- Маманя смолчала. Ты смолчал. А я, значит, мучайся? Меня, сам знаешь, Василь закорил-запенял: "Не в законе рожденная… Безотцовщина…" Эх, батя, батя!
- Не упрекай меня, Алена, выслушай…
Однажды весной пришло к Лесникову босоногое благословенное счастье, и на короткий срок отринул он горькую житейскую быль.
В барском саду из года в год работал он с девчонкой-подростком, смирной, безответной сиротой Татьяной. Тихоня была, худенькая, но старательная, на работу лихая - до жаркого пота.
Примелькалась Силантию Танюшка - девчонка и девчонка. А вот пришел дивный весенний час - посмотрел на нее ненароком и оторопел: прямо в душу ему смотрели ее радостно распахнутые, сияющие глаза, - словно искры из них сыпались.
И почудилось певуну-гармонисту Силаше, будто хлынула на него теплой струей живая вода и омыла-омолодила давно уставшее сердце, подняла-всколыхнула такие чувства, о которых он доселе и не подозревал. Перед Агашей чист был и в делах и помыслах, но любви не знал, не бледнел из-за нее, не обрывалось внезапно сердце. Были житейские будни - серые, томительные.
Татьяна. Босые загорелые тонкие ноги. Тонкие, сильные руки обняли Силантия - и словно взорвалось солнце: Таня, единственная!
Любовь пришла в дни колдовской весны, и не мог устоять-противиться ее благостному зову Лесников. Яблоневый сад был полон соловьиного свиста. Ах, соловей, соловушка! Голова ты моя, головушка!..
У костра, разведенного батраками, чтобы отогнать грозные заморозки, сидел Силантий и неторопливо перебирал лады старенькой гармошки.
К костру тихо подошла Таня и молча присела на чурбашек. Впервые в жизни так прихлынула кровь к щекам гармониста. Он вскочил с места, сбросил с плеч ватную куртку, прикрыл ею озябшую на свежем ветру Татьяну.
- Погрейся, птаха, чай, замерзла? - спросил он, и вдруг оробел говорун речистый, оробел от нежданно-негаданно подаренного ему судьбой счастья, хлынувшего на него в ответном слове девушки.
- Ой, что вы? - испуганно вскинулась она. - А вы как?
- Мы к холоду с детства привычны, - смущенно сказал Лесников, - ты грейся…
- Благодарим вас покорно, Силантий Никодимыч, - поеживаясь, сказала Таня, - и впрямь чевой-то мерзнется…
Лесников, не помня себя, прижал к груди гармонь и запел-заиграл так, что со всех сторон потянулся к костру усталый батрацкий люд.
Татьяна по-прежнему сидела молча и только изредка бросала пугливый взгляд на разошедшегося Силантия. Она и не подозревала даже, что искры, которые сыпались из ее глаз, зажгли стучащее сердце молодого гармониста.
Ночью, лежа на дерюжке под цветущей яблоней, сиреневой в лунном призрачном свете, Лесников с тревогой и изумлением прислушивался к себе: чужая девчонка с испуганно-смиренным выражением юного лица, девчонка-молчунья, девчонка-тихоня властно загребла в свои худенькие руки его спокойное и свободное доселе сердце и вольным-вольна над ним отныне и до века!
Лесников вспомнил, как горел на поляне одинокий дуб, зажженный исполинским ударом молнии. Дуб вспыхнул разом - от широкой, ветвистой вершины до низа - и пылал величавым смоляным факелом. Таким же огнем его зажгла любовь к Тане.
И с молчуньей Татьяной не такое же ли чудо случилось? Она тоже затосковала: ни покою, ни сна, а думы девичьи все об одном и об одном, о ком и думать-то ей не положено, - о чужом муженьке!..
Любовь безоглядна, а за любовью и беда, неотступная, безысходная.
Когда Татьяна умерла, Силантий был в Курске на заработках. Из письма Агаши он узнал о безвременной смерти любимой, о том, что она скончалась, так и не назвав имени отца ребенка.
Три дня безумствовал в тоске и одиночестве Силантий. Потом бросил работу и поспешил в Семиселье - посетить одинокую сирую могилу Татьяны, посмотреть хоть издали на дочь.
…Что было дальше, Алена и сама знала.
- Прости ты меня, Алена! - словно в забытьи повторял Лесников, в полном смятении протягивая руки к дочери. - Рассуди: чем я мог тебе помочь? Тебе моя невеселая жизнь хорошо известна. Одна ты у меня радость и отрада. И как сказал мне Василь, что порешили вы на Дальний Восток ехать, будто взмыло меня ввысь: нет, не брошу я больше мою доченьку, поеду с ними! Может, в чем пригожусь, вину искуплю. Я вольная птица, ничто меня здесь не держит. Сыновей вырастил я по чести по совести: хребтину для них не жалел, - а сердцем к ним, каюсь, не прикипел…
Без кровинки в лице слушала Алена позднюю исповедь отца. И ясно вспомнила утро ареста Петра. "Маманя! Маманя! - стискивала горестно губы, чтобы не заплакать навзрыд, во весь голос. - Разнесчастные мы с тобой…"
Лесников дождался Василя, и ему, как на духу, признался: "Виновен. Виновен!"
- На Дальнем на Востоке зовите меня дядей, - мол, материн брат, близкое родство. Отцом звать негоже: отчество у нее другое, да и зачем бередить старые раны? Не след лишнюю тень на Аленку бросать: и так намучилась моя касатка. Там поселимся рядом. Прошлая наша жизнь ни до кого не касаема. Ты, Василь, брось ее попрекать безотцовщиной: теперь тебе отец и мать известны. Брось, добром прошу - брось! - требовательно воззвал Силантий.
- Брошу! Словом отныне не помяну! - хрипло ответил Василь, не менее Алены потрясенный покаянной неожиданной речью Лесникова.
Глава пятая
Дальний Восток. Вот переселенцы и на самой окраине земли русской. Они осматривались по сторонам со страхом и душевным волнением.
- Ой, батюшки-светы! За десять тысяч верст укатили от родного Семиселья… - тоскуя, сказала потомственная курская крестьянка Алена.
- Далеконько сиганули, - опасливо вторил ей Василь.
Лесников помалкивал, черные глаза его счастливо сверкали. Чего ему? Дочка рядом! Неведомый край. Новая, не похожая на прежнюю жизнь. Впервые ощутил: "А ведь я ноне вольный казак! Некому меня пилить… Спи, Агаша, мирно…"
Когда заманивали царские слуги-чиновники бедный люд осваивать далекие земли, то сулили блага разные: и помощь, и рубли длинные, и пахоты обжитые, и несметные богатства недр земных - не ленись, подбирай лопатой. Ан нет! Мягкие посулы обернулись жестким обманом: никакой помощи не получили переселенцы; обещанные денежки из государственной казны перекочевали в карманы хапуг чиновников; хорошими, удобными землями владели хозяева-старожилы; земные богатства в недрах таились - пойди достань их голыми руками! Ждали переселенцы, ждали подмоги, все жданки подъели, - надо идти по свету мыкаться, место на земле воевать.
По найму приехали Смирновы и Лесников в молодой портовый город Владивосток - плыть оттуда на камчатский рыбный промысел. Незадача! Пароход уже отчалил. Больше десяти дней на пристани провалялись на мешках: непогода бушевала, пароходы не ходили, в бухтах отстаивались.
Сурово и неприветливо встретил Владивосток курских гостей - обрушил на них неистовое буйство и вопли тайфуна. Три дня трубно, как стадо растревоженных быков, ревел ливень.
Городские стоки захлебывались - не успевали сбросить воду, стремительно несущуюся с гор на Светланскую улицу. Завывающие от изобилия потоки с грохотом и воем несли по мостовой гравий, песок, сердито урча, волокли камни. Люди, захлестываемые отвесно падающими толстыми струями ливня, по грудь в воде, с трудом брели по главной улице.
Ветер гнал и гнал на город свинцово-черные тучи. Безостановочный ливень. Буйствующий ветер с разбойничьим посвистом срывал крыши, вывески, валил плетни и заборы, играючи рвал с корнем и бросал оземь исполинские вековые деревья.
- Батюшки-светы! Страсти господни! Где ты, российская курская равнина? Где ты, кроткая родная земля? Где милое Семиселье! И куда это нас занесло-забросило? - тосковала Алена.
Угрюм и невесел был Василь. Пригорюнился даже неунывный человек Силаша Лесников.
Глазам не поверили переселенцы, когда на четвертый день увидели безмятежно голубое небо и пронзительно ясное, оскалившееся в ослепительной улыбке солнце.
- Господняя благодать-то какая! - воскликнула радостно Алена.
Сияющий, до блеска промытый благостным летним дождем, открылся перед заезжими людьми новый Владивосток - радостный, смеющийся, поющий, трудовой город. Великое морское волнение еще не успокоилось: грозно шли по бухте высокие волны, а горожане уже сметали с улиц груды песка и камня, расчищали забитые глиной и грязью трамвайные пути, чинили изуродованные ураганом крыши, пилили на дрова сраженные вихрем деревья.
Впервые в жизни - здесь все было впервые! - переселенцы проехались на открытом, позванивающем всеми железками трамвае. С Орлиного гнезда вдоволь насмотрелись на город и его окрестности.
- Вася, Василь! Смотри, какая красота!..
Привольно раскинулся Владивосток на горах. К их подножию льнула-ластилась красавица бухта Золотой Рог. В ожидании парохода побродили переселенцы по улицам и закоулкам портового города с чудными названиями: Голубиная падь, Тигровая гора, Гнилой угол, Орлиное гнездо.
Поднимала и веселила души крестьян-тружеников неугомонная трудовая спешка молодого города, хватала за живое его рабочая удаль.
По утрам спешили в порт, на заводы, в мастерские, на Эгершельд тысячи рабочих и грузчиков. Двигались по улицам телеги, груженные кирпичом, известью, цементом, бревнами, блестящим оцинкованным железом, свежераспиленным лесом - тёсом и досками. В деревянных ящиках за спиной несли корейцы дорогое зеркальное стекло для витрин магазинов.
Всюду новые стройки, темно-оранжевый кирпич, вкусно пахнущие смолкой золотистые плахи, горы свежих опилок, блестящего речного песка.