- Что же мы предпримем теперь? - спросил Соврищев с некоторой робостью в голосе, когда они снова очутились в узких санках, лишь чудом сохраняющих равновесие. Степан Александрович ничего не ответил, и его вновь возобновившаяся икота на этот раз звучала подобно грому, не предвещавшему ничего доброго.
- Может быть, съездить ещё к какому-нибудь профессору, - продолжал Соврищев, стараясь придать тону глубину и проникновенность, - вот только денег у нас не осталось.
В этот момент извозчик внезапно обернул своё извозчичье лицо к седокам, посмотрел на них с интересом и вдруг спросил:
- А что, барин, чёрт есть?
Вопрос этот был совершенно неожидан и поставил в тупик обоих филологов, не сильных к тому же в вопросах умозрительных.
- Чёрт, говорю, есть? - снова повторил извозчик.
- Как когда, - заметил Соврищев.
Лососинов вдруг опустил поднятый до этого времени воротник шубы, движением руки заставил умолкнуть своего спутника и сказал взволнованно:
- Черта нет… А есть бессмертные боги.
Извозчик с любопытством обернулся к нему.
- Какие же такие, барин, боги?
- Зевс олимпийский, громовержец, его же иногда называют Дий. Феб, или Аполлон, бог солнца и поэзии, Афродита, богиня любви, она же Киприда…
- Киприда? - переспросил извозчик. - Баба, значит?
- Да… женщина… Она не одна… Есть ещё Гера, Гея, Гекуба… т. е. не Гекуба, нет, впрочем, Гекуба…
- Гм. Мудрено что-то… - извозчик был как будто не вполне удовлетворён. - Чёрт-то есть али нет? - спросил он снова.
- Черта, собственно говоря, нет, но есть боги, благожелательные к человеку, а есть неблагожелательные.
- Нет, это ты, барин, все не то говоришь, - после некоторого раздумья произнёс извозчик, - чёрт есть… это я тебе откровенно говорю.
Он обернулся совсем к своим седокам.
- Я его, черта-то, вчерась катал, не к ночи будь помянут. - Сказав так, извозчик внезапно встал, хлестнул раза три лошадь по животу и по обоим бокам, затем сел и, не обращая на неё больше никакого внимания, повернувшись к Степану Александровичу, начал рассказывать.
- Нанял меня вчера на Покровке барин, такой из себя ласковый, в шапочке… "Вы, говорит, извозчик, свободны?" - "Свободен, говорю, пожалуйте". - "Сколько вы, говорит, с меня возьмёте на Плющиху?.." Я-то вежливых господ не больно обожаю… коли вежлив, стало быть, денег мало, куражиться не с чего… Только этот, вижу, не из таких… "Пожалуйте, говорю, ваше сиятельство, чай, не обидите бедного человека". "Нет, уж вы, говорит, лучше скажите…" - "Целковый, говорю, дадите и ладно". Сел, хуч бы что… Я ему полость застегнуть хотел… "Не беспокойтесь, говорит, извозчик, я сам…" Ну, сам так сам… "Вы, говорит, и так трудитесь в поте лица, а я, говорит, у родителей на иждивении… Мне, говорит, вам помогать надо… Вы, говорит, рабочий, а я буржуаз…" Я ухо востро… Коли про рабочих заговорил - шабаш, не заплатит… Много я таких перевозил… Я ему эдак осторожно говорю: "Ежели, говорю, барин, есть у вас деньги и слава богу… Побольше на извозчиках катайтесь…" - "Я и то, говорит, катаюсь", - а у самого на глазах слезы… "Мы, говорит, с вами, извозчик, оба люди, значит, равны, говорит, а вот вы бедный, а я богатый… И так это мне, говорит, обидно…" Вижу, малый лапшистый. "Чего, говорю, обижаться… Прибавьте двугривенный да и ладно…" - "Я вам, говорит, извозчик, тридцать копеек прибавлю…" - "Спасибо, говорю, ваше сиятельство, наградили бедного человека…" Помолчал он да вдруг и говорит. "Вы, говорит, извозчик, меня сиятельством не называйте… Я, говорит, за революцию стою и мне это очень неприятно…" Неприятно, не надо. Моё дело сторона… Только едем это мы мимо большущего дома на Арбате… "Остановитесь, говорит, тут на минутку, мне, говорит, тут к товарищу зайти надо… Я вам, говорит, за это ещё прибавлю…" Подождём… Авось, думаю, через зады не сиганёшь… Время вечерне, холодное… Метёт вовсю… Глаза залепляет. Не заснуть бы только, думаю… И вдруг грезится мне родитель покойный… Подходит будто ко мне так со скорбью. "Не знал, говорит, Митрий, что ты черту душу продал…" - "Не продавал, говорю, души, это, говорю, вы, батюшка, меня напрасно…" А тот все головой качает… Только вот, слышу, сел мой барин в санки… Тронул я лошадь, подъезжаем к Смоленскому, я, значит, на Плющиху ловчусь, а он вдруг как крикнет: "Нешто я тебя на Плющиху нанимал, шут гороховый? Пошёл по Сенной… Сволочь…" Я оглянулся - темень… Я и говорю: "Как же, говорю, вы, сударь, за революцию стоите, а так лаетесь", а он вдруг как гаркнет: "Это я-то за революцию стою", да как меня по уху раз… Обернулся я, а тут как раз к фонарю подъехали, - батюшки… Усища в три аршина… глазища выпучил… "Я, говорит, тебя за такие речи в каторгу закатаю…" Тут-то я и смекнул, кто меня на Покровке-то нанимал…
- Кто же? - спросил Лососинов.
- Известно кто - неумытый…
В это время оба собеседника посмотрели по сторонам и замерли от удивления… Кругом, тая во мраке, расстилалась Необъятная снежная равнина… Луна насмешливо улыбалась темной земле. Москвы как не бывало.
- Ишь ты, - пробормотал извозчик, - никак мы за Дорогомиловскую заставу выехали… Господи, твоя воля… Наваждение дьявольское.
- Чего ж ты смотрел?! - воскликнул Лососинов, приходя в крайне раздражение. - Куда ты нас завёз?..
Он посмотрел на своего спутника. Тот мирно спал, придав телу почти горизонтальное положение, и Степан Александрович с негодованием заметил, что шапки на нем не было.
Глава IV
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ОПАСНОСТЬ. ЛЕГЕНДА О ЖЕСТОКОМ РЫЦАРЕ. ДАМА В ПЕНСНЕ И БАРЫШНЯ БЕЗ ПЕНСНЕ
Как странно, как удивительно странно создана душа человеческая… То, перед чем она сегодня преклонялась с елейным благоговением, завтра мнится ей чёрною суетой дьявольской, то, что любила - ненавидит, что чтила - презирает… Как изучить душу? Как уместить великий её простор в тесные границы переплёта?.. Стократ прав был генерал, почитая психологию за науку труднейшую.
После всех приключений прошлого дня почувствовал Соврищев в душе некоторую тоску, которую вполне мог бы он назвать мукою неспокойной совести… "Вот он, - думал он про Лососинова, - он печётся о науках и искусствах. Неустанно тревожим он заботами о распространении на Руси великого классического знания… А я? Что я перед ним?" И, руководимый подобными мыслями, Соврищев поплёлся на Моховую, к знакомому букинисту, обладавшему удивительной способностью покупать и продавать книги, читать каковые никому никогда не приходило в голову. В этот раз Соврищеву особенно повезло, ибо букинист только что откопал в груде старых книг, наполовину съеденных мышами, греко-персидский словарь XVI века, напечатанный весьма мелким и витиеватым шрифтом, кое-где истёртым рукою времени. Полагая, что такая книжка окажется весьма ценной для процветания академии и радуясь подобной благоразумной выходкой загладить вчерашнее неблагоразумие, Соврищев купил словарь в долг и быстро направился к Лососинову.
Но, о душа, непостижимы твои глубины! Степан Александрович осмотрел книгу с каким-то отвращением…
- Что это за рухлядь ты притащил? - спросил он презрительно. И тут только Соврищев заметил, что весь письменный стол Степана Александровича был завален автомобильными каталогами. Один из них, с огромною шиной в виде восходящего солнца, был подпёрт широким лбом Сенеки.
- Любишь ли ты, Соврищев, - произнёс мечтательно Лососинов, - стук мотора, когда белая дорога извивается перед тобой среди виноградников, а хорошенькие торговки, спешащие в город, сторонятся со смехом от рокочущего чудовища?
- Люблю, - ответил Пантюша Соврищев, вдруг вспомнив, какие ножки встречаются иногда в низших слоях населения.
- Подумать, - продолжал Лососинов, и глубокую скорбь изобразило величественное лицо его, - что у нас в России нет приличного завода для производства двигателей внутреннего сгорания!
Тут, сев в кресло, прочёл он целую лекцию о бензине, с презрением отзываясь о паровых машинах, и отнёсся с сомнением к будущему царству электричества. Вынул из кармана зажигалку и зажёг в доказательство того, что бензин горюч. Изображая поршень, проткнул тросточкою обивку дивана, наконец вызвал из ближайшего гаража автомобиль, велел возить себя и Соврищева по городу и с ласковой улыбкой прислушивался к стуку мотора. Чувствовалось, что если подобное умонастроение Степана Александровича не получит внезапного уклонения, то существованию классической академии, а следовательно, и всему Государству Российскому будет нанесён великий ущерб.
- В одной старой книжке читал я однажды легенду. В некоем замке, стоящем над бездною, на весьма крутой и неудобной для пешеходов скале, жил барон, отличавшийся неимоверною злобою, которую срывал он не только на своих слугах и родственниках, но и на беззащитных животных… Не бывало случая, чтобы, встретив на дороге корову, рыцарь отказал себе в удовольствии засунуть шпагу ей в бок или чтобы, поймав кошку, не привязал он её за хвост к длинной бечёвке и не начал бы раскачивать в таком виде над бездною. Оторвать голову курице или цесарке было для барона забавой почти ежеминутной… Молва о жестокости феодала расползалась по долинам вместе с ужами и медянками, и люди избегали попадаться на глаза рыцарю, не желая послужить ему случайным предметом для развлечения.