. Над станичным управлением вылинявший кумачовый флаг, на крыльце, прикрыв лицо фуражкой, дремлет человек с винтовкой между ног. Идет горбатая свинья, свесив на рыло грязные уши, за ней рысцой такие же грязные горбатые поросята. Жгло солнце, отсвечивало в пузырчатых стеклах. Проносились стрижи с белой колокольни…
Марья сказала:
- Вот тишина-то, покой…
На это Агриппина, не оборачиваясь, строптиво дернула плечом. Остановилась около кирпичного белого дома в три окошка, с крепкими ставнями. Агриппина спрыгнула с телеги, стала отворять крашенные охрой ворота.
- Ступайте, - сказала, - вон - до хаты, наискосок, - то хата Степана Горы. Я узлы принесу.
Она ввела телегу во двор. Оттуда грубый голос позвал:
- Гапка… Кого привезла?
- К Степану родственники.
- А я велел коня мучить?
В воротах, затворяя их, показался чернобородый, большеротый казак, средних лет, в рубахе, заправленной в старые штаны с красными лампасами. Он недобро, из-под черного чуба на лбу, глядел вслед переходившей улицу Марье, одетой в питерскую шубейку с вытертым рыжим мехом, худенькому, с болезненно крутым затылком - Алешке и маленькому Мишке, обвязанному - крест-накрест - вязаным платком…
- Питерские! Ха! - гаркнул казак, разинув большой белозубый рот…