Дрожащими от холода и волнения руками Лососинов взял со стола греко-латино-итальянский словарь со столь мелким шрифтом, что пользоваться книгою было невозможно, даже если бы она была написана на русском.
- А ты разве знаешь итальянский? - спросил Соврищев, тоже начиная ощущать волнение.
Итальянский ни при чём, - с раздражением воскликнул Лососинов. - Мы пожмём руку Цицерону и Сенеке через голову непросвещённых теноров и шарманщиков. - С этими словами, не попадая зубом на зуб, Лососинов быстро юркнул под одеяло и с четверть часа лежал молча, дрожа как в лихорадке. Удивительное действие производил этот человек на окружающих. Соврищев внезапно почувствовал прилив силы, который раздвинул для него пределы возможного. "Захочу, - подумал он, - и начну читать Аристотеля как газету". Одним словом, в этой слегка уже затуманенной ранними сумерками комнате, в сердцах двух необыкновенных людей создалось то великое настроение, которое так лапидарно, хотя и грубо характеризуется пословицею: пьяному море по колено.
- Ну, поедем к Сиу! - вдруг вскричал Лососинов. Он оделся с необыкновенной скоростью и через пять минут лихач с санями, украшенными Лососиновым и Соврищевым, мчался по занесённым снегом улицам. Оба молчали, только когда проносились они мимо какого-нибудь дома с колоннами, Лососинов трогал Соврищева за рукав, кивал на дом и говорил: "Нравится?" - "Да, - отвечал тот, глотая снежинки, - и всегда будет нравиться".
От Сиу они поехали в "Прагу", из "Праги" в Балет, потом опять в "Прагу". Далее Соврищев помнит лишь сплошную метель и какую-то яркую комнату, где была статуя Венеры, которая, впрочем, двигалась и даже пила водку. Проснулся он дома и когда начал одеваться, то с изумлением обнаружил, что один его чулок был ярко-зелёного цвета и, судя по длине, очевидно, дамский.
Глава II
СПОР С ДЯДЕЙ. ОБСУЖДЕНИЕ ПЛАНА
Тихо все и бело стало в Москве… Уютно в домах, уютно на дворах, где примостились деревянные домики. Паркетные полы стали отливать лазурью, и кисейные занавесочки на окнах ещё посветлели.
Соврищев пришёл к Лососинову ровно в пять часов и застал его в состоянии крайней экзальтации, близкой к вдохновению поэтическому.
- Ты помнишь тот словарь, который я показывал вчера и к чтению которого думал сегодня приступить?
- Помню, - отвечал Соврищев.
- Ну, так этот словарь пропал, - крикнул Лососинов голосом величественным и радостным.
- Как пропал?
- Этот словарь украден.
- Кем?
Степан Александрович подошёл к Пантюше, положил ему на плечи прекрасные свои руки и произнёс с расстановкой:
- Полотёрами.
- Ах, мерзавцы!
- Не мерзавцы, - крикнул Лососинов раздражённо, - а книголюбцы! Изучения античной древности возжаждали и украли словарь… Вот тебе подтверждение того, как относится русский народ к древности, разумеется, классической… Да тут ничего нет удивительного. В Москве есть извозчики, говорящие по-латыни…
Заметим себе, что гениальный ум Лососинова иногда делал слишком смелые выводы, как например, в данном случае. Те индивиды, о которых шла речь, очевидно, сначала изучили латинский язык, а потом стали извозчиками, а не наоборот.
Да, что бы ни утверждали некоторые, время для филологизации России настало!
Под "некоторыми" Степан Александрович обычно разумел своего дядю, голос коего в это время явственно раздавался в столовой.
В нашем обществе распространено мнение, что все дяди глупы. Мнение это неосновательно по двум причинам:
1. почти всякий человек является в то же время дядею и, следовательно, глупыми приходится назвать почти всех людей;
2. дядя есть величина относительная, предполагающая племянника. Абсолютный дядя есть понятие мнимое или столь редкое, что не стоит говорить о нем. Таким образом, приведённое выше утверждение следует понимать так: всякий дядя глуп по отношению к племяннику и, по закону "действие равно противодействию", наоборот (Замечательно, что С. В. Кубический, высказывая это положение, разумеется, никоим образом не был знаком с теорией Эйнштейна (Примеч. автора)). В данном случае дядя был инженером. Лососинов и его друг не любили дядю за миросозерцание, а Степан Александрович, кроме того, почитал его бездельником. "Построил три железнодорожных моста и очень доволен, - говорил он обычно про этого дядю, - а спросите его, что такое conjugatio perifrastica, он и не знает". В этот раз дядя был особливо неуместен, ибо он никак бы не мог понять чувств, волновавших предприимчивых филологов, да и вообще к искусству был равнодушен.
Как раз мадам Лососинова, старушка в наколке, рассказала за супом про встреченного ею на Кузнецком мосту раскрашенного футуриста в полосатом халате и разговор таким образом коснулся литературы. "Драть их нужно", - сказал дядя, разумея футуристов. Следует заметить, что Степан Александрович, сам не будучи футуристом, защищал их как искателей новых путей.
- И романтиков считали сумасшедшими, - воскликнул он. - А дикие гении? Почитай-ка биографию Гёте!
- Читал двадцать раз. И тоже нужно было выдрать.
- Это Гёте выдрать?
- А хоть бы и Гёте, да заодно и Шиллера. Терпеть не могу.
- Уж выдрать тогда всех поэтов сразу.
- Да не мешало бы. Особенно теперешних. Раньше хоть прочтёшь, поймёшь, про что говорится. Иногда растрогает или развеселит. А теперь? Прочтёшь стихи и такое чувство, точно тебя дураком обругали.
- Да уж, поэты! - вздохнула мадам Лососинова. - На заборах иной раз мальчишка постесняется написать, что они в книгах печатают.
- Да уж это само собой, - обрадовался дядя, - это, видите ли, разрешение проклятого вопроса. И все к тому же пьяницы.
- И Пушкин был пьяница.
- Пушкин, может быть, пил здорово, да зато здорово писал. А теперь пьют здорово, а пишут скверно.
- Вам не нравится, а другим нравится.
- Уж не знаю, кому это нравится. А теперь ещё начали под греков подделываться. Куда ни сунешься, все козе на хвост наступишь.
Лососинов вспыхнул.
- Возрожденье только и возможно при таких условиях, - сказал он, - одни ослы этого не понимают.
- Ну что мне за интерес про какого-то пастуха читать? Ах, Дафнис, да на тебе козьего сыру, да пойдём в пахнущий мёдом грот.
- И все про голых пишут, - ввернула мадам Лососинова.
- Вы бы уж лучше не вмешивались, - обернулся к матери Лососинов, - скоро голыми ходить будут, когда возрождение наступит.
- Это по морозу-то, - уязвил дядя.
Не снисходя до возражений, Степан Александрович погрузился в утоление своего аппетита, пробормотав что-то про идиотов, не видящих из-под железнодорожного моста неба. Следует заметить, что очень часто у Степана Александровича резко менялась точка зрения и он вдруг начинал говорить о пользе авиации или о своём желании стать химиком. Но в том-то и дело, что от богатой русской души нельзя требовать той мещанской уравновешенности, которая давала возможность Канту всю жизнь торчать в Кенигсберге, жуя вещи в себе. Характерно, что Лососинов считал Канта философом посредственным.
Хорошая сигара помогла Лососинову рассеять тяжёлое впечатление от беседы с дядей, и, сев снова в своё кресло, он почувствовал себя господином своего настроения. Беседа лишь обострила его стремление.
- Нам нужно произвести нечто вроде революции, - сказал он. - Наши агенты должны исколесить всю Россию, внедряя в население любовь к античному миру. Вот план России. Нам необходимо иметь свои базы во всех крупных центрах… В провинции и в сёлах нужно организовать особые школы… Когда подготовка будет сделана, мы дадим знак из центра, и по всей России зазвучит стройная музыка гомеровского стиха… Подумай, Соврищев, какое величие… Старый дед, читающий внукам Одиссея в подлиннике…
В этот момент, между прочим, Лососинов нашёл словарь, который полагал украденным. Оказалось, что его подложили под книжный шкаф, дабы последний не качался. С негодованием вынув его и заменив сочинениями Данилевского, Степан Александрович продолжал: Пока же мы оснуём в Москве нечто вроде академии. Мы пригласим лекторов… Я лично уверен, что греческое искусство настолько божественно просто, что его поймёт самый серый крестьянин.
- Кого же ты думаешь пригласить в лекторы? - спросил Соврищев.
- Во-первых, Ансельмия Петрова, без него нельзя. А потом всех профессоров, разумеется. Начнём с Петрова. Завтра без пяти двенадцать заходи за мной, мы к нему поедем.
Решив так, Степан Александрович и Соврищев поехали в "Прагу". Оттуда они поехали в Оперу, потом опять в "Прагу". Когда Соврищев проснулся, было без пяти три, перед взором его лежала некая пелена, не вполне рассеянная и холодным умыванием. Одеваясь, он с изумлением нашёл у себя в кармане вместо платка кусок кружевного пеньюара.