Но нет, очень скоро я понял, в чём тут дело. Востряков делал ставку на человеческую доброту, на совесть. Он принадлежал к тому сорту людей, которые считают человека добрым только в том случае, если эта доброта проливается на них самих. Если люди честны, участливы, если в них живёт готовность помочь товарищу, попавшему в беду, то, как убеждён Востряков, они обязаны, именно обязаны проявить все эти качества прежде всего по отношению к нему. Он сам ничем никому не обязан. А они обязаны! Вот в чём секрет! Он, Востряков, имеет право требовать от людей, чтобы они ему помогали, прощали его недостатки, любили его. А сам он волен поступать так, как ему выгодно. Вот какой милый парадокс! Я и сейчас не берусь сказать с уверенностью, что лежало в основе такого поведения Вострякова - трезвый расчёт или какой-то беспросветный, безоглядный эгоизм. Востряков уверен, что имеет право прийти к человеку, знающему, что он, Востряков, подлец, и сказать с милой, открытой улыбкой: "Помогите мне, сделайте это для меня!" И при этом убеждён, что ему отказать не имеют права. Вот с такой просьбой он и пришёл ко мне. В чём же она, эта просьба, заключалась? В том, чтобы мы встретились втроём: он, я и Ольга Алексеевна. Востряков только и ждал моего возвращения из больницы, чтобы просить меня о такой встрече. Он хочет, чтобы его доброе имя было восстановлено именно в присутствии Ольги Алексеевны.
"А почему вы думаете, что она согласится на этот, так сказать, "суд чести"? - спросил я.
"Потому что она мне обещала", - поспешно ответил Востряков. Встретив Миронову, он, по его заверениям, сказал ей, что не сомневается в добром моём к нему отношении. А она? Она усмехнулась, как-то странно посмотрела на него и ответила: "Что ж, давайте проверим".
Я понял, что имела в виду Ольга Алексеевна, и… согласился.
- Теперь слушайте, - вставая, сказал Завьялову Гладышев. - Я обещал вам, что она будет с нами, помните? Так вот, она стояла здесь. На том самом месте, где сейчас сидите вы. Представьте себе это и… вы увидите её. Я стоял здесь, где стою сейчас. А Востряков разводил костёр. Пикник в тайге - старая сибирская традиция. Теперь вы понимаете, почему мне хотелось, чтобы мы поговорили об Оле именно здесь… Сначала мы все молчали. Востряков как ни в чём не бывало раздувал костёр, может быть, только слишком суетился. Дело было вечером, как сейчас. Мы сварили уху и молча ели. Потом Востряков взялся за бутылку с водкой, но в этот момент Ольга Алексеевна сказала:
"Подождём, Востряков. Я должна знать, с кем мне предстоит выпить. Вот и поговорим об этом".
"Охотно! - Востряков опустил бутылку на землю, улыбнулся своей открытой лучезарной улыбкой и сказал: - Я был инициатором этой встречи, друзья. Мы уже давно не встречались втроём. Вы помните наши встречи втроём, товарищи?"
Мы промолчали.
"Я хотел бы, чтобы и эта встреча была такая же хорошая, прямая, светлая. Но для этого надо рассеять некоторый туман. Разрешите сказать несколько слов по этому поводу. Мне кажется, что время, когда тёмные слухи и неясные подозрения могли калечить жизнь человека, прошло. И прошло безвозвратно. Вы с этим, конечно, согласны?"
"Да, мы с этим, конечно, согласны", - ответила Оля.
"Не сомневался в этом. Поэтому вы должны согласиться и с тем, что я имею право рассеять кривотолки вокруг моей скромной персоны. Почему я выбрал для этого разговора именно вас? Потому что вы, Константин Георгиевич, - он повернулся ко мне, - мой старый друг и товарищ, человек, которому я верю безгранично и перед чьим авторитетом преклоняюсь. Что же касается вас, Ольга Алексеевна, то…"
Он слегка прикрыл глаза и замолчал.
"Валяйте дальше, Востряков", - сказала Ольга Алексеевна, и это вульгарное слово "валяйте" прозвучало как-то очень резко, даже грубо, что было совершенно несвойственно ей.
"Хорошо, - разведя руками, продолжал Востряков, - я перейду прямо к делу. Разрешите мне задать вам несколько вопросов. Первый вопрос к вам, Константин Георгиевич. Когда мы ползли сквозь метель к метеовышке, я был с вами?"
"Да", - подтвердил я.
"После того как вас ударило, кто перенёс вас в домик?"
"Поскольку мы были вдвоём, то, очевидно, вы".
"Вам удалось прочесть записку, которую я оставил? Она лежала рядом с вами, под кружкой".
"Да".
"Ваше состояние требовало немедленного квалифицированного медицинского вмешательства?"
"Очевидно".
"Вы согласны с тем, что это очень опасно - в такую метель одному идти к берегу?"
"Когда человеку кажется, что этим он спасает жизнь…" - начал я, но он взглянул на меня так, точно умолял и одновременно угрожал, и прервал меня:
"Я и спасал вашу жизнь. При чём тут это "кажется"? Теперь у меня вопрос к вам, Ольга Алексеевна. Я встретил вас на берегу. Верно?.. Почему вы молчите?"
"Послушайте, Андрей Андреевич, - глядя ему в глаза, сказала Оля, - что за спектакль вы устраиваете? Вопрос - ответ, вопрос - ответ… Да, я встретила вас на берегу. Что дальше?"
"Извините, - смешался Востряков, - но мне казалось, что так будет легче… Впрочем, я сейчас заканчиваю. Ещё только один вопрос. Вы знали, что, придя на базу и сообщив о том, что произошло, я тут же свалился и две недели пролежал в жестоком гриппе, не выходя из комнаты?"
"Каюсь, не знала".
"Мне потом рассказывали, что вы тоже были среди тех, кто пошёл на помощь Константину Георгиевичу, - как-то робко и делая вид, что не замечает резкого тона Ольги, сказал Востряков. - Следовательно, вы можете подтвердить, что состояние Константина Георгиевича требовало немедленной врачебной помощи. И организовал эту помощь я. Таковы факты. Согласны?"
Мы молчали.
"Так почему же в таком случае, - ободрённый нашим молчанием, с неожиданным пафосом воскликнул Востряков, - почему никто из вас не скажет это во всеуслышание?! Почему же вы, кто знает больше всех, не возвысите свой голос и не положите конец тёмным слухам? Обо мне сочиняют сплетни, будто я бросил раненого, а потом не пошёл указать дорогу врачу и остальным товарищам… А кто мог вообще запомнить эту дорогу в такую метель? Идя к берегу, я двигался ощупью, наугад… И сразу заболел. А вы, вы всё знаете и молчите!" - И Востряков, сделав резкое, негодующее движение рукой, отвернулся.
Прервав свой рассказ, Гладышев обратился к Завьялову:
- Вы, очевидно, помните фразу Нерона, которую он якобы произнёс перед самоубийством: "Какой актёр погибает…" Глядя на Вострякова, я готов был повторить эти слова. Поистине, замечательное искусство перевоплощения! Очевидно, он верил в то, что говорил… Слушая его, я подумал: а в чём, собственно, если подходить со строго юридической точки зрения, его можно обвинить? В прямых интересах Вострякова потребовать открытого обсуждения его поведения. Единственным человеком, кто может рассказать о фактах, его компрометирующих, был я. Но разве Востряков не был уверен, что я, человек, который не решился прогнать его при первом же после больницы свидании, который согласился и на эту встречу в тайге, буду молчать? Из чувства жалости, брезгливости, из ложно понимаемой интеллигентности, чёрт знает почему, но - молчать!..
Итак, Андрей Андреевич отвернулся, но, глядя на его спину, я был убеждён, что на глазах у него самые неподдельные слёзы. Вот тогда я и услышал голос Ольги Алексеевны. Она сказала негромко:
"У меня нет судейского опыта, Андрей Андреевич… Мне только один раз пришлось присутствовать на суде. Это был трибунал. Судили дезертира. А потом - расстреляли. Это был короткий и честный суд. Помню ещё один, совсем другой случай, уже в мирное время, когда мне самой довелось давать показания… Вот, собственно, и всё. Поэтому формальному следствию я предпочитаю простой человеческий разговор. Но вы сказали, что вас больше устраивают вопросы и ответы. Что же, будь по-вашему. У меня есть к вам вопрос. Очевидно, покинув Константина Георгиевича, вы очень торопились, спешили на берег, чтобы как можно скорее добраться до базы. Верно?"
При первом же звуке голоса Оли Востряков обернулся. Я не ошибся. Его глаза блестели при свете костра. Он стоял, подавшись в сторону Ольги Алексеевны и всем своим видом подчёркивая готовность ответить на любые её вопросы.
"Конечно!" - воскликнул он.
"Тогда скажите, почему вы шли не к базе, а в противоположную сторону?"
"Что такое? - мысленно спросил я себя. - Он шёл в противоположную сторону?"
"Вспомните, - продолжала Ольга Алексеевна, - ведь вы шли к остановке автобуса, как раз в обратном направлении от базы. Верно?"
Востряков пожал плечами.
"Это какое-то недоразумение, - сказал он, - просто устал, был измучен, промёрз и, выйдя на берег, плохо соображал".
"Допустим. Ещё один вопрос: когда я вошла в домик, то увидела, что Константин Георгиевич истекает кровью. Почему вы покинули его, не перевязав?"
"Но я уже говорил, - мягко, но настойчиво, будто уговаривая своенравного ребёнка, сказал Востряков. - Я использовал первое, что было у меня под руками. Носовой платок, кажется. И, кроме того, о состоянии больного может судить врач, а не вы, Ольга Алексеевна".
"Когда я вошла в домик, - тихо сказала Ольга Алексеевна, - врача ещё не было. Он прибыл лишь через два часа…"
"Когда вы вошли туда? - недоуменно повторил Востряков. - Но где же был врач? Ведь вы спустились на лёд все вместе?"
"Ольга Алексеевна пришла по льду одна", - вмешался я в разговор.
"Одна? - с новым недоумением повторил Востряков. - Вы хотите сказать, что после встречи со мной она одна пустилась в путь, несмотря на страшную метель?"
И Востряков в полной растерянности перевёл взгляд с меня на Ольгу. Он не мог поверить, не мог представить себе, что человек способен на самоотверженный поступок без всякой выгоды для себя.