- До крали ей, конечно, далековато… Да и хворый Урюк, - не моргнув глазом, соврал Илья Фомич. - Второй день овса в рот не берет..
- Хо! Илько! Зашем надо хвора?
- Не хокай, Абубекир, и не косись на меня чертом. Отправляйся восвояси… Не понимаешь, что такое "восвояси"? Катись отседова со своей кралей. Понял?
Бледнея, Абубекир потоптался, сбил на вспотевший лоб кубанку. Прыгнул в седло и уехал. Илья Фомич прикрыл калитку.
- Нехорошо так, Илья, - сказал дед Фома. - Нельзя так жить с соседом…
- Не ваша, батя, печаль…
Шагал по двору и передразнивал Абубекира: "Краль, краль!" Придумал же такое. Паршивая кобыленка, а он - "краль". Прошел в сенник, похлопал по крупу прявшего ушами Урюка и, лаская, говорил: "Тут, парень, явилась до тебя одна краля, черти б ее побрали. Но я ее быстро спровадил…" Урюк слушал, мирно положив морду хозяину на плечо.
Неприятную весть принес Яков Скобцов - кум и близкий друг Ильи Фомича. Яков ездил в Ростов на ярмарку. Остановился у двоюродного, по материнской линии, брата Григория Нестерова. Нестеров ведал кадрами в краевом земельном управлении и хвастался осведомленностью в политике. Попросив жену выйти в другую комнату, Нестеров под строжайшим секретом поведал трактовскому родичу о том,/ что зимой или не позднее будущей весны по всему краю начнется насильственное объединение крестьян в артели. "А зачем, Гриша, насильничать? - Горькая улыбка тронула тощее лицо Скобцова. - Насильно, известное дело, мил не будешь…" Нехотя хихикнул. "Зря, Яков, усмехаешься, - строго сказал Нестеров. - Советская власть, как известно, шуток не любит…
Речи Сталина читал? Эх ты, лопоухая станица, живешь в своих горах бирюк бирюком. - Помолчал, пожевал мясистыми губами. - Послушай, Яков, моего совета: пока еще есть время, убегай из Трактовой. Распродай свое добро и перемахни в город. С деньгами нигде не пропадешь. Поступишь в сторожа…"
Вернулся Яков в Трактовую ночью. До утра не смыкал глаз, бродил по двору, думал. В раздумьях прошел день. Перед вечером выпил рюмку водки и, не закусывая, отправился к Шаповалову. Поздоровался и увел Илью Фомича в амбар. Прикрыв дверь, они уселись на мешки с зерном. Жесткими, в застаревших мозолях ладонями Илья Фомич обнял голову, задумался: Скобцов ничего не утаил от друга. Упомянул и о речах Сталина. Илья Фомич горбил спину, слушал, и ему не верилось, чтобы жизнь, налаженная с таким трудом, покачнулась, и чтобы то, что радовало, чему отдано столько бессонных ночей, вдруг рухнуло и погибло…
- Яков, а может, то брехня? Ить мы хлеборобы культурные, сказать, передовики… Как же без нас?
- Вот с нас, с культурных, и начнут… Нестеров так и сказал.
- Может, Нестеров припугнул? Откуда ему такое ведомо? Или он на оракуле шарик бросал?
- На оракуле такое не узнаешь… У Нестерова должность, он при партии, ему все секреты известны… Так что, Илья, надо нам поразмыслить, как из Трактовой выпорхнуть бы поаккуратнее.
- Можешь, Яков, улетать, а я из Трактовой никуда не подамся. Тут родился, тут возрос…
- Смотри, Илья, припечет под тем местом, на каковое садимся, так сам побежишь.
- Без земли мне не жить… Как без земли?
- Проживем в сторожах. Пообвыкнем. Живут же люди. - Скобцов поднялся. - Побеседуй с племянником. Главный агроном района, ему-то все ведомо.
Илья Фомич промолчал. Поговорить с племянником, сыном сестры, можно. Да будет ли какой толк? Агрономию Андрей, верно, знает. Они молча прошли к воротам. Скобцов ушел домой, а Илья Фомич смотрел на пылавший в закатных лучах золотой крест колокольни, думал. Дотемна не находил себе места. Приползли арбы, груженные сеном, - не арбы, а две копны вползли в ворота. Повеяло запахом сухого разнотравья. Илья Фомич взобрался на воз, вилами нанизывал слежавшееся сено нагрел чуприну и малость успокоился.
У ворот застучали и смолкли колеса, Илья Фомич удивился и обрадовался, когда племянник смело, как свои, распахнул ворота и крикнул:
- Дядя Илья! Принимай гостей!
- Андрюша?! Откель? Милости прошу, заезжай!
Глухо постукивая втулками, тачанка вкатилась во двор. Илья Фомич заспешил к Андрею, на бегу стряхивая с горячих плеч сенную труху. "Ой, молодец Андрей, или угадал, что зараз мне нужен, и сам заявился, или такой случай…" Они обнялись.
- Познакомьтесь, дядя, - сказал Андрей. - Абдулах Хизирович. Из аула Бес-леней…
Только теперь Илья Фомич заметил на тачанке горца в бурке. Подбирая полы, тот устало, как больной, сошел с тачанки, протянул Илье Фомичу руку, не сказав при этом ни ело- ва. Был он высок, строен, носил кубанку, галифе, сапоги с короткими голенищами, зеленоватый френч с накладными карманами. Дымил папиросой и посматривал на дом, светившийся окнами, на рвавшегося с цепи пса, величиной с добрую овцу. Подошел к свежему стожку, ноздрями глубоко втянул воздух, тяжко выдохнул. "Ишь как глотает запах сена, - думал Илья Фомич, - видно, давненько не нюхал скошенной травы…"
Илья Фомич пригласил гостей в горницу. Сидевшему возле осокоря родителю крикнул, чтобы тот ложился спать, Гордею и Тимофею, которые весело здоровались с Андреем, сказал:
- С братом еще успеете потолковать, управляйтесь по хозяйству, Андреевым коням дайте овса, только повремените, нехай сперва поостынут. - И к Андрею: - На рысях неслись, Андрюша?
- Ехали хорошо…
Жене Прасковье, женщине молчаливой и покорной, Илья Фомич велел накрывать стол и приготовить постели. Дуняшке приказал сбегать в погреб и принести вишневку, соленых арбузов и моченых яблок. В сенцах задержал Андрея, шепнул: -
- Имеется добрый холодец… А как гость? Свинину употребляет?
- Мы, дядя, голодные, так что подавай на стол все, что имеешь.
Сели ужинать. С потолка свисала лампа, свет из-под абажура освещал худое, с тонким, хрящеватым носом и ввалившимися щеками лицо горца. Изредка он поглядывал на хозяина, и взгляд его был тяжел, неласков. Наклонялся над тарелкой, жевал старательно, на впалых щеках подплясывали желваки. Сухое, темное лицо ненавещала улыбка. Когда Илья Фомич сказал жене и Дуняшке, чтобы ушли из горницы и больше не появлялись, плотно сжатые губы горца тронула грустная улыбка, и он спросил:
- По горским обычаям живете, Илья Фомич?
- Горский обычай или казачий, а без баб спокойнее…
Илья Фомич не знал, что одна из баб, молодая и любознательная Дуняшка, притаилась за дверями соседней комнаты, и чуткие ее уши ловили каждое слово. Припадала к замочной дырочке и видела: приезжий охотно пил вишневку и жадно ел, наклоняясь над тарелкой холодца, вилкой счищал тонкую, похожую на иней корочку застывшего сала. На хлеб намазывал горчицу и, не кривясь, клал в рот. "Ничего, по-нашему уплетает холодец и горчицу", - подумала Дуняшка.
- Как живут казаки и горцы? - спросил Абдулах Хизирович, излишне чисто выговаривая русские слова. - Мирно? Или враждуете?
- Живем, в общем, без вражды… Угощайтесь кавунами, они у нас свои. Сорт скороспелый, сильно мякоть сочная, и в солке лежат свеженькие до самой весны…
- Дядя, хочу пояснить, - сказал Андрей, разрезая арбуз. - Абдулах Хизирович намерен писать научный труд о дружбе казаков и горцев. Вот и интересуется. По одну сторону Кубани стоит старинный аул, а по другую - такая же старинная станица. Когда-то Кубань была границей и на берегах кипела вражда, вспыхивали кровавые драки.
- Было, было, - подтвердил Илья Фомич. - Когда я парубковал, так сходились, бывало, на кинжалы… Доходило и до смертоубийства…
- Абдулах Хизирович хочет поселиться в Псауче Дахе. Есть там у тебя знакомец?
- Подыщем… За жильем остановки не будет.
Горец молча ел арбуз, мерил взглядом хозяина. Затем сказал, что видит в нем человека от земли, знающего толк в жизни, и попросил Илью Фомича сказать о том, как же за последние годы налаживается братская дружба между черкесами и казаками. Илья Фомич молчал, не знал, что сказать. Вернее, знал, но побаивался, как бы что не так не сказать. Гость ждал, выковыривал ножом из арбузной мякоти желтенькие, как божьи коровки, семечки.
- Чтобы мы были друзьями и жили по братски, требуется, чтобы на обоих берегах Кубани, как у горцев, так и у казаков, достаток рос и рос. И не следует людей притеснять и дергать. В людском обиходе есть такое слово: "затуркать"… - Илья Фомич посмотрел на бесле-неевского гостя. - Что означает то словцо, могу пояснить. Едет возница. Бричка нагружена так, что аж ступицы охают. В упряжке добрая пара коней. Но беда: возница бестолковый. То дернет вожжину, то хлестнет кнутом, и не ленивого коня, а щирого, каковой и сам, без кнута, рвется вперед. Возница так засмыкает коней, так их затуркает, что они, разнесчастные, аж мылом покроются… Другой, умный возница, везет такой же груз, и точно такая у него добрая пара коней. Но этот возница - человек с умом, умеет коней пожалеть и не дергает вожжу, не показывает кнут. В том месте, где дорога идет в гору, ослабит вожжи, пусть идут вольно, и не кнутом, а словом подбодрит: "Ну, ну, хорошие мои, идите, идите!" И кони идут дружно. В том месте, где бричка катится под гору, возница чуток натянет вожжи. И опять кони идут дружно, нога в ногу… Так следует поступать и с людьми. Будь то черкес или казак, все одно. Не надо нас затуркивать, и тогда мы будем жить в мире и согласии, как братовья, и хоть на какую гору сообща попрем.
- Любопытно, - сказал горец и задумался. - Кони, упряжки…