Появился он внезапно у особняка Нины Петровны в конце октября 1917 года в 9 часов вечера. Шёл дождь. Тщетно прозвонив и простучав у парадного хода минут десять, он отправился на чёрное крыльцо, а по дороге заглянул в освещённую кухню. Он увидал зрелище, заставившее его слегка вскрикнуть от удивления: Степан Александрович находился один в кухне и, видимо, пытался поставить самовар. Подобрав полы халата, он безнадёжно перебирал уголь, наложенный в ведро, потом взял ведро воды и вылил его в самоварную трубу, так что вода хлынула из поддувала и подмыла ему подошвы. Тогда Степан Александрович погрозил кулаком в пространство.
Соврищев не смотрел дальше, а через незапертый чёрный ход прошёл в дом и прошёл прямо в комнату Нины Петровны. Та лежала на постели навзничь в батистовой рубашечке с розовым бантиком на груди и, когда Пантюша вошёл, раздражённо крикнула: "Готова вода?" Нина Петровна была без пенсне.
- Вы меня не узнаете, Нина Петровна? - сказал Пантюша, подходя к кровати.
Нина Петровна, вскрикнув "ах!", накинула на себя голубое одеяло и простонала:
- Недобрый. Разве можно так врываться?
- Я почему-то думал, что ваша спальня дальше а потому и не постучался. Что с вами?
- Страшные боли в животе… Мне необходима грелка, а Степан Александрович возится с самоваром. Прислуга разбежалась по собраниям.
- Нина Петровна, разрешите все же поцеловать вам ручку.
И Пантюша взял протянутую ему из-под одеяла душистую ручку.
- Какие у вас горячие руки, - вскричала Нина Петровна.
- Это моё свойство… Они могут вполне заменить грелку.
- Не смейте так говорить! Нехороший, нехороший…
- Скажите, Нина Петровна, у вас боли здесь?
- Здесь.
- Ну так вам нужен лёгкий массаж… я ведь когда- то готовился в медики…
- Врёте?
- Ну, вот… я никогда не вру… Я прошёл даже курсы пассивного норвежского массажа…
- Правда?.. А то меня все обманывают…
Но Пантюша уже разглаживал атласную кожу Нины Петровны.
- В самом деле мне уже лучше, - говорила она, но вы правда медик?
- Вы же видите.
- Куда? Куда? Здесь у меня не болит.
- Сегодня не болит, заболит завтра…
Но внезапно раздавшиеся шаги прервали курс лечения. Пантюша стремительно отскочил в амбразуру окна, а Нина Петровна натянула до подбородка съехавшее было на пол одеяло.
Степан Александрович вошёл не один, а с некоей госпожой Толстиной, дамой, не способной молчать ни при каких обстоятельствах.
Вошедшие не заметили Пантюшу.
- Душечка, - кричала Толстина, - вы знаете какой ужас? У Анны Дмитриевны повар оказался большевик и держит в кухне пулемёт… На бедняжке Анне Дмитриевне лица нет… За одни сутки cette belle femme, рагсе qu’elle est vraiment belle, превратилась в мощи… И прогнать нельзя, он лидер. Но вы больны? Что с вами? Чем вам помочь?..
- Воды нет горячей, - мрачно заметил Степан Александрович. В это время, обернувшись, он увидал своего друга.
- А, ты здесь? - произнёс он с удивлением, но без особой радости.
- У меня уже все прошло, - заметила Нина Петровна, пока Пантюша целовал Толстиной руку.
- Не верьте! Не верьте этим внезапным улучшениям. Помните, как бедный Семён Павлович за пять минут до смерти почувствовал себя настолько хорошо, что по телефону вызвал цыган. В результате цыгане попали на панихиду. Но вы лежите дома? Без мужа?
- Нина Петровна сделала мне честь экстренно вызвать меня, - сказал Лососинов смущённо.
- Но вы разве врач?
- Мы все на фронте стали немного врачами.
- А в халате теперь ведь можно ходить по улицам, глуповато заметил Соврищев, - тебя могли принять за бухара, за хи… хи… хивинца… вообще национальное меньшинство.
- Да, я так торопился, что не успел переодеться, - побагровев, произнёс Степан Александрович и, заклявшись, вышел из комнаты. Пантюшка последовал за ним.
- Терпеть не могу этой дуры, - пробормотал Степан Александрович, разумея Толстину. - А тебя что принесло?
Пантюша Соврищев дерзко посмотрел на него.
- Я приехал за тобой, Лососинов, - сказал он, - твоё поведение мне не нравится.
Степан Александрович вздрогнул и нахмурился.
- То есть? - глупо спросил он.
- Смотри, во что ты превратился, - нахально продолжал Пантюша, - я сам, голубчик, люблю женщин, но нельзя же ради них пренебрегать общественным долгом. Я лично дал себе слово не прикасаться руками ни к одной женщине, пока династия не будет восстановлена.
Степан Александрович даже весь задрожал от негодования.
- Ты будешь читать мне нотации! - презрительно сказал он.
- Да, я! Поскольку я сейчас укрепляю российский трон, а ты только…
И Соврищев неприлично обозначил основное занятие Степана Александровича.
- Я прошу тебя не вторгаться в мою личную жизнь.
- Я не вторгаюсь, а говорю… Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Не то Фамусов какой-то, не то Аксаков. Российский император в плену у хамов, а ты…
- Дурак! Я, может быть, больше тебя страдаю…
- Докажи на деле.
- И докажу…
Пантюша дерзко хихикнул.
- В этом халате? Ну, прощай, меня ждут мои единомышленники. Я хотел тебя привлечь, но если тебе важнее баба…
- Идиот! Воображаю, что это за компания.
- Во всяком случае, самоваров мы не ставим для дамских животов. Прощай!
- Подожди, в чем дело…
- Поедем, увидишь.
- Сейчас… я переоденусь… Хотя я уверен, что от тебя нельзя ждать ничего путного.
Пантюша ничего не ответил, но молча отогнул обшлаг пиджака.
Там был вышит крошечный двуглавый орёл, но не общипанный, а как следует: орёл с короной, державой и скипетром.
Степан Александрович побледнел от зависти, но нашёл в себе силы недоверчиво усмехнуться. Затем он пошёл одеваться.
На улицах было уже темно. Откуда-то доносились звуки Марсельезы и глухой грохот грузовиков, летящих во весь опор. Какая-то женщина пела во мраке:
Он бесстыдник, он срамник.
Все целует в личико,
Мой любезный большевик,
А я меньшевичка.
Степана Александровича слегка мучила совесть, ибо он ушёл, ничего не сказав Нине Петровне, - она бы его не отпустила, боясь пролетариата. Правда, он сильно рассчитывал, что Толстина просидит ещё часа три.
Они шли по тёмным переулкам между Арбатом
Пречистенкой. Внезапно Соврищев остановился и, вынув из кармана большие синие очки, как у слепых, сказал:
- Надень!
- Какого черта?
- Надень, говорю тебе!
- Я в них ничего не вижу.
- Это и требуется. Изображай слепого. Видишь, это конспиративная квартира, а мы ещё не имеем? основания доверять тебе.
- Дурак, я иду домой!
- Прощай!
- Постой!.. Ты хочешь скрыть от меня адрес?
- Да.
Степан Александрович с ужасом чувствовал, как Соврищев неуклонно берёт над ним власть. Он мысленно проклял Нину Петровну.
- Я могу дать тебе слово…
- Милый мой, я действую по инструкции целой организации.
- Ну, чёрт с тобой!
Степан Александрович надел очки. Стекла с внутренней стороны были заклеены чем-то, так что решительно ничего не было видно.
Пантюша взял его под руку и энергично поволок.
Степан Александрович слышал, как сказала какая-то женщина:
- Господи! Сколько людей покалечили. Кто без глаз, кто без носа.
Они вдруг повернули направо и пошли по мягкой земле, - очевидно, по двору.
Глава II
МНОГОГОЛОВАЯ ГИДРА КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
На особенный троекратный стук отворилась дверь, и торжественный радостный голос произнёс, сильно картавя:
- Здравствуй, дорогой друг!
Степан Александрович снял очки. Они стояли в ярко освещённой передней, где по стенам висели гравюры и книжные полки. Человек небольшого роста в офицерской форме и с моноклем в глазу стоял с таинственной улыбкой на полном бритом лице, опираясь на костыль.
- Лососинов, - сказал Пантюша.
Тогда военный, ковыляя, подошёл к Степану Александровичу, взял его руку так, словно хотел прижать к сердцу, и сказал, все также грассируя "р" и картавя:
- Добро пожаловать, брат мой… Брат, ибо у нас одна мать - Россия!
И он заковылял на костыле, указывая дорогу.
Они прошли через уютную гостиную, тоже сплошь увешанную гравюрами и уставленную старинной мебелью.
Александр Первый таинственно улыбался со стены.
Военный привёл их в кабинет, такой же старинный, где Степан Александрович, к своему удивлению, увидал Грензена и князя. Ещё какой-то юноша с лицом, как у лягушки, сидел в углу с гитарой и перебирал струны.
Грензен и князь приветствовали вновь прибывших.
Лягушкообразный юноша отложил гитару и шаркнул ногой, одновременно наклонив голову под прямым углом.
Лев Сергеевич Безельский, - сказал Соврищев, указывая на хозяина.
- Как, - вскричал тот, - и ты не сказал, куда ты ведёшь своего друга и нашего брата! О, Талейран! О, хитрейший из дипломатов!
И он вновь поднёс руку Степана Александровича к своему сердцу.
Затем все сели на диваны, причём Безельский подвинул вынул гостям ящик сигар, а сам взял длинную до полу трубку.
- Филька! - крикнул он и стукнул костылём об пол.
Мальчик в серой куртке с позументами вошёл в комнату и, улыбаясь, помог барину раскурить трубку.
- Чему ты рад, дурень? - спросил тот печально и торжественно. - Ты жид или русский?
- Русский.